Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…
Голос у Хованского оказывается чистый, приятный, наверняка он в певцы себя готовил.
Подхватили песню, запели. Сначала нестройно, но потом приладились и к столовой подходили уже совсем спевшись, другие даже с завистью поглядывали на первую роту. Посмотрел Гурин на Колю и не узнал: нет Хованского, превратился он в живой факел: лицо, уши, шея - все пылает.
- Плюнь, Коля! - советует Гурин.
- А что?
- Да глянь, какой ты…
- Пройдет! - говорит Хованский.
После завтрака новое распоряжение: привести себя в порядок, будет общее построение батальона. Смотр. Это значит: всем подшить воротнички, пришить пуговицы, крючки, почистить обувь и все это опять же быстро, в темпе. Труднее всего дается Гурину подворотничок - слишком широкий кант получился и морщинится на шее. Кое-где нитки белые видны. Он нервничает, срывает его и принимается шить заново. Хованский смеется, отбирает у него гимнастерку, учит:
- Приложи подворотничок, сделай иголкой стежок и согни ворот как надо, натяни подворотничок и опять делай стежок. А то что же ты… Выгнул воротник наизнанку и шьешь. Вот он у тебя и получается длиннее воротника, оттого и морщинится.
- Ну, молодец ты, Хованщина! И все-то ты знаешь! - в благодарность Гурин хлопает его по плечу, надевает гимнастерку - воротник в лучшем виде: кантик ровненький, ниток не видно. - Молодец!
Построение идет со всей серьезностью. Старшина придирчиво осматривает каждого солдата, вслед за ним командир взвода идет и тоже находит к чему придраться: тому пряжку ремня перекрутит - подтяни, тому гимнастерку одернет - расправь складку, тому на пуговицу кивнет - застегни, тому - пилотку поправь.
Вдали показалось батальонное начальство, засуетились, забегали командиры взводов, рот.
- Р-равняйсь! Смирно! - И, крупно чеканя шаг, с рукой у козырька, пошагал Максимов к командиру роты - доложил о своем взводе. - Вольно!
Вслед за ним заторопились с докладами другие командиры взводов, и вот наконец общая команда "Смирно!" - это уже Коваленков поспешил докладывать комбату.
Комбат - майор Дорошенко - высокий, худощавый, пышные брови вразлет, стоит хмурый, немного плечом поводит, словно у него там что-то покалывает. После узнали - ранение все время его беспокоит. Выслушав доклады командиров рот, комбат сделал несколько шагов вперед, поздоровался:
- Здравствуйте, товарищи курсанты!
- Здрав… желам… товарищ гвардии майор! - прокричали одни.
- Здравствуйте, товарищ майор! - вразнобой ответили другие.
Майор чуть заметно улыбнулся, широкие подвижные ноздри его расширились, и он вполголоса сказал:
- Вольно.
- Вольно! Вольно! Вольно! - передали команду командиры рот своим подразделениям.
Майор, нагнув голову, минуту подумал, потом, поднял глаза, сказал:
- Здороваетесь вы плохо. Но ничего, научитесь. Будем учить вас на младших командиров. Учить всерьез, по-настоящему. Программа большая, сложная, и нужно ее за короткий срок усвоить. Поэтому дисциплина будет строгая. Настоящая, военная. Жизнь у вас предстоит нелегкая, но зато на передовой, в бою вам будет легче, своих командиров вспомните с благодарностью. - Голос у майора был глухой, шел он откуда-то из глубины груди, и поэтому казалось, что говорить ему тяжело. Постепенно к нему приблизилась его "свита". Вскоре курсанты знали их всех по фамилиям: замполит Кирьянов; с чапаевскими усами капитан Землин - начальник штаба; маленький, толстенький, суетливый капитан Бутенко - парторг; худощавый, узколицый, с застывшей на лице подозрительной улыбкой старший лейтенант Шульгин - из Смерша; угрюмый, с мясистыми губами, рыжеволосый младший лейтенант Лукин - комсорг батальона. Они слушали комбата и всем своим видом давали понять курсантам, что согласны с каждым его словом. Один майор Кирьянов лишь взглядывал в сторону солдат и улыбался, будто был их союзником. Но как оказалось потом - к дисциплине он был потребовательнее, пожалуй, чем сам комбат.
После смотра курсантов поротно развели на политзанятия.
И с этого момента началась учеба - тяжелая, изматывающая.
К концу дня гимнастерки у курсантов становились мокрыми от пота, они избегали и исползали на животе - по-пластунски - все окрестные холмы и виноградники, они учились стрелять из всех видов стрелкового оружия, учились командовать. Оказывается, чтобы крикнуть: "Отделение, к бою!", нужна немалая тренировка. Они отрабатывали темы: отделение в обороне, отделение в наступлении, бой в траншеях, бой в глубине обороны противника, бой в населенном пункте, бой, бой… Отражение танковой атаки, наступление пехоты под прикрытием танков. О, если бы этой науки хотя бы сотую долю Гурину, когда он был на передовой!
Очень трудно было, трудность усугублялась еще и скудным пайком - Гурин постоянно чувствовал себя голодным. Хлеб делили по жребию: аккуратно разрезали его и, отвернув одного курсанта в сторону, спрашивали:
- Кому?
Когда рука спрашивающего ложилась на горбушку, Гурин с замиранием ожидал своей фамилии: он любил горбушки, а тут они к тому же еще казались и больше других кусков. Но счастье выпадало редко…
Курсанты, как кроты, изрыли окопами, ячейками все окрестные поля - учились окапываться. Потом они по очереди были командирами отделений, а под конец даже и взводными.
Их часто поднимали среди ночи по тревоге и, заставив проделать многокилометровый марш-бросок, снова возвращали в лагерь лишь под утро.
Лейтенант Максимов, "наш Максимка", как его прозвали курсанты, не щадил себя на занятиях, старался сделать из них настоящих командиров за отведенные для этого два месяца учебы.
Все так уставали, что ночи для отдыха не хватало, поэтому на политзанятиях дремали. Своеобразной передышкой было время, когда взвод назначался в наряд: тут со второй половины дня занятия прекращались, курсанты готовились к наряду - отдыхали, чистились, учили устав караульной службы. "Максимка" надевал на рукав красную повязку дежурного по батальону и носился вприпрыжку по территории, наводя порядок. Неутомимый был этот Максимов, то ли он любил службу, то ли просто исполнял свое дело честно - Гурин не мог понять. Часто курсанты подшучивали над ним, но не злобно, они любили его: он подкупал их своей искренностью.
Взвод Максимова был назначен в наряд на второй или третий день лагерной жизни. Гурину выпало быть связным при штабе батальона, "должность" знакомая - куда пошлют. Но разве сравнить с тем связным, когда он был им на передовой? Тут пусть гоняют как хотят - справится: пули над головой не свистят.
Пришел Гурин в штаб - там один писарь Кузьмин чертит какие-то формы. Длинноносый, голова дыней, стриженная наголо, пилотка сидит поперек головы. Чертит усердно, языком помогает делу - высунул кончик в левый уголок рта. На груди у Кузьмина медаль "За боевые заслуги".
- Товарищ старший сержант, курсант Гурин прибыл в качестве связного, - отрапортовал Василий ему больше из озорства, чем всерьез.
- Хорошо, - сказал тот, не поднимая головы, - садитесь вон там, - Кузьмин указал на скамейку у двери. Кончил чертить, взглянул на связного: - Товарищ Гурин, скажите, зачем вам нужна полевая сумка? - Кузьмин немного шепелявил - будто горячую картошку гонял языком во рту, когда говорил.
- А тебе что за дело? - вспылил Василий.
- Не положено.
- Да тебе-то что за дело? Тебе приказали записать? Записал и молчи. Чего совать свой длинный нос, куда тебя не просят?
- Нет, это и меня касается, - продолжал Кузьмин невозмутимо. - Я составляю отчетность. И вдруг у одного рядового, у курсанта, полевая сумка. Спросят: почему?
- Тебя спросят? Может, это память о моем командире. А ты "почему, почему". Почему у тебя на носу бородавка, а у других нет?
- У меня нет на носу бородавки, - сказал тот спокойно.
- Ну, за ухом.
- И за ухом нет. Что вы выдумываете?
- У него знаешь на чем бородавка? - крикнул с улицы Хованский - он стоял часовым у штаба.
- А вы, товарищ часовой, почему на посту разговариваете? - возмутился Кузьмин. - Я вот доложу дежурному по батальону товарищу лейтенанту Максимову.
Прихрамывая, в штаб вошел майор Кирьянов, Гурин с Кузьминым вскочили. Майор посмотрел на одного, на другого, спросил:
- О чем спор? Что не поделили?
- Да, - Кузьмин поправил пилотку, - вот у товарища курсанта имеется полевая сумка, товарищ старшина приказал записать ее за ним. А не положено.
- У тебя полевая сумка есть? Где взял?
- Старший лейтенант, комсорг батальона выздоравливающих, дал.
- И зачем она тебе?
- Ну как зачем?.. Там у меня бумага, тетрадь для стихов, книжки… Так же они в мешке мнутся, трутся…
- Как твоя фамилия?
- Гурин. Курсант Гурин.
- Это о тебе мне Максимов говорил? Ты стихи пишешь?..
- Да…
Майор сложил губы трубочкой, подобрел:
- А почитать их можно? Или, может, это секрет?
- Можно… - обрадовался Гурин. - Принести?
- Принеси.
И он побежал в свою землянку, схватил тетрадь, пустился обратно. Майор взял ее, полистал, скрутил в трубку.
- Завтра верну, хорошо?
- Хорошо.
Майор ушел. Кузьмин больше не заговаривал с Гуриным, дулся. Убрал все свои бумаги в железный ящик, запер на замок, приказал:
- Смотрите тут. На телефон отвечайте, - и ушел сердитый.
На другой день в роту пришел комсорг батальона младший лейтенант Лукин. Он был одет в теплую гимнастерку из толстого сукна, на груди была привинчена Красная Звезда. Лукин попросил Максимова, чтобы тот отпустил на несколько минут комсомольцев, и увел их на лужайку. Там он представился, проверил у всех комсомольские билеты, переписал себе в тетрадь фамилии и некоторые данные о них - год рождения, национальность, образование. С десятью классами оказались только двое - Гурин и Хованский.
Лукин спрятал бумаги в полевую сумку, спросил у Василия:
- Гурин, ты, кажется, был агитатором в батальоне выздоравливающих?
- Да. И в роте автоматчиков, - с готовностью добавил он, в надежде, что и здесь ему доверят такое же дело: уж больно нравилась ему эта работа - у него в руках всегда будут газеты, журналы, брошюры, книги и вообще разная бумага. Удивительно - откуда у него такое пристрастие к этим вещам, как она появилась в нем, вот такая "бумажная душа"? Отец был паровозным слесарем, мать - домохозяйка, потом, после смерти отца, работала сиделкой в больнице, первой книгой в их доме был его собственный букварь. И вдруг в нем вот такая жадность к книгам, бумаге…
- Есть предложение назначить Гурина комсоргом роты, - сказал Лукин. - Как вы? Уже узнали друг друга?
- Конечно! - обрадовался чему-то Коля Хованский. - Правильно! Он справится.
Одобрительное что-то прогудели и остальные ребята.
- Ну, вот и хорошо, - облегченно вздохнул младший лейтенант. - Ты сам-то как, Гурин… Согласен?
Это было для него такой радостной неожиданностью, что он сначала растерялся - не знал, как ему и быть: наверное, надо было хоть для виду поартачиться, но он был так ошарашен, что тут же выпалил:
- Согласен, конечно!
Младший лейтенант улыбнулся такому искреннему признанию и тут же снова полез в полевую сумку:
- Вот тебе тетрадь - составишь список и в ней же будешь вести дневник работы комсомольской организации роты. Вот брошюры о комсомольской работе в боевых условиях. Газеты будешь брать у меня или у парторга. Выпуск "боевого листка" надо наладить. Работы хватит! На раскачку времени нет. Не откладывая, проведи комсомольское собрание на тему "Авангардная роль комсомольцев в боевой и политической подготовке". Вечером зайдешь в нашу землянку - я подберу тебе литературу. Желаю успеха. Надеюсь, ваша организация будет лучшей.
- Будет! - заверил Хованский и похлопал Гурина по спине. А когда они вернулись во взвод, он торжественно объявил: - Прошу любить и жаловать: комсорг первой роты курсант Вася Гурин, - и он театрально выбросил руку в сторону Василия.
- Поздравляю! - лейтенант Максимов пожал Гурину руку.
- Да ведь это ваших рук дело?.. Вы расхвалили мою агитаторскую работу в выздоравливающем? - засмущался Гурин.
- Ты недоволен?
- Да нет…
- Бери меня на учет: Максимов Петр Иванович, сын собственных родителей с одна тыща девятьсот двадцать четвертого года…
- Вы - комсомолец? Моложе меня? - удивился Гурин такому признанию лейтенанта.
- А что же я, старик, по-твоему?
- Солидный, серьезный…
- Война, брат.
Вечером Гурин побежал в землянку, где жили политработники - замполит, парторг и комсорг. Майор Кирьянов возвратил ему тетрадь со стихами, сказал уважительно:
- Хорошо. Не знаю, как там они с точки зрения литературной, а по содержанию правильные стихи.
- Главное - содержание, - подхватил капитан Бутенко. - Молодец, Гурин! Я тоже прочитал. Здорово! - И обернулся к Кирьянову: - Во, майор, какие у нас таланты, едрит твою за ногу! Земляк мой! Из Донбасса.
- "Едрит твою, едрит твою", - передразнил его майор. - Ты должен знать, что хорошо тогда, когда и форма и содержание соответствуют друг другу. А? - и майор вытянул трубочкой губы - "а что, мол, здорово я тебя уел?". - Вот то-то! - и обратился к Гурину: - Постарайся, чтобы комсомольцы были отличниками боевой и политической подготовки. Агитационно-массовую работу наладь в роте. Ваша рота, кстати, самая молодежная. Там один капитан Коваленков член партии. Так что вся политическая работа будет осуществляться через комсомольскую организацию. Понимаешь, какая ответственность ложится на тебя?
- Понимаю…
- Справишься?
- Постараюсь. Я люблю это дело, - признался Гурин.
- Это хорошо. Без любви к делу лучше не браться.
В роту Гурин возвратился нагруженный газетами, журналами, плакатами, "боевыми листками", брошюрами. Закрутилась работа - каждую свободную минутку теперь он либо протоколы оформлял, либо к беседе готовился, либо с Хованским "боевой листок" выпускал - Коля оказался рисовальщик хороший. Иногда для комсомольских дел лейтенант Максимов освобождал Гурина от занятий, и это было для Василия большим облегчением.
А вскоре после таких радостных событий Гурина вызвал к себе старший лейтенант Шульгин и надолго испортил ему настроение.
У Шульгина была отдельная землянка, стоявшая на отшибе от остальных, в которых обитали офицеры: эти были построены под линейку и составляли прямую улицу. Его же землянка никакому такому общему порядку не подчинялась и стояла в сторонке, отвернувшись от них даже своим входом.
- Курсант Гурин по вашему приказанию…
- А… Гурин, - перебил его Шульгин. - Проходи, садись, Гурин. Поговорим. - Смуглое узенькое лицо его искривилось в улыбке. Улыбался он странно - только правым уголком рта, и эта улыбка почти никогда не сходила с его лица, она лишь то увеличивалась, морщиня правую щеку, то была еле заметна. - Как служба идет?
- Хорошо.
- Тебе нравится здесь?
- Да.
- Ну, еще бы! - сказал он как бы про себя и хмыкнул. - Курсанты довольны?
- Довольны.
- Ни на что не жалуются?
- Да нет…
Он опять хмыкнул недоверчиво.
- Слушай, ты был в оккупации?
- Был.
- Где?
Гурин сказал.
- Ну и как?
Василий пожал плечами: мол, обыкновенно.
- И немцев видел?
- Видел.
Старший лейтенант хмыкнул, на этот раз удивленно:
- Вот так, как меня?
- Конечно. Они раза два ночевали у нас в хате.
- Ну и как? - он остановился напротив Гурина и все с той же улыбочкой вперил в него свои круглые острые глазки.
- Что "как"? Нас выгнали на кухню, а сами там орали. Один все к матери приходил: "Матка, гляс" - стаканы попросил, потом опять пришел - "Матка, тарелька". А утром они уехали.
- А ты?
- А что я? Я вообще старался на глаза им не показываться.
Шульгин улыбнулся ехидно. Чтобы до конца удовлетворить его любопытство, Гурин похвастался:
- Я видел итальянцев, румын, словаков, казаков, потом еще каких-то - у них на рукавах была нашивка: пальма и полукругом написано "Turkistan".
Шульгин сморщил подбородок, выпятил нижнюю губу:
- Интересно… - Склонив голову набок, спросил: - Слушай, а как же ты живым остался?
- Не знаю…
- А чем ты занимался в оккупации?
Гурин рассказал. Шульгин слушал, то хмыкая, то склоняя голову набок, - удивлялся, то кривил рот - не верил.
- Стихи писал, листовки… И живой остался? И тебя ни разу не вызывали ни в полицию, ни в гестапо?
- Нет, не вызывали.
- Но ты же комсомолец? И даже комсомольский билет, говоришь, сохранил. И не вызывали?
- Нет, не вызывали.
- Слушай, а ведь немцы многих завербовали, кто был в оккупации.
- Не знаю. Меня не вербовали.
- Может быть. Но многих, это я тебе говорю. Нам надо их выловить. Вот ты и поможешь. Ты был в оккупации, и с тобой они будут искать общий язык.
- Общий язык? Со мной? - удивился Гурин.
- С тобой они будут откровеннее. А ты будешь сообщать мне о таких разговорах. О всяких, понимаешь? А уж мы тут разберемся.
- Ну, какой шпион будет откровенничать с комсоргом роты!
- Каким комсоргом?
- С обыкновенным. Я ведь комсорг роты, - сказал Гурин и прямо посмотрел на Шульгина.
- Ты комсорг роты? Кто же тебя назначил? Ну, политики! Нашли комсорга…
Скривив рот в брезгливой улыбке и отрешенно покачав головой, Шульгин заключил:
- Ну ладно… Иди.
Гурин был взбешен. Прямо от Шульгина он побежал в землянку майора. Его душили слезы. Майор спрашивал, что случилось, а он не мог говорить - только кусал себе губы. Наконец сказал:
- Я не буду… комсоргом…
- В чем дело? - нахмурился майор. - Что случилось?
- Мне… нельзя… доверять… Я был… в оккупации… а вам не сказал… Младшему лейтенанту тоже тогда не сказал… Но я думал… Я не знал…
- Что за чушь! Откуда ты это взял?
- Старший лейтенант Шульгин сказал…
Майор почесал себе щеку, помолчал.
- Успокойся. Успокойся и слушай теперь меня. Быть тебе комсоргом или не быть - это не его дело. Ты, наверное, не так его понял.
- Так. Но почему мне нельзя доверять? Почему?.. Я думал…
- Правильно думал. Разговор со старшим лейтенантом Шульгиным забудь. Забудь и никому об этом больше не говори. А комсоргом иди и работай как ни в чем не бывало. За это отвечаю я. Понял?
- Но почему мне нельзя доверять? Почему? Неужели так всю жизнь и будет?..
- Не будет. Это война. - Он положил Гурину на плечо руку. - Успокойся. Все образуется, мой мальчик. Потерпи. Доживем до победы - все образуется.
И тут вошел начальник штаба капитан Землин.
- Сынок, плачешь? - он всех курсантов называл сынками. - Почему? Такой добрый был, веселый. Сынок? - он заглянул Гурину в глаза. - Кто обидел?
- Да… - нехотя проговорил майор. - Шульгин своими вопросами.
- Шульгин? - и капитан засмеялся, погладил ногтем большого пальца свои усы. - Нашел от кого плакать!