В лагерь они пришли еще засветло, поужинали - и отбой. А утром началась обычная жизнь учебного батальона. Обычная для Гурина: очень все похоже было на прошлое начало: так же не хотели вставать по сигналу, так же ворчали от постоянных "Становись! Равняйсь! Смирно!". Но было и отличие - Харламов. Лейтенанта он, правда, побаивался, ему он лишь изредка дерзил, а Гурина буквально изводил. Когда тот один занимался со взводом, Харламов всякий раз старался его унизить, будто Гурин был виноват в том, что он не попал в свою артиллерию. Хотя Гурин уже знал, что Харламов такой же артиллерист, как сам Василий - пэтээровец, а может быть, и того хуже: Гурин из пэтээр хоть один раз да выстрелил, а тот был просто подносчиком снарядов, да и пробыл он в этом качестве недели две, ранило Харламова осколком в ягодицу.
Однажды Гурин вывел взвод в поле на очередное занятие. Отрабатывали тему "скрытный выход на огневой рубеж", надо было научить курсантов ползать по-пластунски, коротким перебежкам, использованию естественных укрытий на местности. Было жарко, и, конечно, каждому хотелось поваляться в холодке, а не ползать на животе под палящим солнцем. Но все исполняли команды, и только Харламов заартачился. Он не стал ползать, а прошел вялой походкой до куста и залег там в тенечке. Лег навзничь и закурил.
На замечание Гурина Харламов спокойно возразил:
- И чего ты стараешься? Чего ты выслуживаешься? Зарабатываешь себе характеристику, чтобы подольше продержаться здесь? Боишься попасть на передовую? А ты не бойся, мы же вот побывали там - и ничего, целы остались. Пороху ты, брат, не нюхал. А пластунция твоя мне ни к чему, и отстань от меня: я - артиллерист и все равно уйду в артиллерию. Дал бы ребятам отдохнуть, полежали бы в холодочке. Думаешь, выдадут? Не бойся.
- Я не боюсь, - сказал Гурин.
- Боишься. Передовой боишься! Трус ты все-таки, Гурин.
Этого Василий вынести не мог и, прекратив занятия, собрал взвод, построил и попросил Харламова выйти из строя.
- Я хочу поговорить с Харламовым при всех. Он только что назвал меня трусом за то, что я вместо того, чтобы поваляться с вами в тенечке, гоняю вас по-пластунски; что я это делаю из боязни попасть на передовую; что я не нюхал пороха и все такое в этом роде…
- Ну а что, неправда? - развел руками Харламов.
- Нет, неправда. К вашему сведению, на фронте я был и знаю: если я вас сейчас положу загорать, то вы вместе с вашими солдатами на передовой очень быстро уляжетесь навсегда. Это я знаю по собственному опыту. И вы, кому пришлось участвовать в боях, тоже это знаете.
- Может, хватит морали? - поморщился как от зубной боли Харламов.
- Нет, не хватит, подонок ты эдакий! - закричал Гурин, не сдержавшись. - Не хватит! Я хочу сказать тебе еще, что трус ты, а не я. Ты боишься пехоты и рвешься в артиллерию, потому что трусишь. А какой ты артиллерист? Ты две недели подносил снаряды, и было это в километре от передовой. Но ты не ходил в атаку, ты не выскакивал из окопов под пулеметным огнем, ты не бегал под снайперскими пулями, не врывался в немецкие траншеи, не штурмовал высотки, не ходил в разведку боем - ничего этого ты не делал и боишься этого как огня. Ты хвастаешься своим ранением, а у меня их два, и оба при наступлении, одно пулевое, навылет, а не от случайного осколка, как у тебя, и - в грудь, вот сюда, в грудь, понимаешь, в грудь, а не в задницу, как это случилось с тобой. Наверное, поэтому ты и любишь щеголять этим словом…
Харламов машинально почесал то место, в которое был ранен, сказал:
- Зря ты раскричался… Шуток не понимаешь…
- Хорошенькие шутки! А теперь, артиллерист, я тебя от занятий освобождаю и разрешаю идти к командиру роты и подать ему рапорт, чтобы тебя отчислили в артиллерию. Идите. Взвод! Десять минут - перекур, и продолжим занятия. Разойдись!
Гурин отвернулся и пошел в сторону, подальше от курсантов, словно искал место для нужды. На самом деле он торопился поскорее уйти подальше с глаз курсантов: нервы его были на пределе. Гурин не знал, правильно ли он поступил, одобрит ли его поступок лейтенант. Он, конечно, ничего лейтенанту не скажет об этой стычке - так лучше будет, иначе она может продолжиться. Но интересно, как бы в таком случае поступил Максимов? Наверное, не стал бы выставлять свои раны. Ему легче: он - лейтенант, офицер, а Гурин всего лишь старший сержант, да и то без году неделя. "Наверное, все-таки зря я так, не стойло… Впрочем, пусть знают, а то и впрямь, может, думают, что я пороха не нюхал…" Хотел было возвратиться к взводу, но не пошел - все еще кипел.
"…Гад… Попадется один такой, как паршивая овца в стаде, всех перебаламутит. Почему вот вместо него не попал к нам во взвод Яша Лазаренко?.."
В Яшу Гурин влюблен больше, чем в Хованского. При одной мысли о нем у него на душе становится теплее.
Появился Лазаренко в батальоне с новым пополнением. Интересный парень, Гурин сразу проникся к нему такой симпатией и относился потом к нему так нежно и бережно, как к любимой девушке.
Лазаренко - стройный, рослый, чернявый солдат. Красавец - хоть картину с него пиши. Да плюс ко всему - на груди у него три ордена Славы.
Когда Гурин увидел его впервые, у него голова закружилась: "Как же его, должно быть, девчата любят! Ну почему бы мне не иметь хоть долечку его счастья - роста, красоты, скромной уверенности в себе, наград?" Гурин закрыл глаза и представил себя на его месте. - Вот он появляется такой в родном поселке, в школе… Нет, в клубе, на танцах… Сорокин от зависти сразу прекратил бы играть на своем баяне, а девчонки замерли бы от счастья… А Валя Мальцева?.. Как бы она смутилась, как бы пожалела обо всем. А Василий спокойно, без всякой рисовки, запросто так подошел бы к ним, со всеми поздоровался бы за руку, пошутил бы. И с Сорокиным - тоже, а они все пялятся на его ордена Славы… "Наконец-то я его обштопал, а то своим баяном всех девчонок к себе притягивает, как магнитом… Да, представляю, сколько шороху будет, когда такой парень заявится домой!.."
Жалел Гурин, что Яша не в его взвод попал, а к разведчикам. Лейтенант Исаев умеет подбирать ребят. Закон подлости все время Гурина преследует: вместо Лазаренко к нему попал Харламов, и вот теперь мучайся с ним…
Гурин искоса посмотрел в сторону взвода - курсанты толпились кучей и что-то бурно обсуждали. Обычно в перекур они разбредались по полю или валились на траву, а тут стояли и о чем-то спорили. Наверное, всех задело.
Подошел Гурин, как ни в чем не бывало спросил:
- Ну, накурились? Продолжим занятия. Взвод! В две шеренги становись!
Загасили окурки, затоптали сапогами, заспешили на свои места.
Видит Гурин: Харламов тоже становится, в роту не пошел. Угрюмый, носом подергивает, молчит. "Пусть, я его не замечаю", - решает для себя Гурин и подает команду:
- Равняйсь!
- Товарищ сержант, кто-то бежит к нам.
Гурин оглянулся - связной, запыхавшийся, машет рукой, показывает в сторону лагеря. Не поймет Гурин, что это значит. Наконец тот приблизился, сказал:
- Все - в лагерь! Быстро, по тревоге. А где остальные?
- Второй взвод вот там, за тем холмиком, и остальные где-то в той стороне, - указал он связному и скомандовал своим курсантам: - В лагерь - бегом!
В лагере было необычно оживленно: все суетились, бегали, куда-то собирались. Запыхавшийся старшина Богаткин побежал из штаба батальона к себе в хозвзвод. Вслед за старшиной из штаба повалили офицеры, в том числе комбаты пулеметного и минометного. Значит, опять объединяются для выполнения какой-то задачи. Максимов издали махнул Гурину:
- Ко мне. Привел взвод?
- Да. А что случилось?
- На передовую выступаем. Нам поручено занять оборону в излучине Днестра. Сейчас привезут боепитание, получим и вечером форсированным маршем двинем. Готовься сам и ребят предупреди, чтобы никто никуда ни на шаг.
К ним подошел комсорг батальона:
- Гурин, надо срочно провести в роте комсомольское собрание. Короткое, но четкое: комсомолец в бою.
- А кто доклад сделает?
- Сам сделай.
- Но я же никаких подробностей не знаю! Задачу надо ставить.
- Какие тут подробности? Уходим на передовую. Задача одна: быть храбрыми, быть первыми в бою, бить немцев без промаха.
- Я помогу, - сказал Максимов. - Сделаю доклад. Пошли.
Заглянул Гурин в свою землянку, курсанты беззаботно валялись на соломе - рады были отдыху.
- Что там, товарищ старший сержант?
- Вечером выступаем на передовую. Будьте готовы. - Гурин взглянул на Харламова. Он сидел, жевал что-то, усиленно работая своими могучими челюстями. Услышав, перестал жевать, рот так и остался раскрытым. - Комсомольцы, на собрание. Срочно. - Гурин вышел из землянки. У ротной канцелярии столкнулся с Хованским. Идет - шинель на руке, в другой - автомат, за спиной вещмешок.
- Ты куда, Мальбрук, в поход собрался? Сейчас комсомольское собрание.
- Не могу. Уезжаю.
- Далеко ли?
- В штаб дивизии связным от батальона. Желаю тебе, Вася!..
- И тебе, Коля… Будь!.. - Гурин пожал Хованскому руку, долго смотрел ему вслед.
В ночь все три учебных батальона выступили на передовую, навсегда покинув свой лагерь. Вместе с ними покинул и Гурин свою первую военную "академию".
В излучине
ередовая встретила курсантов нервозно: немцы то и дело палили в небо ракетами, освещая нейтральную полосу, беспрерывно постреливали из пулеметов, через каждые час-полтора накрывали минометным огнем наш передний край.
Излучина Днестра… Эти два слова вот уже несколько месяцев не сходили ни со страниц фронтовых газет, ни из разговоров солдат и офицеров - здесь все время шли бои "местного значения". При наступлении наши войска вышибли немцев с левого берега реки почти на всем ее протяжении, в том числе и из излучины. Но эта излучина, а попросту - большая петля Днестра, глубоко вдавалась в сторону противника, и немцы не преминули воспользоваться этим - ударили с флангов и петлю эту отрезали. Отрезали и вцепились в нее мертвой хваткой. Еще бы! Ведь это был их плацдарм на этой стороне Днестра. И конечно же этот их плацдарм для нас все время был как прыщ на неприятном месте: мы стремились выбить немцев из излучины, а немцы удерживали ее изо всех сил. Они укрепили свою оборону минами и проволочным заграждением, мы тоже свою крепко держали.
И вот в эту излучину привели курсантов. Они тихо сменили какую-то крупную часть и заняли оборону на обширном пространстве: расстояние между солдатами было огромно, будто и не на передовой, а в тылу часовые посты.
После уже Гурин узнал задачу, которую решал их объединенный учебный батальон в этой излучине. Готовилось большое наступление, которое потом закончилось разгромом Ясско-Кишиневской группировки противника, и наше командование делало все, чтобы немцы думали, что наступление начнется именно со штурма плацдарма. Поэтому здесь всячески демонстрировалось передвижение войск и скопление техники. Курсанты выполняли ту же задачу.
А теперь, в канун наступления, все части, назначенные к прорыву, были скрытно и быстро переброшены в зону главного наступления, а оборону в излучине против немецкого плацдарма занял учебный батальон.
Весь этот хитроумный план курсанты узнали лишь много времени спустя, а тогда вся стратегия высшего начальства для них была за семью печатями. Для солдата передовая - всегда только передовая, наступление - всегда наступление, то ли это разведка боем, то ли это штурм в рамках большого прорыва.
И сейчас: им было приказано занять оборону - они заняли. Правда, необычно разреженно, один солдат за троих, но бывает и такое. Раз на раз не приходится, тем более на войне.
Гурин расставил ребят более или менее равномерно, наказал наблюдать. Максимов, запыхавшийся и насупленный до предела, пробежал траншею из конца в конец, сделал кое-какие коррективы, сказал Гурину:
- Я останусь на правом фланге взвода, а ты иди на левый. Следи, чтобы не спали.
Вскоре прошел командир роты Коваленков - накануне его повысили в звании, капитаном стал, как всегда, несуетливый, спокойный и с какой-то доброй, домашней улыбкой на лице. При вспышке ракеты узнал Гурина, кивнул по-простецки:
- Ну как? Все в порядке?
- Пока все нормально.
- Смотрите в оба, влево и вправо тоже повнимательней.
Потом пришли капитан Бутенко и младший лейтенант Лукин - парторг и комсорг.
- А, земляк! - узнал Гурина парторг. - Как комсомолия? Дух боевой?
- Боевой, товарищ капитан.
- За немцем следите, а то он, едрит твою за ногу, такой!..
- Ты же и другие взводы не забывай, - напомнил Гурину Лукин. - Перед рассветом обойди ребят, поговори.
- Хорошо, - пообещал Василий.
Где-то за полночь, оставив за себя командира первого отделения Зайцева, Гурин пошел по траншее. Курсанты бодрствовали, заслышав шаги, оглядывались, узнавали, оживлялись. У одной из ячеек Гурин увидел Харламова - он сидел на дне окопа и корчился от боли.
- Что с тобой? - Гурин нагнулся над ним.
- В санчасть надо меня отправить, - простонал он.
- Ранило, что ли?
- Нет, живот болит… Расстроился…
- Это бывает, - сказал Гурин спокойно. - От нервного потрясения. Ты возьми себя в руки и успокойся. А сейчас беги вон в воронку.
Харламов смотрел на Гурина сердито - думал, издевается над ним.
- Правда, правда, это от нервов. У моей матери такая же болезнь: бывало, как увидит немца или полицая, так сразу хватается за живот: "Ой! Ой!" Шок нервный. Так что - беги в воронку.
- Как же я побегу, когда он головы не дает поднять, все время строчит из пулеметов? А вдруг минометный налет?
- Ничего не бойся. И не забудь лопату с собой взять. Давай, не трусь. Это пройдет. Только никому не говори, а то еще смеяться будут. - Оставив его одного, Гурин побежал к Максимову, предупредил его, что он на несколько минут отлучится из взвода.
- Ладно, иди, - сказал тот хмуро. - Только недолго. За себя кого оставил?
- Зайцева.
- Хорошо, иди…
Первым делом Гурин отправился на НП роты - поговорить со старшим лейтенантом Коваленковым: может, как раз затея Гурина сейчас и ни к чему, а может, он подскажет что-нибудь. Часовой, заслышав шаги, вскинул автомат, но тут же, узнав комсорга роты, опустил его и пошагал лениво в другую сторону.
- Комроты здесь?
- Там, - сказал часовой лениво. По голосу Гурин узнал курсанта Шаповалова из второго взвода. Комсомолец. Художник. Ротную стенгазету разрисовывал. Глаз у него зоркий. На привале не сидит. Если в лесу - бродит меж деревьев, шуршит палочкой, шевелит, будто грибник, старую листву. Найдет какую-нибудь корягу, ковырнет раз-два ножичком, смотришь - зверь какой-то получился. Если на берегу реки - камешки собирает. И опять - то зверя найдет, то человечка. Однажды поднял плоский голыш с разводами жилок, ковырнул кончиком своего складничка - и камень ожил, превратился в глаз. Подарил Гурину, он и сейчас носит его в кармане как талисман.
- Почему не в духе?
- Кто? Я? - оглянулся Шаповалов. - Да нет… Спать охота…
Откинув полог, Гурин заглянул в блиндаж. Увидев там майора Кирьянова, почему-то не решился войти, опустил полог. Но майор заметил его, закричал:
- Стой, стой! - И когда Гурин вошел, прохрипел: - Почему бегаешь? Кого ищешь?
- Никого, товарищ майор. Хотел обойти роту, с комсомольцами поговорить. Ну и хотел сначала доложить об этом командиру роты… Может, он…
- "Хотел, хотел", - передразнил его майор. - Ну, а почему же обратно бежать собрался? "Хотел". Что комсомольцев не забываешь - молодец. Поднимай в них боевой дух! А сам-то как, не трусишь? - сощурился хитро майор.
- Разве заметно? - отшутился Гурин.
- Ха! - воскликнул майор. - Вроде нет. А сердечко как?.. - и он заперебирал пальцами у левой груди.
- Пока ничего. В траншее сидеть - чего бояться? В обороне - не в наступлении.
- А все же страшновато, а? Стреляют? - майор снова сощурился.
- Да это разве стреляют!
- Мало?
- Не опасно… В траншее не опасно. Вот когда в наступление пойдем - там поджилки задрожат не так.
- Задрожат?!
- Задрожат, товарищ майор.
- Э-э! А я думал, ты - герой: обстрелянный, бывалый!.. - Он обернулся к Коваленкову, но тот в ответ только неопределенно улыбнулся.
- Ну и что - что обстрелянный? Обстрелянный. И не раз, а все равно… К такому разве привыкнешь? - Гурин, кажется, всерьез поддался на подначку майора.
- Это верно, - неожиданно согласился майор. - К такому трудно привыкнуть. А все же есть разница: первый раз на передовой или пятый. А?
- Само собой…
- Ну вот, наконец-то уступил. Спорщик! Ладно, - майор поднялся. - Пойдем вместе к комсомольцам.
Они вышли из землянки, майор кликнул своего ординарца, и тот появился откуда-то из темноты:
- Я здесь, товарищ майор.
Они шли по траншее, майор разговаривал, шутил с курсантами, "поднимал настроение" и таким образом избавил Гурина от беседы с ребятами, чему тот был очень рад. Потому что, собираясь на эти беседы, чувствовал он какую-то неловкость, ему казалось, что и так все всем ясно и понятно: курсанты - не новички на передовой, многие из них уже успели хлебнуть побольше гуринского, и его разговоры ничего им не прибавят. Майор - дело другое: тут и звание, и опыт, и возраст - всё на его стороне.
На стыке со второй ротой Гурин сказал майору:
- Это уже не наша рота. Разрешите мне вернуться во взвод?
Майор с минуту о чем-то размышлял, потом закивал:
- Да-да… Беги. Только осторожно, голову прячь…
И тут, словно услышав их голоса, прямо над ними взвилась ракета и прострочил пулемет. Пули звучно вонзились в бруствер, обдав их крошками земли. Они невольно присели. Майор кивнул на ракету, прошептал:
- Видал, повесили лампадку?.. Слышат, сволочи…
Ракета, не долетев до земли, рассыпалась искрами, погасла, осколки ее зашлепали о землю.
- Беги, - сказал майор, и они разошлись в разные стороны.
Проходя мимо Харламова, Гурин спросил, как он себя чувствует.
- Ничего… Легче стало, - сказал тот, повеселев.
- А ты не верил, - бросил Гурин ободряюще и пошел дальше.
- Старший сержант, - остановил его Харламов, - ты… Вы уж не говорите никому…
- О чем речь? Забудь.
В своей ячейке Гурин положил автомат на бруствер и стал наблюдать за немецкой обороной. Еще вначале ему показалось, что на проволоке висит распростертый человек. Но тогда он об этом никому не сказал, - может, ему просто померещилось. Однако человек этот не давал ему покоя, и глаза Гурина притягивались к нему, будто магнитом.