Прежде чем углубляться в землю, он решил расчертить свой участок и очистить его от снега. Провел лопатой две параллельные линии сначала до углового колышка, воткнутого тем офицером, потом завернул к соседу. Расчертив все, принялся отбрасывать снег. Снег был податлив - он не успел еще слежаться, сверху только покрылся ледяной коркой. Хорошо для такого снега иметь совковую лопату, хоть беги за ней, но Гурин тут же отказался от этой затеи: слишком много лопат соберет он у себя, а толку пока маловато. Надо поторопиться: приказ - до утра ход сообщения должен быть отрыт в полный профиль.
Резал лопатой аккуратные снежные кубики и складывал их на тыльную сторону, чтобы потом замаскировать ими бруствер. Работалось хорошо, немцы не беспокоили, лишь изредка поливали бесприцельно нашу сторону очередями - пули пролетали высоко над головами - да так же изредка бросали ракеты - освещали нейтральную полосу. Пригнутся солдаты, переждут, пока погаснет ракета, заодно и передохнут - и снова за работу.
У самого колышка лопата Гурина неожиданно ткнулась во что-то твердое, словно под лезвие камень попался. Гурин выковырнул его, и действительно - наверх выкатился булыжник, величиной с голову. Василий хотел поддеть его лопатой, чтобы отбросить подальше, но он, круглый и скользкий, всякий раз скатывался с лопаты. И тогда Гурин, воткнув лопату в снег, нагнулся, чтобы взять камень руками.
Схватил его и тут же выронил: "камень" оказался скользким и волосатым. Растопырив пальцы рук, Гурин стоял над ним, боясь нагнуться. Наконец преодолел страх, присел и маленькой лопатой перевернул этот странный предмет. И тут он ясно увидел мертвое человеческое лицо - нос, рот, залепленные грязью глаза. Отпрянул в испуге и побежал к сержанту. Тот тоже долбил траншею.
- Товарищ сержант, там… у меня… голова…
- Что голова? Болит, что ли?
- Да нет… Там… Голова чья-то.
- Что ты мелешь, - проворчал Серпухов, однако вылез из траншеи и, не бросая лопаты, пошел к Гурину.
- Вон она.
Сержант нагнулся, посмотрел и задумался.
- Это, наверное, того младшего лейтенанта, - догадался Гурин.
- Какого?
- Ну, командира взвода, который мы сменили. Снаряд в него прямым попаданием угодил.
- Ты видел?
- Солдат говорил… Которого ранило…
Сержант снова замолчал, потом обернулся к Гурину:
- Ну и что?
- Не знаю…
- "Не знаю", - передразнил тот досадливо. - Вечно ты, Гурин, что-нибудь придумаешь. Ну, что теперь?
- Не знаю…
- Заладил… Возьми положи ее пока в сторонку, вон туда. Потом придумаем что-нибудь. И давай работать, смотри, ты еще в землю и на штык не углубился. - И он пошел к себе, сердитый и почему-то недовольный Гуриным.
Земля еще не промерзла глубоко, и Гурин до утра справился с заданием, ненамного отстав от других. Бруствер замаскировал, всю землю вокруг забелил снегом, и, когда лейтенант с тем офицером проверяли работу, Гурина даже похвалили.
- Бывалый солдат! - сказал лейтенант. - Мой мальчик! Плохих не держим, - он подмигнул Гурину, и они пошли дальше.
День прошел спокойно. Немцы, правда, обрушивали на нашу сторону минометные и артиллерийские налеты, но били главным образом по тылам плацдарма, наверное знали, что там земля нафарширована техникой и редкий снаряд не причинит нам вреда.
Поздно вечером в траншеи вернулась пехота. Автоматчики обрадовались: вот сейчас они сдадут окопы хозяевам, а сами побегут в свой теплый сарайчик в деревню. Уже собирались в небольшие группы, довольно потирали руки, ждали команды. А ее почему-то не было. И лейтенанта не было. Может, он не знает, что пехота вернулась? Разыскать бы его.
Но Исаев появился сам, и был он как-то весь напряжен и собран. Не подмигивал, не шутил, строг, деловит. Собрал автоматчиков, сказал:
- Никаких сарайчиков. Утром пойдем в наступление вместе с пехотой. На нас ложится основная задача прорыва обороны противника. Мы должны захватить траншеи, очистить их, ворваться во вторую линию траншей и тоже очистить. На этом наша задача заканчивается. Дальше немцев погонят другие. Помните, что мы - автоматчики. Автоматчиков немцы боятся так же, как морских пехотинцев. Бесстрашие, смелость, напористость, взаимовыручка, ненависть к врагу - вот наши качества. В атаку пойдем в телогрейках, шинели оставьте в окопах. Все стремление - ворваться как можно быстрее в траншеи противника. Ворвался - не зевай, не медли - бей, очистил колено до поворота, иди влево - очищай следующее колено. Будь осторожен - за поворотом, за углом может притаиться немец. Вымани его оттуда, убей - и дальше. Очистил - тут же вперед, на штурм второй линии обороны, не жди других: другие не отстанут, будь уверен.
Лейтенант говорил четко, напористо, вдалбливал солдатам в головы военные истины, старался, чтобы они запомнили все, потому что самая незначительная мелочь, оплошность может стоить жизни.
- Автоматы почистите, проверьте всё, чтобы работали как часы. А пока отдыхайте.
Какой там отдых! Заныло сердечко, защемило, ладони вспотели, а спине холодно сделалось. Поежился Гурин, шинель потуже застегнул. Но к утру озноб прошел, общее боевое возбуждение передалось и ему: солдаты старались шутить, подначивали друг друга - делали все, чтобы не думать об атаке. "Будет атака - ну и что? Нам не привыкать! Наше дело - вперед! Первый раз, что ли?" - было написано на лице каждого автоматчика. А что там было на душе - никому не ведомо.
- …А она мне и поёть своим милым голоском: "Та ну те, дядьку, та ну те ще, яки ж вы вредни, як бы ще". Ха-ха! Понял?
Все смеются, смеется и Гурин, а про себя думает: "Неужели же я трусливее других? Они же вон не боятся, а почему я должен дрожать? Нет, я не трусливее их, главное, чтобы никто не заметил…" И Гурин хохочет, переводит эту побасенку на русский язык, хотя она и без того всем понятна.
…Ровно в назначенное время заговорила артиллерия. Гурин снял шинель, накинул на плечи. Шапку надвинул покрепче на лоб, чтобы не потерялась, автомат перевел на длинные очереди - приготовился.
Еще рвались над немецкими траншеями снаряды, как раздалась команда: "Вперед! В атаку!" Василий выскочил из траншеи и побежал, время от времени посылая вперед автоматные очереди. Косит глаза направо и налево - следит за своими. Бегут все, строчат автоматными очередями. Когда уже преодолели большую половину нейтральной полосы, сзади стали рваться мины. "Опоздали, голубчики!" - подбодрил себя Гурин. Но тут откуда-то слева заработал пулемет. Пули запели у самой головы. Гурин хотел было залечь, но команда "Вперед!" погнала его дальше. Вот уже виден немецкий бруствер, еще несколько шагов, и Гурин прыгнет в окоп, а у него силы на исходе, совсем задыхается, вот-вот упадет. И вдруг увидел - над бруствером из траншеи высовывается ствол винтовки и макушка немецкой каски. Первый порыв был - упасть на землю, но, сам того не помня, как это случилось, подчиняясь, наверное, какому-то инстинкту, Гурин не упал, а нажал на спусковой крючок.
Каска сразу опустилась, и вслед за ней медленно сползла обратно в траншею винтовка. Гурин прыгнул в окоп и, привалившись спиной к стене, бросил глазами вправо-влево. Никого. Лишь рядом сидел немец, уткнувшись головой в песок. Хотел было кинуться вдоль по траншее, как вдруг навстречу показался немец. Высунулся и тут же нырнул обратно. Гурин дал по нему очередь, но, видать, опоздал: из-за угла вылетела на длинной деревянной ручке граната и завертелась под ногами. Гурин перепрыгнул через нее и, спасаясь от взрыва, ринулся за угол, откуда вылетела граната. А там - немец удирает по траншее, вот-вот юркнет за поворот, ударил по нему очередью, тот споткнулся, упал. Гурин присел, прижался к стене, и в этот момент взорвалась граната, из-за угла полетели осколки, комья земли, ударились в противоположный угол. Гурин вскочил и побежал дальше по траншее, у самого поворота прижался к стене, не зная, как быть: вдруг в следующем колене немцы подстерегают его? А тут этот, убитый им, растянулся как раз на проходе, мешает… Затаился, прислушивается. Вроде никого, тихо. И он, полоснув на всякий случай очередью за угол, ринулся сам туда, Пусто. Всё, теперь наверх и - вперед, дальше.
Выскочил, смотрит: автоматчики уже впереди, замешкался он в траншее, долго, наверное, простоял за пустым углом. Поднажал - догнал, бежит и чувствует, что ему легче стало дышать, и бежать не тяжело, и страх куда-то девался.
- Вперед! Вперед! В атаку!
Вот она и вторая линия обороны. Не зевнуть бы, не сплоховать… И вдруг чувствует: огонь по ним начал ослабевать. Поднял голову, видит: немцы один за другим выскакивают из траншеи.
- Ура-а-а! - обрадованно закричал он и послал длинную очередь вдогонку.
Вот она и вторая траншея. Прыгнул в нее, огляделся - пусто, дал очередь налево за угол и сам туда же пулей влетел. Никого. Выскочил наверх - и побежал дальше.
- Вперед! - не умолкала команда.
Хотел еще дать очередь по бегущим немцам, нажал на спуск, но автомат на третьем или четвертом патроне захлебнулся. Понял Гурин: магазин опустел - и нырнул в ближайшую воронку. Быстро выпростал из чехла запасной диск, вставил, оттянул затвор - все в порядке. Выглянул: бегут по всему полю наши солдаты, то там, то здесь только и слышно: "Вперед! Вперед!"
Подхватился Гурин и пустился вслед за солдатами. Смотрит, Аня стоит на коленях, перевязывает автоматчика. Обрадовавшись своим, Гурин плюхнулся рядом, Аня оглянулась, сказала сурово:
- А, это ты? Куда торопишься? Лейтенант с сержантом уже заворачивают наших.
Огляделся: действительно, приотстали автоматчики. Он узнает их по одежде - все в фуфаечках, по одному, не спеша идут обратно. Гурин поднялся. Пехота уже стреляла и кричала где-то вдали, за холмом, а вслед за ней спешили артиллеристы, минометчики, подводы с боеприпасами. Сорвали немцев, погнали!
Подошел сержант, шапка на макушке, красный ежик дымится паром.
- Ну как? - спросил он, неизвестно к кому обращаясь.
Гурин вытирал пот со лба, молчал. Серпухов нагнулся над раненым:
- Кого это? Ты, Востряков? Эх, бедолага! Бок распороло… Ну ничего, крепись. После госпиталя ты нас найдешь.
- А я не пойду в госпиталь, - простонал Востряков.
- Лежи, лежи, - прикрикнула на него Аня. - Развоевался! Лежи и не разговаривай, и не вставай. Сейчас возьмут тебя на носилки.
Автоматчики по одному, группами потащились к своим траншеям. Пошел и Гурин. Только теперь почувствовал, как он устал: ноги были будто из ваты, его качало из стороны в сторону. В своем окопе упал на шинель и слышит, как в нем гудит все и сердце колотится, будто барабан.
Через какое-то время их собрали всех вместе, подошел лейтенант, спросил у сержанта:
- Сколько?
- Так и есть… Семерых… Трое убито, четыре ранено.
- Много, - сказал лейтенант мрачно. - Жалко ребят. - Потом поднял голову. - Ну что ж, мальчики, война… А вообще - молодцы. Все молодцы, поработали что надо. - Кивнул сержанту: - Веди.
- За мной шагом марш! - махнул Серпухов.
Обрадовался Гурин, уверенный в том, что они пойдут сейчас в деревню, в свой сарай, на солому и будут отдыхать. Однако радость его была преждевременной: сержант перепрыгнул через траншею и направился в сторону фронта.
По полю ходили солдаты и подбирали убитых. Чем ближе к немецким траншеям, тем больше трупов, гибли в основном на бруствере, перед броском в траншею. Дальше наши лежали вперемежку с немцами. Сразу за окопом Гурин увидел двух солдат - нашего и немца, они застыли голова к голове. У нашего солдата голова была раскроена малой саперной лопатой, которую, зажав мертвой хваткой, держал в руке немец. Взглянул Гурин на них и тут же отвернулся: страшная картина. А сержант остановился перед ними, подошли другие, стали гадать, почему у немца в руках наша лопата? Наверное, схватились в рукопашной, немец в драке изловчился, выхватил у нашего из чехла лопату и ударил. Но и его самого кто-то другой тут же застрелил.
За второй линией обороны наших уже было гораздо меньше, сплошь по белому полю горбились немецкие шинели, валялись их каски, противогазы, оружие.
Рядом идет Юрка Костырин, земляк Гурина - тоже донбасский, из Макеевки. У них даже общие воспоминания нашлись: оба знают макеевскую свалку, куда Василий с матерью ходил выбирать из шлака кусочки кокса на топливо. Он толкнул Гурина, указал головой:
- Гляди, наверное, унтер?.. Погоны серебряные. - И Юрка вышел из строя. Вернее, не из строя, шли они вразброд, кучей, он просто отделился от толпы.
- Куда ты? - удивился Гурин.
- Сейчас догоню, - и Юрка принялся расстегивать штаны. А когда уже последний солдат миновал его, он подбежал к унтеру, нагнулся и стал что-то делать. Потом быстро догнал, поравнялся с Гуриным и показал ему на ладони часы.
- Смотри…
- Где ты взял?
- У унтера. Думал, гад, швейцарские, а оно та же штамповка. Возьми, у меня, такие уже есть, - Юрка вытянул левую руку, показал на запястье часы. - Бери, не морщись. Трофей. Все равно их кто-нибудь снял бы, вон те же похоронщики. Думаешь, так в часах и отправили бы его в "могилевскую губернию"? Слишком жирно для фрицев.
За разговором не заметили, как сошли с поля и вышли на дорогу. Вдали завиднелось село. Лейтенант сошел на обочину, оглянулся на свою роту:
- Подтянитесь! Разберитесь! Ну-ка, приведите себя в порядок. На вас люди будут смотреть, освободители.
Это правда: передовые части промчались, и поэтому автоматчики, по существу, первые солдаты, которые вступают в освобожденное село.
Еще на подходе им навстречу выбежала толпа ребятишек и, как почетный эскорт, сопровождала их вступление в населенный пункт.
А в селе и старый и малый - все стояли на улице и смотрели на них, как на чудо чудное, свалившееся с небес. Женщины плакали, дети махали им руками, старики почтительно снимали шапки. А где-то уже на середине улицы толпа стала такой плотной, что трудно было пройти. Женщины тянули к ним руки, словно хотели потрогать - действительно ли это они, живые солдаты, а не мираж. Одна воздела руки вверх, закричала:
- Боже мой! Вызволители вы наши! Родненькие! - и кинулась целовать одного, другого. За ней и остальные - обнимают солдат, целуют, плачут.
- Та куды ж вы спешите? Та хочь на минутку остановитесь, отдохните - мы на вас полюбуемось!
А солдаты и так уже остановились, растерянно улыбаются, самим плакать хочется от такой всеобщей радости.
Лейтенант пробился на середину, сказал:
- Ладно. Полчаса отдых. Разбирайте, тетки, кому кто нравится. Покормите солдат.
Подхватила Гурина с Юркой пожилая украинка, затараторила весело:
- Ходимте до хаты, ходимте… - Привела в дом, хлопочет. - Знимайте шинели, умыйтесь. Ось вам рушничок чистый. А я зараз стол накрыю. Що вам хочется - чи яешеньки, чи молока? Сало е у мене. Сховала от нимцев.
- Я бы съел борща, - осмелел Гурин. - Давно не ел домашнего борща.
- Борщ е! - обрадовалась хозяйка. - Зараз!
Быстро время пролетело. Не успели поесть, поговорить, как послышалась команда: "Выходи строиться!" Молоко допивали стоя.
Пока одевались, хозяйка им на дорогу гостинчик приготовила: по куску сала и по краюхе хлеба.
- Ну, час вам добрый! Хай вам щастыть, хай вас ворожи пули минають. - Поцеловала солдат, как родных, расплакалась.
Покидали ребята село - грустно было: родным теплом повеяло, будто из материнского дома уходили.
…Уже поздно ночью наконец прибились автоматчики к деревне, в которой остановились на ночлег.
Немцы заняли оборону на заранее укрепленных позициях, и наши не смогли их взять с ходу. Залегли. Это было видно по незатухавшей стрельбе впереди, по так знакомым взлетавшим в небо ракетам, по столпившимся войскам и затормозившей свой бег всевозможной технике. Автоматчики догнали передовые части и окунулись в обычную фронтовую суету.
Лейтенант Исаев по каким-то ему только известным приметам быстро отыскал свой штаб и там же, в небольшой пристройке, а попросту - в летней кухоньке нашел и место для своих "мальчиков".
* * *
Почти полтора месяца минуло, как Гурин попал в роту автоматчиков. Срок небывалый. А ведь они за это время не раз ходили в атаку, не раз бросали их на прорыв, однажды - в разведку боем, дважды придавали их разведчикам. За это время рота сильно поредела. Когда Гурин пришел в нее, там вместе со "стариками" было тридцать четыре "мальчика", сейчас осталось человек пятнадцать. Кого убило, кого ранило. Ранило и земляка Гурина - Юру Костырина из Макеевки. Больно было Гурину расставаться с ним, привыкли друг к другу, сдружились. Лейтенант, немного переиначив Юрину фамилию, а гуринскую совсем изменив, звал их Жилин и Костылин. Не стало "Костылина" - и Гурин перестал быть "Жилиным".
Многих нет, а Гурин все еще держится, иногда лежит и думает: "Почему это так долго меня судьба щадит - ведь в каких переплетах только не бывал?" - и тут же кто-то другой в нем начинал спорить: "Один ты, что ли? Вон еще сколько ребят, многие вместе с тобой пришли, а некоторые даже раньше".
"За других я не берусь гадать. Я о себе хочу знать".
"Подожди, еще все впереди…"
"Конечно… Но я думаю, что меня все-таки не убьет. Не может меня убить! Я должен жить, я должен еще что-то в жизни сделать. Неужели же я только для этого и родился - кончил десятилетку, погоняли меня на войне, как зайца, и все? Стоило ли для этого на свет появляться?"
"А другие?"
"Перестань! Я не о других, я о себе, о себе, понимаешь? У меня внутри сидит, чувствую, такое, что не должно умереть".
"Ну и чувствуй, если тебе это силы придает или веры прибавляет".
"Прибавляет, это точно! Я смелее от этого становлюсь, увереннее, бегу - и мне не страшно".
"Врешь, страшно… По-моему, тут дело в другом. До сих пор тебя спасала твоя сноровка, быстрота. Сначала тебе повезло, а потом ты многому научился. Ты уже точно можешь рассчитать, сколько секунд немец в тебя целится, и за миг до выстрела нырнешь в землю. Ты знаешь, сколько надо полежать и как надо рвануться с места вперед. Автомат в твоих руках уже как игрушка, ты стал виртуозом, опередить тебя в стрельбе трудно".
"Но на это тоже ведь нужен ум, чтобы все это понять, усвоить. Самому! Меня же почти ничему этому не учили".
"Нужен, нужен ум. Только не задавайся. Все еще впереди. Помни: задавак судьба не любит".
"Не буду…" - и на этом спор с собой у Гурина заканчивается. Действительно: впереди дорога еще ох какая длинная!
Был конец февраля. Уже солнышко пригревало, снег напитался водой и готов был разлиться потоками. Пахло весной. И то ли этот запах, то ли еще что действовало на солдат, - у них все чаще и чаще возникали разговоры о мирной жизни, ребята вспоминали школу, девочек. И вот как-то затеялся разговор о любви.
Колька Шевцов - маленький, шустренький, глазки точечками и в разные стороны смотрят, - страшный женоненавистник на словах и порядочно испорченный тип на деле, категорически утверждал:
- Вообще любви никакой нет, выдумки все это. Есть одно чики-брики, и все. К этому все и стремятся, и мужики, а особенно бабы.
Аня брезгливо поморщилась:
- Много ты знаешь!