- Разве она больше не избачка?
- Избачка. Только у нее теперь еще другая работа, - вмешалась в разговор девушка в голубой кофточке. - Она у нас секретарь.
- Секретарь?
- Комсомольский, - пояснила Люба и тронула лошадь.
Федя постоял, пока телега скрылась за углом, и зашагал обратно.
* * *
Катя сидела в сельсовете одна за столиком, заваленным книгами и брошюрами.
- Извините, товарищ Волгина… - Федя переступил порог и остановился, изумленный. - Такая молодая?
Катя отвлеклась от книги и взглянула на него не то с досадой, не то с удивлением, потом засмеялась.
- И сам не больно старик.
- Как сказать. Еще столько, полстолько да четверть столько - и стариком буду.
Он подошел к столику и протянул ей руку:
- Корреспондент из Калинина, Федор Голубев.
- Катя. - Она сказала это так просто, что он смутился и тут же поправился:
- Федор Голубев - по паспорту, а в жизни меня тоже короче зовут: просто Федей.
- Садитесь, Федя. Уж очень вы, корреспонденты, много расспрашиваете. Можно подумать, сами в избачи собираетесь и выпытываете: подходяще это или нет? Комсомолец?
- С тридцать второго года.
- Это хорошо.
Феде нравилось, что она разговаривает с ним, будто со старым знакомым.
"Агротехника льна", - прочел он на обложке одной книги.
- В специалисты по льну готовитесь?
- Нет, это не я… Девчата наши в молодежное звено организовались и хотят такой лен вырастить, чтобы…
Федя вынул записную книжку.
- Ой-, обождите! - вскрикнула она, точно испугавшись, и тихо попросила: - Вы про лен не записывайте…
Стекла окна вдруг блеснули, и в, комнате стало светло и розово. Скользнув по подоконнику, лучи солнца легли на книги, на катину руку, на кончик ее уха, запутались в ее волосах.
- Солнце?! А у меня все огонь! - Быстро поднявшись, она потушила лампу и распахнула окно.
- Засиделась я. - Катя заложила руки за голову и сладко потянулась. - Вот времени, корреспондент, мало… Так мало! Не успеешь оглянуться, а дня уже нет…
Она взяла со стола черную записную книжечку и вслух прочла: "13 июня, утро. Побывать у девчат. Дождаться агронома. Сходить домой…"
- Знаете, я не была дома со вторника. Это сколько же?
- Пять дней.
- Неужели, пять -? - Катя покачала головой и как-то виновато засмеялась. - Не знаю как и отговариваться буду от мамки. Да все так получается: то дела, то девчата к себе затащат. - Она взглянула на тикающие ходики: было без десяти минут семь. - Вы, наверное, с вечера не ели. Хотите?
- Есть? - Как говорят врачи, особых показаний: нет, но и противопоказаний не имеется.
- А вы веселый, - одобрила Катя. - Значит, так сделаем: пойдем ко мне, а дорогой и за чаем; поговорим. Подходит?
- Со всех сторон. - Федя приподнял книгу, которую перед его приходом читала Катя. На желтом корешке ее было оттиснуто:
"Практический справочник по хлопководству. Узсельхозгиз. Ташкент. 1930".
Катя молча взяла у него книгу и сунула в ящик стола.
На улице Федя попытался расспросить ее про лен, но Катя перевела разговор на другое, а когда вышли за село, и совсем умолкла, о чем-то глубоко задумавшись.
На небе кое-где белели облачка, неподвижные и редкие, похожие на клочки ваты, приставшие к голубому сверкающему стеклу: день обещал быть жарким. От села Катя свернула влево, на дорогу, терявшуюся в зеленом; хлебном поле.
- Разве здесь в Ожерелки? - удивился Федя.
- В Ожерелки-то? - Катя остановилась, не отрывая взгляда от густой, глухо перешептывавшейся ржи, в которой, покачиваясь, красиво голубели мохнатые головки васильков. - Нет, там наш лен… Хотите зайдем? - предложила она нерешительно.
Они шли минут двадцать. Льняное поле девчат было у самого железнодорожного полотна. Со стороны дороги его скрывали густые кусты ивняка.
Раздвинув их, Федя даже зажмурился - такая вокруг голубизна была: цвел лен - буйно-голубой, кудрявый, широко раскинулось над ним голубое небо, и воздух тоже, казалось, был с голубизной.
- Вот это лен! - восхищенно вырвалось у Феди. - Море голубое!
- Море-то морем… - Катя вздохнула. - Не понимаешь ты ничего, корреспондент.
Вероятно, она и сама не заметила, как перешла на "ты", и Феде это было приятно.
Осторожно раздвигая стебли, Катя прошла в глубь поля. Нежные голубые цветочки мягко скользили по ее бокам. Она взяла в руки стебель, провела по нему пальцами.
- Все желтеет…
Федя подошел к ней - она не пошевельнулась. Он заглянул ей в лицо и растерялся: на глазах ее блестели слезы.
- Цветение в самом разгаре - и вдруг… желтизна. Не должно так быть!
Стебель, который она держала в руке, снизу был темно-зеленый, а от верхушки по нему, как сыпь, крупчато расползалась бледная желтизна.
- Хорош, говоришь?.. Я и сама так думала… Прибежишь, бывало, сюда - глаз не оторвать, душа дрожала от радости. Правда, стебли-то и раньше меня немного смущали: какие-то они, смотри, уж очень темно-зеленые. Никогда таких я прежде не видала. Да думала: это от крепости, вроде как у людей румянец, а на прошлой неделе гляжу - желтеть стебли стали, и цветенье в рыжину ударилось. Испугалась: не ржавчина ли? Проверила - нет. А все равно тревога. Притащила агронома. Он говорит: от засухи, а мне не верится: когда от засухи, то стебли к земле никнут, а эти прямо стоят. На всякий случай заставила девчат полить. Прибегаю на другой день утром, а Любаша Травкина - она звеньевая у нас - говорит: "Слышь, Катя, желтизны-то… больше стало". Утешаю их, а самой, понимаешь, плакать хочется. Искала в книгах - нет ничего подходящего. Вот в справочнике о хлопке нашла похожее. От избытка азота это получается. Мы по-разному удобряли: и навозом, и куриным пометом, и калиевыми солями… А больше всего аммиачной селитрой. Достали ее вволю и не жалели, а в ней самый азот и есть. Вот теперь и думаем: насытили землю азотом, а калия и фосфора мало дали…
- А исправить это дело нельзя? Если, скажем, подбавить калия и фосфора? - прервал Федя.
- Не знаю. Советовалась с агрономом. Он говорит: не знает случаев такой поздней подкормки. И потом еще он не уверен, что дело в азоте. А меня никак не оставляет мысль: азот!
Набежавший ветер закачал стебли, и цветы всколыхнулись, точно волны, мелкой рябью. Катя зябко поежилась.
- Вот и болит душа. А ты про море… - Светлые брови ее хмуро сдвинулись. - Заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет - так и мы… Накормили…
Федя стоял, покусывая губы. Было очень досадно, что он ничего не понимал в агротехнике.
- Катя! Ведь ты сама-то в этом звене не состоишь?
- Ну и что же?
- А переживаешь, наверное, больше, чем все твои девчата, вместе взятые. Будто ты звеньевая!
- Эх, опять ты ничего не понимаешь, корреспондент, - проговорила она глухо и отвернулась. - Опозорятся если девчата, тогда… А главное-то не в нашем позоре. Провалимся - так на год, а то и больше, старинка на полях хозяйничать будет. Ты понимаешь, что это значит?
Вдали протяжно загудел паровоз. Катя вздрогнула, взглянула на Федю, и щеки ее вспыхнули.
- Не надоела я? Привела на поле и слезами угощаю.
- Нет, что ты. Я смотрю: лен-то больно хорош. Должен выправиться.
Пыхтя и обволакиваясь дымом, паровоз поравнялся с краем голубого поля. Из окон вагонов смотрели пассажиры. Катя-молча проводила поезд глазами.
По земле еще стлался дым, оставленный паровозом, но вокруг все опять стало тихо.
- Сделаем подкормку, - на ее лоб легла упрямая складка, - тогда посмотрим. Пойдем, корреспондент.
У кустов Катя еще раз оглянулась на поле.
- Должен выправиться.
Но голос ее прозвучал не совсем уверенно. Помедлив, она круто завернулась.
- Пойдем, Федя. В Ожерелках из сельсовета позвоню. Может, готов анализ.
Солнце поднялось уже высоко, и в воздухе парило, как перед грозой, когда они вышли на опушку ожерелковского леса. Не заглянув домой, Катя направилась прямо к сельсовету.
- Обожди, я скоро, - сказала она Феде и, легко избежав по ступенькам крыльца, скрылась за дверью.
Деревушка - от сельсовета она была видна с края до края - показалась Феде похожей на большую строительную площадку. Рядом с ветхими домами, выглядывавшими из-под соломенных шапок, стояли дома с обнаженными стропилами и наполовину крытые железом. На улице кучами валялись стружки, кора, лыко; лежали груды теса и необструганных кругляшей. В стенах некоторых домов, между почерневшими от времени бревнами, белели только что вставленные. По крышам ползали кровельщики; стучали топорами плотники, подпоясанные холщовыми фартуками с высокими нагрудниками. Едко пахло смолой и олифой.
Федя раскрыл книжку и хотел кое-что записать, но мысли путались. Он закурил и задумчиво смотрел на черные тени, отброшенные до середины дороги редкими тополями и плакучими березами, которые, покачивая своими опущенными ветвями, шелестели тихо-тихо, с тоненьким перезвоном, будто напевая о чем-то грустном и очень нежном.
На стороне, освещенной солнцем, бродили куры и гуси. Близко слышалось довольное, с всхрапом, сопение - это у ворот соседнего с сельсоветом двора развалилась породистая многопудовая свинья. Больше десятка кругленьких тупорылых поросят, похрюкивая, тыкались в ее отвислое брюхо.
Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо выбежала Катя. Ветер растрепал ее волосы. Придерживая их рукой, она сбежала со ступенек.
- Верх наш будет, корреспондент! Понимаешь? Анализ есть, и вышло так, как я говорила: страшно много азота. Вчера агроном разговаривал по телефону с академиком. По его мнению, то же выходит: от подкормки калием и фосфором лен должен выправиться. Понимаешь? Не подведем агротехнику!
Федя крепко пожал ее руку.
- Не болит теперь душа?
- Уж очень ты скорый. Вот когда сойдет со льна желтизна, тогда… Ну, ладно, теперь к мамке.
* * *
Агроном приехал в полдень, и Катя распрощалась с Федей.
- Приезжай к нам, когда вздумаешь, и не как корреспондент, а запросто.
- С удовольствием!
"Удивительная девушка!" - думал он по дороге на полустанок.
Дома Федю ждала повестка. Из военкомата он забежал на почту и отправил телеграмму в Залесское. Катя получила ее ночью. Принесли прямо на поле. Желтыми от суперфосфата пальцами она осторожно надорвала бандероль и, наклонившись над костром, прочла: "Уезжаю Красную Армию. Не забуду часы, проведенные с вами. Хочется крепко подружить. Давайте переписываться. Подходит? Федя".
Катя сложила телеграмму, несколько минут молча смотрела в сторону темневшей за кустами железнодорожной насыпи, потом улыбнулась и крикнула отдыхавшим на траве девушкам:
- Хватит, девчата, землю пролеживать! Давайте до рассвета без отдыху, а? По-моему, подходит… со всех сторон!
Никто из девчат, конечно, не догадался, что последние ее слова адресовались не им. Засмеявшись, Катя побежала туда, где желтели на земле кучи суперфосфата, и запела:
И тот, кто с песней по жизни шагает…
Глава четвертая
Шел июнь 1941 года, когда, демобилизовавшись, Федя вернулся в Калинин. Прямо с вокзала он направился в обком. В выцветшей гимнастерке, туго стянутой ремнем, он по-военному четко размахивал руками и восхищенно смотрел по сторонам. Вот здесь, когда уходил в армию, стояли деревянные, почерневшие от старости халупы, а теперь высятся пятиэтажные дома с широкими окнами, с балконами. Вон там, где сквозь изгородь сквера сочно зеленеют кусты акаций и всеми красками горят на фигурных клумбах цветы, был замусоренный пустырь… Город неузнаваемо помолодел за эти четыре года.
Из обкома Федя вышел вместе с директором Головлевской МТС. Радостно потирая руки, директор говорил:
- Уж как хочешь, дорогой, брыкайся не брыкайся, а я тебя не выпущу.
- Зачем же брыкаться, когда согласие дал? Директор взглянул на Федю, и радость в его глазах потускнела.
- Нет, по лицу вижу - без энтузиазма ты… Об институте думаешь? Брось! Успеешь. А мне просто шах и мат: половина тракторов "заморожена", а уборка на носу. Два выговора, - голос его дрогнул, - и все по объективным обстоятельствам.
Вытащив из кармана платок, он провел им по седеющим усам.
- Товарищ Зимин - вот ты его узнаешь - никаких обстоятельств не признает: вынь да положь, чтоб к началу уборки все тракторы были, как новенькие, хоть сам чини… Дорогой мой, да если бы технические познания - конечно, сам бы! А механики… Где их найдешь? Закончат образование и тотчас норовят на заводы-гиганты да в крупные города.
Он взял Федю за рукав гимнастерки и решительно проговорил:
- Как хочешь, а без драки от себя не отпущу.
- Драться со мной не советую, Матвей Кириллович: я на белофиннах натренирован.
Федя шагал крупно, и директор едва поспевал за ним.
- Значит, в понедельник, рано утречком? - спросил он, с уважением покосившись на медаль "За отвагу", украшавшую широкую федину грудь.
- Рано утречком.
- Ну, гляди. А может, все же завтра? А? Завтра у нас на Волге большое гулянье. Весь народ будет.
- Нет, товарищ директор, до понедельника. - И Федя решительно протянул ему руку.
* * *
В своей комнате он нашел все на том же месте, как оставил четыре года назад, и лишь толстый слой пыли, покрывавшей вещи, стены и окна, свидетельствовал, что комната была необитаема долгое время.
На столе лежали запыленные листки с набросками для очерка о залесской избачке.
Федя ничего не знал о ней. На другой же день по приезде в часть он послал Кате письмо, интересуясь, понравился ли ей очерк, который он написал перед отъездом в армию. Катя не ответила.
Подойдя к столу, Федя собрал разбросанные листки в стопочку и задумался.
Вспомнились первые дни армейской жизни. Казалось, все в природе сговорилось тогда напоминать ему о Кате. Плыли по небу облака - белые-белые; они таяли, разрывались, и место разрывов заполняла радостная голубизна, похожая на голубизну катиных глаз. Ночью, когда в казарме все затихало, а он стоял на часах, свет луны, падавший сквозь качавшиеся ветки тополей на желтоватую дверь, напоминал ему ее волосы…
Любовь?.. Нет! Просто приятно было вспомнить: мысль, что в родном краю живет такая милая девушка, согревала душу.
Он сдунул с верхнего листочка пыль и прочитал несколько слов. Они ничего не сказали бы постороннему, а на него от них повеяло очарованием июньского дня, проведенного им в Залесском и Ожерелках.
"Тогда не пришлось, а теперь, если никуда не уехала, наверняка встретимся. В одном районе будем. Да к тому же Головлевская МТС обслуживает и Залесское и Ожерелки.
Интересно продолжает ли она заведовать избой-читальней или выращивает лучший в мире лен? Или, может быть, учиться уехала?.."
Он попытался вспомнить ее лицо. Память сохранила искрящиеся глаза, шелковистые волосы, сочные губы, выпуклость скул, несколько широковатой нос… Но когда он пытался соединить все это вместе, ничего не получалось: лицо Кати расплывалось туманным пятном.
"Забыл, - удивленно подумал Федя. - Странно…"
"Весь народ на Волге будет, - вспомнил он слова директора. - А может, и Катя?"
Не спалось всю ночь. Едва стало светать, Федя встал. Времени: до прихода поезда оставалось в обрез. Он наскоро умылся и, уложив в чемоданчик еду, побежал на вокзал.
В вагоне было тесно, к Федя остался на площадке. Когда поезд тронулся, в лицо пахнуло свежестью, утреннего ветерка.
"Как тогда", - подумал он радостно.
Поезд, дробно выстукивая, шел мимо хлебного поля. Земля в этом году необычайно расщедрилась: пшеница только что начала наливаться, а поднялась так высоко, что у людей, пробиравшихся полем, видны были лишь головы да плечи. Вдали, в зеленом разливе хлебного поля, мелькнули два голубых островка - цвел лен. Прошумел мимо лес, и опять широко, как Волга в половодье, поплыла, закружилась зеленая пшеница…
На площадке стояли две женщины; одна лет тридцати, курносая, с веселыми голубыми глазами, другая - с сединой в волосах и со множеством рябинок на желтом морщинистом лице. Обе ехали из Москвы, с Всесоюзной сельскохозяйственной выставки…
- Какой урожай из земли прет, батюшки мой! - восхищалась пожилая. - Земля, она чувствительная - ласку и внимание любит. Приголубь ее по-сердечному, и она не останется в долгу, отблагодарит. А кто кое-как в земле ковыряется, тому и она осенью шиш покажет.
- Это беспременно, - согласилась другая, одергивая вязаную кофточку. - Катя наша говорит: земля-то…
Федя не расслышал, что дальше сказала, женщина: перед глазами с грохотом замелькала решетчатая стена мостового пролета. Когда она оборвалась, словно отброшенная назад ветром, он с живостью спросил:
- Какая, вы сказали, Катя?
Женщина обернулась.
- Наша… Волгина…
- А вы откуда будете?
- Мы - головлевскне.
- Значит, Волгина в Головлеве работает?
- Приходится, и работает, - ответила пожилая, пытливо вглядываясь в его лицо. - Она, милый, везде работает: и у нас и в других местах.
На площадку вышел кондуктор и предложил всем зайти в вагон.
В вагоне тоже шумно говорили об урожае, о земле, о выставке.
- Был такой грех… - долетел до Феди веселый, по-мальчишески звонкий голос, и тут же пропал, заглушённый взрывом хохота. Заинтересовавшись, Федя прошел вперед и увидел худощавого, невысокого роста старика в голубой рубахе, туго стянутой крученым поясом. Над левым кармашком поблескивал орден "Знак почета". Череп у старика был почти голый; глаза под седыми лохматыми бровями шустрые, с хитринкой.
- Прослышал я про одного человека… - рассказывал он девушкам, тесно сидевшим на лавке против него, - по этой части науку двигает… Богомолец… Поди, чай, слышала, Прокофьевна?
- Нет, Михеич, не приходилось, - отозвался с верхней полки ласковый, певучий голос, показавшийся Феде знакомым.
- Ну, ну? - заторопили девушки.
- Чего нукаете? Я не конь, красавицы, - засмеялся старик. - Ну, думал я, думал, да и напиши ему: так, мол, и так, советский чудотворец, до вашей ученой милости. Ежели нельзя, говорю, помолодить, ну, там, комсомольцем сделать, так, пожалуйста, нельзя ли остановить года? Не жениться мне, - он скосил глаза на сидевшую с ним рядом высокую, внушительного объема старуху, - нет! Детей-то, говорю, мы вот с бабой и так целый колхоз народили…
Щеки старухи зарумянились.
- Да будет тебе, Никита, - сказала она. - Такое при народе говоришь… Не стыдно?
- Отчего же стыдно? Так прямо, красавицы, и отписал ему запросто. Я, мол, и стариком с превеликим впечатлением проживу, лишь бы подольше. Это, мол, вполне нашему колхозному интересу соответствует. Ведь жизнь-то… Гляньте вокруг!
- Про жизнь ты правду, Михеич. Настоящим солнышком ее греть стало, - опять задушевно проговорил сверху женский голос.
Федя заглянул на полку. На ней полулежала, подперев ладонью подбородок, Василиса Прокофьевна. Она встрепенулась.
- Господи! Да ведь ты тот самый, что к нам от газеты приезжал?
- Тот самый. Здравствуйте, Василиса Прокофьевна!