Василиса Прокофьевна села и, наклонившись, протянула ему руку. Волосы ее гуще побелила седина, а лицо как бы помолодело, точно разгладились на нем морщины, и глаза смотрели светлее.
- Вид-то у тебя приметный, не забудешь. Отслужил? - проговорила она, разглядывая его слегка широкоскулое, обветренное лицо. - Тебя ведь, сокол, ежели не запамятовала, Федей звать?
- Федей. Тогда, мамаша, Федей звали, и теперь все Федей зовут. В армии побывал, из корреспондентов в старшие механики попал, три бритвы о свою бороду притупил, а Федором Ильичом никто не величает.
- Шутник ты, - улыбнулась она. - Такие не стареют! Не записываешь больше в книжечки-то?
- Нет, мамаша. Я только вчера из армии.
- Вон как! А когда же механиком успел сделаться?
- В армии, мамаша. Служил в мотомеханизированной части. А ведь недаром говорится: быть у воды да не напиться!
- Соответствует, - поддержал Михеич. Василиса Прокофьевна засмеялась.
- Теперь, Никита Михеич, молодые-то такие до всего дотошные пошли, - и на сухом месте напьются. К примеру, Катю мою возьми…
- А где она сейчас? - перебил Федя.
- Катя-то? На реке, наверно. Нынче там гулянье, сокол.
- Я не про то. Что она делает сейчас? Наверное, лучший в мире лен выращивает?
- Выращивает.
- И все так же, наверное, по ночам вы ее спать не можете уложить?
- Да она, сокол мой, в Ожерелках не живет. Она теперь…
Взглянув в окно, Василиса Прокофьевна не договорила и поспешно спрыгнула с полки: поезд шел мимо ожерелковских полей. Федя встретился глазами с Михеичем, и старик весело подмигнул ему.
- С выставки катим… По именному приглашению были, так сказать гости и хозяева. - Он проворно снял с полки свой мешочек. - Эй, залесские и ожерелковские… вытряхивайтесь! Пообчистимся от пыли да на Волгу, а то именины без именинников пройдут. Не соответствует.
Девушки выходили, оглядываясь на Федю и перешептываясь. Уже в дверях оглянулась и Василиса Прокофьевна.
- А ты вроде еще больше вырос! - крикнула она. - Будешь в наших местах - заходи, опять блинками накормлю.
- Непременно приду.
Поезд остановился у знакомого полустанка. Федя увидел, как мимо окна прошли Василиса Прокофьевна, Михеич и девушки. Старик, с увлечением жестикулируя, продолжал о чем-то говорить. Девушки смеялись.
Пронзительно загудел паровоз.
Вдали за кустарником блеснули железными крышами дома Ожерелок. Набирая скорость, поезд шел мимо льняного поля. В глубине его парами ходили девушки, держа в руках носилки - две жерди, скрепленные рогожей. Девушки ступали медленно и так осторожно, что не заметно было колыхания голубых цветов, достававших им до пояса. Носилки мерно покачивались, и на поле желтым туманом оседала пыль суперфосфата.
Поле все быстрее и быстрее уплывало назад.
Федя провожал его глазами и досадовал на себя за то, что не успел расспросить Василису Прокофьевну о Кате.
Мысли его отвлекла девушка, занявшая место у окна напротив. При ее появлении стихли все разговоры. Смуглая, в черном запылившемся платке, она облокотилась на выступ окна, но смотрела куда-то в угол вагона и, не замечая, нервно наматывала на гриф гитары конец косы, перекинувшейся у нее через плечо. Лицо ее было какое-то измученное и неподвижное.
Пожилая женщина, расположившаяся на месте Михеича, подошла к ней.
- Здравствуй, Маруся.
- Здравствуйте, - неохотно ответила девушка.
- А я и не знала, что ты приехала. Давно?
- Позавчера.
- На гулянье теперь?
Девушка повернулась к ней спиной и пошла к выходу.
- Ваша знакомая? - спросил Федя, когда дверь резко захлопнулась.
- С нашего хутора - Кулагина. Учится… - Женщина оглянулась на дверь и зашептала: - По весне к свадьбе готовилась, а парень-то, слышь, подлец оказался.
Раздался паровозный гудок. Замедляя ход, поезд приближался к Певску.
Федя вышел на площадку.
Глава пятая
Солнце уже клонилось к западу, а праздничное веселье было еще в самом разгаре. На одной поляне выступали кружки колхозной самодеятельности, на другой танцевали, на третьей устраивались "бега в мешках". Колхозники расположились, как на кочевье: под соснами дымили самовары, над кострами в котелках и чугунках булькало варево, и легкий смолистый аромат сосен перемешивался с запахом мясного навара и едкого дыма.
Гулко хлопали вылетающие из бутылок пробки. Выпивали торжественно, с чоканьем. И везде слышались разговоры - об урожае, о колхозах, о семейных делах. Некоторые, разгорячась, вынимали карандаши и принимались за подсчеты. Хозяйки безуспешно напоминали о стынувших самоварах, спорящие с досадой отмахивались.
А рядом играла музыка, аукались парни и девушки.
Среди залесских колхозников, когда мимо них проходила Маруся Кулагина, сидел Михеич. Старик уже успел как следует выпить, принять участие в конкурсе на лучшего плясуна и получить за это приз - узбекскую тюбетейку. Шустрые глаза его влажно поблескивали. Он попыхивал трубкой и, любуясь серебристым бисером тюбетейки, говорил:
- Была судьба барыней - на мужике каталась, а мужик-то возьми и заверни в колхоз. "Слазь, - говорит, - барынька, накаталась! Теперь мы тебя в запряжку…" И запрягли! Ничего, не дюже брыкается. Теперь, кто ежели на судьбу жалуется, скажу: "Врешь, в твоих руках от судьбы вожжи! Куда ты правишь, туда она тебя и везет". Оно и соответствует.
На реке было не менее шумно и весело. В обе стороны, вспенивая волны, неслись лодки. С берегов с гиком и визгом прыгали в воду купальщики.
Маруся с гитарой в руках подошла к самой кромке берега. Мимо пронеслась шестивесельная лодка. Рыжеголовый парень лихо растягивал мехи баяна, а трое ребят и девушки, сидевшие в лодке, громко пели:
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый дума-а-ай…
Из-за деревьев выбежала и встала рядом девушка в желтом платье. Концы шелкового шарфа, обмотавшегося вокруг ее шеи, трепетали на ветру. Она скользнула взглядом по реке и радостно закричала:
- Катюша-а!
- Чайка-а!.. Лексей Митрич! - неслось с другого берега.
В приближавшейся лодке за рулем, приветственно махая фуражкой, сидел Зимин, рядом с ним - предрика Озеров. Гребли Катя и редактор районной газеты Коля Брагин, а на носу в обнимку пристроились агитпроп райкома комсомола Зоя Абрамова и Люба Травкина.
Никого из них Маруся не знала и смотрела равнодушно, скучающе, а стоявшая рядом с ней девушка закричала еще громче и радостнее:
- Чай с нами пить, Катюша-а!
- Нельзя! - отозвалась Катя. - Общественную нагрузку выполняю, - она легко взмахнула веслами. - секретаря проветриваю.
Маруся побрела обратно в лес.
Шум реки становился глуше, а звуки духового оркестра, игравшего вальс, громче, ближе. В просветах деревьев запестрела девичьими нарядами поляна.
Маруся остановилась, но позади тоже послышались голоса:
- Женька, сколько времени ты у нас, а все от своих "що" не отвыкнешь.
- А на що?
Обернувшись, Маруся увидела подходившую к ней большую группу девушек и невольно задержала взгляд на украинке в нарядном сарафане и с монистами на шее: она была чуть не на голову выше остальных. Под густыми бровями ее насмешливо поблескивали глаза - очень черные, похожие на спелые вишни. Монисты тихо звенели. Перебирая их рукой, она говорила:
- Кто хочет со мною дружить, тот и "що" поймет. Вот Катя понимает…
"Опять какая-то Катя! - с досадой подумала Маруся. - Дружбу ищут - выдумки книжные…" Она свернула в сторону и, пройдя несколько шагов, услышала умоляющий голос:
- Ну еще разок… один только…
За деревьями парень целовал девушку.
На душе становилось все тоскливей и горше… Вдоль реки она добрела до густых зарослей ивняка, сбегавших по берегу к самой воде, забралась в них поглубже и стала настраивать гитару.
"Любовь… дружба…" Губы ее покривились.
Вокруг она не находила ничего, что заставило бы потеплеть душу. А завтра? Послезавтра? Через год? То же самое будет - серенькая пустота!.. И тоска, тоска… Было светлое, был восторг впервые пробудившегося чувства. Все в жизни казалось розовым, пахло цветами… А теперь все это растоптано, опошлено… Будто солнечным днем шла по зеленому лугу и, не видя, полетела в черный овраг. А когда выбралась: нет ни луга зеленого, ни солнца - одна мгла, и ни конца ей, ни края…
…Небо блеском вышито,
Звездочки горят… -
донеслась к ней звонкая песня, которую сама она еще так недавно любила петь.
Посреди реки плыла лодка, в которой сидела Катя. Пели одни девчата, и чей-то голос фальшивил, забегая вперед. Круто развернувшись, лодка понеслась к берегу. Маруся слышала, как мягко ткнулась она в кусты, под смех остальных кто-то выпрыгнул из нее и, кажется, упал.
Маруся чуть повернула голову. Все, кроме Кати, с чемоданами и свертками были уже на берегу. Катя стояла в лодке - высокогрудая, полная, линии шеи плавным изгибом спускались к плечам. Загорелые руки с ямочками на локтях были и женственными и сильными. Лоб - чистый, светящийся. Между бровями лежала пухлая складочка, - не старя лица, она придавала ему резко выраженный волевой оттенок.
"Глаза красивые", - равнодушно отметила Маруся.
Компания расположилась на соседнем лужке. Вероятно, собирались выпивать и закусывать. Шесть человек, но слишком много от них было шума. Это раздражало, и Маруся сильнее защипала струны. Голос ее - сильный, грудной - легко поплыл над кустами:
Мой костер в тумане светит…
А сердце сжималось, ныло…
Ночью нас… -
пропела она и услышала, как совсем близко веселый голос подхватил:
…никто не встретит…
Замолчав, Маруся обернулась.
За её спиной, раздвинув кусты, стояла Катя и, посмеиваясь глазами, пела:
Мы простимся на мосту…
Марусе не по душе было это непрошенное вторжение, но на губах Кати проступала такая дружелюбная улыбка и глаза ее светились так приветливо, что девушка невольно предложила:
- Садитесь.
Катя села, обернув вокруг колен юбку.
- Хорошо ты играешь.
- А вы играете? - безразлично спросила Маруся.
- Немножко… Вальс один. А больше у меня ничего не получается, - призналась Катя.
Она взяла гитару и заученно стала перебирать струны.
- Так?
Маруся кивнула.
- А не вру?
- Немножко.
- Немножко, да вру, - огорчилась Катя. - Что же это мы сидим вместе, а как звать друг друга - не знаем.
- Я с хутора Красное Полесье.
- А имя?
- Маруся. А ваше - Катя?
- Катя. Только на "вы" звать меня не нужно. Я на "вы" только с теми, кто мне не нравится, чтобы подальше их от себя держать. В Красном Полесье я бываю, Маруся, а тебя почему-то не помню… не видела.
- Я училась.
- Где?
- В педагогическом…
- Учительница? Вот здорово! - радостно вырвалось у Кати. - Если бы ты знала, Марусенька, как нам учителя нужны!.. А почему ты одна сидишь? Ведь так скучно.
Маруся отвернулась, но Катя успела заметить сверкнувшие на ее глазах слезы. Перебирая струны, она чуть слышно пропела:
Все тихо кругом,
Лишь ветер на сопках рыдает…
И, как бы между прочим, спросила:
- Комсомолка?
Маруся отрицательно покачала головой.
- Почему же?
- Скучно.
- В комсомоле скучно? - От удивления Катя чуть не выронила гитару. - Почему же скучно?
Маруся пожала плечами.
- В техникуме я была комсомолкой. Мух ловить и то веселее.
- Что же вы делали?
Маруся не ответила, взяла гитару и хотела встать, но Катя удержала ее.
- Нет, все же… Ну, что-нибудь-то делали?
- Членские взносы платили. Изредка собрания бывали, а на них одни болтают, другие на часы смотрят: скоро ли кончится? Ни дел, ни веселья.
- Это, правда, скучно. А вот у нас комсомол веселый, Маруся! - Катя взяла ее за руку. - О чем ты грустишь?
- Так…
Зашелестели кусты, и к девушкам подошел Коля Брагин. На стеклышках его очков поблескивало солнце.
- Чаши наполнены, закуска нарезана. Послан делегатом - пожалуйте кушать, Екатерина Ивановна!
- За мной дело не станет, - засмеялась Катя. - Посидим, - обратилась она к Марусе. - Закусим, чайку попьем… Поиграешь, а мы послушаем.
- Спасибо, Катя. Я пойду.
- Куда торопишься? Сегодня же праздник.
- Итти далеко. До свиданья.
Катя отстранила протянутую ей руку.
- Я провожу тебя.
Они втроем вышли на лужайку, и Маруся настороженно оглядела незнакомых ей людей, сидевших вокруг скатерти, уставленной бутылками и закусками.
- Видишь, вся наша честная компания в сборе, - увлекая ее, весело сказала Катя. - Девушки - мои подружки. Вот этот дядя, - она указала на Озерова, - вполне хороший, но только до тех пор, пока у него денег не попросят.
- Тогда он - страшный, - добавил Коля Брагин, присаживаясь у кустов, чтобы завязать распустившиеся шнурки ботинок.
Все рассмеялись, а предрика укоризненно покачал головой.
- Другой дядя - мой отец. Не родил, не крестил - сам себя в отцы посадил. Ты все плачешь, Зимин: "Педагогических кадров не хватает". Вот и кадры появляются. - Катя смеющимися глазами взглянула на Марусю. - Наша будущая комсомолка.
- Почему комсомолка? - смутилась та, но Катя взяла обе ее руки и сильно сжала их.
- Будешь, Марусенька, комсомолкой, будешь. Мы тебе скучать не дадим… И сейчас зря торопишься. Может быть, закусим?
- Спасибо. Не хочу.
- Ну, ладно, пойдем. - Катя обняла ее и, не оборачиваясь, крикнула: - Не скучай без меня, отец! Я недолго.
Они прошли мимо Брагина, и он слышал, как Маруся спросила:
- Тот мужчина тебе, что же… не родной отец?
- Нет. Но лучше, чем родной.
- Кто же он?
Катя сказала.
- Секретарь райко-ома?
Маруся кивком головы указала на Брагина:
- А этот товарищ?
- Наш редактор.
Вспомнив, как зазывали к себе Катю с обоих берегов молодежь и старики, Маруся приостановилась.
- А вы… кто же будете?
- Опять "вы"?
- Простите, но я… Ну, хорошо, хорошо - ты..
Катя плотнее привлекла ее к себе.
- Я, Маруся, ожерелковская. Соседки…
Глава шестая
За весь день Федя так и не встретил Катю, хотя на обоих берегах, кажется, весь лес, пядь за пядью, измерили его видавшие виды красноармейские сапоги. Он знал теперь о Волгиной многое.
Немало девушек с белокурыми головами привел он в смущение, заглядывая им в лицо и затем разочарованно говоря: "Извините, обознался". Думалось: где Катя, там должны быть самые веселые песни, самый заразительный смех. По нескольку раз ходил он туда, где танцевали, играли, пели, - и все безрезультатно.
Начинало темнеть, когда Федя решил, что следует закусить и отдохнуть. Он расположился под сосной и раскрыл чемоданчик. Шагах в трехстах от него на поляне играл духовой оркестр - там танцевали.
"Итак, Федор Ильич, мы теперь опять штатские… Опять будем привыкать галстуки носить", - усмехнулся Федя, сдирая с колбасы кожицу. Покончив с едой, он отряхнул с колен крошки, лег на спину и с наслаждением потянулся. С качающихся веток на лицо падали усики хвои. Сосны шумели ласково, убаюкивающе. Федя прислушивался к музыке, к голосам и смеху танцующих и думал: "Завтра обязательно забегу в райком. Узнает ли? Секретарь райкома… Чайка… Почему Чайка? А хорошо прозвали".
В ней много свободы,
В ней много простора, -
пропел он, а по всему телу разливалась приятная сонная лень, глаза закрылись. Музыка и голоса танцующих уплывали все дальше и дальше…
Проснулся он от холода. По земле стлался туман, кое-где поднимаясь до нижних веток. Небо было в звездах, но они бледнели: очевидно, ночь начинала отступать. Где-то вдали аукнулся девичий голос, ему ответил мужской, и опять все стихло. Только лес шумел да за кустами слышался плеск Волги.
"Так вот как, Федор Ильич, у нас штатская жизнь началась!" - рассмеялся Федя.
Пораздумав, он решил сначала итти в Певск - встать на партийный учет, а потом уже в Головлево.
Под ноги попадались бумаги, пустые бутылки, банки из-под консервов; влажные ветки цеплялись за плечи, прохладно касались лица.
В Певск пришел на рассвете. На окраине пышной зеленью шелестели деревья, и было их столько, что казалось, шел садом. От нечего делать Федя долго бродил по зеленым улицам и, видя, как одно за другим открываются в домах окна, думал: "Какие-нибудь из этих окон - ее. Если бы знать какие - постучал бы и зашел…"
Заметив, что солнце поднялось над крышами, он заторопился к Дому Советов.
Несмотря на ранний час, в райкоме уже было людно. Стучали машинки.
- Товарищ Зимин всегда лично знакомится с новыми членами партии, - сказал Феде секретарь. - Пройдите в кабинет.
Зимин сидел, за столом и разбирал бумаги. Федя назвал себя, и Зимин, внимательно, оглядев его, улыбнулся.
- Знаю, был у меня вчера директор МТС, говорил. Потолковать нужно, друг, да сегодня ничего не выйдет: уезжаю сейчас. А-а! - воскликнул он вдруг. - Вот и наша "гроза комсомольская"! Познакомься, товарищ Голубев.
- Да мы уже знакомы, - услышал Федя и быстро обернулся.
В кабинет входила Катя. В шелковистых волосах ее запутались две рогулечки хвои. Лицо было разгоряченное и свежее, точно росой умытое. Федя смотрел на нее изумленно и радостно.
- Ну, здравствуй! Я тебя еще вчера узнала… с лодки. Смотрю: стоит на берегу, как семафор. - Она крепко пожала ему руку, и глаза ее приветливо встретились с его глазами.
- Из Красного Полесья? - спросил Зимин.
- Нет, в лесу просидели.
- Всю ночь?
Катя кивнула.
- И понимаешь, только когда на дорогу выбралась, почувствовала, что сильно продрогла. Туманище в лесу был… брр… жуткий. Ты посиди, корреспондент, я сейчас.
Она указала Феде на диван, а сама села к столу.
- Оставить Марусю так нельзя, - сказала она Зимину. - И жалко и обидно… Такое равнодушие ко всему… Глупо как-то… Она ведь умная, и душа у нее светлая такая, порывистая… Вот видишь, есть еще, оказывается, у нас комсомольские организации, в которых так хорошо все, что "мух ловить и то веселее". - Она раздраженно бросила на стол карандаш.
Зимин внимательно всматривался в ее побледневшее лицо.
- Не убедила?
- Пока еще нет, - призналась Катя. - Одних слов здесь мало, Зимин. Что-то еще надо придумать… А комсомолка из нее хорошая будет.
- Думаешь?
- Конечно.
Федя слушал их разговор и все никак не мог прийти в себя от смущения. Он представлял себе Катю все такой же худенькой, скорее девочкой, чем девушкой, и думал, что встреча у них произойдет такая же непосредственная и веселая, как тогда. И вдруг…
Это непонятное смущение и сковывало его и злило: "Дурацкий вид, наверное, у меня: как у пушкинского старика, когда тот пришел от золотой рыбки и увидел новую избу".
- А что случилось с ней? - спросил Зимин.
- Так… После расскажу.