Хаиров замолчал, постанывал только, когда сильно встряхивало на ухабах. Перед деревней Медвежья Голова Тамара придержала лошадь: и снаряды рвутся на улице, и без устали бьет пулемет с недалекой колокольни. Раздумывала недолго. Решила проскочить.
- Терпи, Хаиров! - крикнула и погнала лошадь. Сдала раненых, хотела тут же в батальон возвращаться, но ее задержали.
- Подожди конца налета, - предложил Переверзев. - Обед вот-вот готов будет. Перекусишь.
Но пообедать Тамаре не удалось, а ужинать она и сама не захотела. Снаряд разорвался у кухни. Убило двух повозочных, тяжело ранило повара. Притащили его на стол - раны осмотреть и перевязать. Тамара помогать стала. Матка - Анна Николаевна Новикова, что над прачками старшей была и со слезами упросила не демобилизовывать ее перед наступлением, в голове фонарем подсвечивала, Женя Коблова ноги держала, Тамара с капитаном Бадьиным в центре стола находились. Во дворе новый снаряд рванул. Взрывная волна разметала всех по комнате. Тамаре почему-то показалось, что убило Коблову. Вскочила на ноги с криком:
- Женьку убило! Женьку.
Бадьин посмотрел на Тамару внимательно - что это с ней? - и тихо сказал:
- По-моему, тебя ранило.
Тамара взглянула на свой халат. По левому боку сквозь него просачивалась кровь. Сморщилась от боли, а еще больше от досады - опять отвоевалась!
В медсанбат Тамару и Хаирова увозили на одних аэросанях.
* * *
Машины головного отряда медсанбата пересекли озеро на полном ходу по дороге, обставленной вешками, Справа и слева чернели воронки.
- Как нырнем, так и не вынырнем, - усмехнулась Таня Дроздова.
Ей не ответили.
- Что в борта вцепились? - рассердилась Таня. - Здесь даже мне по грудь, а тем, кто повыше, всего по колено.
Снова отмолчались. Не до разговоров, когда колеса воду разгребают. Ожили на берегу, почувствовав под ногами землю, обрадовались большому дому, который приказали занять. Поживут здесь в тепле, отоспятся как следует. И как будто не было позади бессонных ночей, забегали, загомонили, приводя жилище в порядок. Таня в подвал нырнула, наткнулась там на кадушку капусты. Вкусна! Так и тает во рту. Вбежала в дом:
- Девчонки, готовьте котелки. В подвале целая бочка соленой капусты!
- Сама ешь. Чтобы мы после фрицев?.. Да ни в жизнь!
- Фрицы ее и не пробовали. Полна бочка. И ходики где-то чакают.
- Какие ходики? - насторожился санитар Крохмаль,
- Не рассмотрела.
Крохмаль мигом оказался на ногах.
- Товарищ лейтенант, выводите людей, - обратился к Кате Мариничевой, - а я за саперами побегу. Там же мина с часовым механизмом!
Магическое слово "мина" произвело впечатление. "Выводить людей" необходимости не было. Похватав что попало, выбежали на улицу, отошли на всякий случай подальше от дома и в другой зайти побоялись - вдруг и он заминирован, - мерзли, пока не пришли саперы и не обезвредили мину.
Дом остался цел. Двадцатого января, вечером, загрохотали на крыльце сапоги и к девчатам ворвался замполит капитан Коршунов:
- Девушки! Комсомолки! Только что передали сводку: Новгород освобожден! В приказе товарища Сталина упоминается наша дивизия, ей присвоено наименование Новгородской!
Было построение батальона. Коршунов торжественно читал Приказ Верховного Главнокомандующего. В нем перечислялись освобожденные деревни, взятые трофеи, потери противника. От всей души кричали "ура!", обнимались, плакали. Двадцать девять месяцев ждали этого дня. Дождались, помогли его наступлению своей малой толикой.
На радостях собрались за столом, на котором розовела и согревалась капуста. Крохмаль и тут проявил бдительность - может, отравлена? Таня отмахнулась.
- Я еще в подвале попробовала - и нигде не болит. Девчата засмеялись - они тоже успели похрустеть сочной капусткой.
- Так дело пойдет, скоро мои Подгощи освободим, - размечталась Таня. - Возьмем Подгощи - приглашаю всех в гости! - срифмовала и замолчала, подумав, будет ли куда приглашать, остался ли кто из родных жив, но худые мысли тут же отогнала прочь и сказала весело:
- Товарищ Сталин узнал, что я санбат Новгородским прозвала и, чтоб было полное соответствие, нашу дивизию так же назвал. Благодаря мне, учтите.
- Ой, Танька, говори, да не заговаривайся!
- Что, даже в такой день пошутить нельзя? Ладно.
Иду инструменты кипятить, - у двери, однако, задержалась, чтобы оставить последнее слово за собой: - Думаете, так не может быть? Вполне. Спросите Любу Филиппову и Ольгу Максимову, как они из тылового госпиталя к нам перевелись. Писали, писали, рапорты, им все отказ приходил. Набрались комсомольской смелости и самому товарищу Сталину письмо накатали: так, мол, и так, хотим в действующую армию, чтобы на переднем крае борьбы с лютым фашизмом быть. И что вы думаете? Немедленно пришло в госпиталь распоряжение товарища Сталина - удовлетворить просьбу юных патриоток. И подпись внизу зелеными чернилами. Верно я говорю, Ольга? Так было?
- Так, так. Все правильно, - потвердила Ольга Максимова.
- А раз так, - продолжала размышлять вслух Таня, - то можно допустить, что товарищ Сталин через некоторое время поинтересовался, как служат на новом месте медсестры Филиппова и Максимова, почему, им долго наград не выдают? Узнал, что служат хорошо в "Новгородском" медсанбате, и тут как раз дивизия при взятии Новгорода отличилась, ну а дальше сами догадайтесь, что произошло, - и Таня закрыла за собой дверь.
2
Люба не видела Сашу Высочина больше месяца и не знала, жив ли он. Приглядывалась к каждому раненому, особенно к тяжелым, с забинтованными головами, просматривала регистрационный журнал. Фамилии Высочина в нем не было. Хотела написать письмо, несколько раз начинала его и рвала. Что-то мешало довериться бумаге. Преодолев смущение, стала спрашивать раненых из 299-го полка, не знают ли они что о старшем лейтенанте Высочине. Говорили, что жив и здоров, один же, услышав, кем интересуется Люба, сказал, что его разорвало прямым попаданием.
- На второй день, как мы шоссе Шимск - Новгород перерезали, немец нам такую баню устроил, что не приведи боже. Из "фердинандов" как начал хлестать, так в небо только ленточки от шинелей полетели. От "фердинандов" ведь не спасешься. Выстрел, и тут же разрыв, выстрел, и...
- Высочнн в полушубке или телогрейке ходит, - перебила Люба, и было в ее голосе что-то такое, что раненый поспешил усомниться:
- Может, и не его разорвало. Там такая мясорубка была, что разглядывать некогда было.
После такого утешения Люба и совсем потеряла голову. С передовой вести до медсанбата доходят быстро. Пока крутишься среди раненых, кормишь их с ложечки, делаешь уколы или сидишь рядом с капельницей, чего только не наслушаешься. О жестоких боях на шоссе Люба знала. Оттуда поступил в санбат с оторванной рукой капитан Засухин, простроченный тремя автоматными пулями командир роты Евдокимов, в тот же день был убит заместитель командира полка подполковник Моряхин, еще раньше погиб парторг Сашиного батальона старший лейтенант Жучков. Может, и Саши уже нет?
От этих мыслей не было избавления. Думала Люба о Саше и по пути в Новгород - послали ее в госпиталь за медикаментами, - вспоминала последнюю встречу с ним за несколько дней до наступления. Разговор вначале не клеился, оба чувствовали себя стесненно, пока Саша не спросил, почему место, где стоял санбат, называется Чайными водами? Она засмеялась - вода в ручье коричневая, вот девчонки так и прозвали.
И сразу все изменилось, разговор больше не пришлось подгонять. Вопрос - ответ, вопрос - ответ. Оказалось, что оба побывали на финской и на этой с первых дней. Столько оказалось общего, интересного для обоих, что не заметили, как дошли до Мшаги и перешли, на "ты".
Пошел снег, мохнатый и мокрый. Укрылись в домике. Пола в нем не было. Присели на оставшейся балке. Саша начал рассказывать о своем детстве, о том, как в голодном тридцать третьем году совсем мальчишкой ходил в Белоруссию с сумой на плече, размахался, задел ее. Чтобы не свалиться, Люба ухватилась за Сашу, и оба упали. Смешно до слез стало. Но больше всего, пожалуй, сблизило их стихотворение Симонова "Жди меня". Саша вдруг начал его, она подхватила. Закончив, почему-то долго молчали, и Саша сказал: "И ты меня жди, ладно?" - "А может, тебя и без меня ждут?" - неожиданно для себя спросила она и содрогнулась от сказанного и еще больше от того, что не хотела, чтобы его ждал кто-то. "Кроме родных, меня ждать некому", - твердо сказал Саша. И она поверила.
* * *
- Воробейка, - кивнул шофер на длинную, вытянутую вдоль дороги деревню с разбитыми и недавно сгоревшими домами.
За деревней простиралась обширная поляна, сплошь изрытая воронками. На обочине, упираясь носами в снег, стыли немецкие грузовые машины, танк и легковушка шоколадного цвета. Если верить тому солдату, то здесь и Саша?.. Нет, нет, не может этого быть, - закричало все в Любе.
Поляна начала сужаться, к дороге подступили кусты, потом снова стали отходить от нее и справа открылось немецкое кладбище с ровно поставленными березовыми крестами. Впереди замаячили маковки церквей Новгорода.
- Нам в Колмово надо. Знаешь дорогу? - спросила Люба шофера.
Он кивнул. Машину вел уверенно, а она потеряла всякую ориентировку, не могла отыскать хоть каких-то примет города, в котором прожила до войны пять лет, и шофер ничего не мог объяснить. Он знал, как проехать до госпиталя, но по каким улицам или пустырям проходила дорога, не имел понятия.
В Колмово тоже сплошные развалины, каким-то чудом уцелели лишь остатки березовой рощи и два этажа основного корпуса бывшей психиатрической больницы, в которой до войны работала Люба. Шофер повернул к ним.
Все, что нужно, Люба получила быстро и уже садилась в машину, как ее окликнула какая-то женщина в черном платке, черной же рваной фуфайке и больших подшитых серых валенках:
- Люба, ты ли это?
- Я. А как вы меня знаете? Женщина усмехнулась:
- Не признаешь? Я Ольга Кильк.
Перед глазами встала полная, пожилая санитарка, До войны ей было лет сорок, а женщине, которая стояла перед Любой, можно было дать все шестьдесят, если не больше.
- Да Кильк я. Кильк. Не сомневайся. Ольгу Васильевну Передольскую помнишь?
Еще бы не помнить. Ольга Васильевна без нее обедать никогда не ходила, а когда Люба пришла в больницу с повесткой, завела в свой кабинет и, благословляя, три раза перекрестила, к большому смущению Любы.
- Она жива?
- Не знаю. Эвакуировали ее, а я вот здесь осталась. При немцах жила.
- Больных успели вывезти?
- Где там? Немцы всех отравили. Сварили кашу, подсыпали в нее яда. Девятьсот, не помню уже с чем, человек.
- Не может быть! - ужаснулась Люба.
В психиатрической больные разные. И буйные, за которыми глаз да глаз нужен, и тихие, от них слова худого не услышишь. Почти все лежат долго, многие по нескольку раз. К ним привыкаешь, даже привязываешься, да и как без этого, если все они, и буйные, и тихие, словно дети малые, не отдают отчета в своей беспомощности. Состраданию к чужому горю, уважению к нему Люба научилась здесь, в Колмово, и не поверила сказанному:
- Быть такого не может!
Горькая усмешка снова скользнула по лицу женщины:
- А что нашим раненым они уколы смертельные делали, тоже не поверишь? Эх, Люба, Люба, ты в армии, и немцев не знаешь, а мы насмотрелись.
Ольга Кильк говорила тихо, каким-то бесцветным голосом, казалось, даже равнодушно, а в глазах ее стояла боль, мелькало в них что-то такое, что Люба еще ни у кого не видела. Шофер нетерпеливо поглядывал на нее, торопя взглядом, а женщина все рассказывала и рассказывала о том, что она и другие перетерпели во время оккупации, и остановить ее Люба не смела. Ольга Кильк сама подтолкнула ее:
- Залезай в машину - меня ведь не переслушаешь.
Угоняя осенью население в Литву и создавая у себя в тылу "зону пустыни", фашисты дотла сжигали там все дома, однако в прифронтовой зоне населенные пункты сохранили для размещения своих войск, и Люба пока видела почти целые деревни.
В Новгороде фашисты заранее подорвали все промышленные здания, все исторические памятники, все пригодные для жилья дома. Люба ощутила в городе неведомую ранее сторону войны, и это так потрясло, что она решила немедленно рассказать девчатам об увиденном и услышанном. И раненым буду о том же рассказывать, думала Люба, чтобы были злее и беспощаднее, когда вернутся в строй. Однако первым ее слушателем оказался Саша. Он ждал ее. Живой и невредимый! С улыбкой до ушей. Увидела его Люба и побежала навстречу. Он, движимый таким же порывом, устремился к Любе, но, заметив беспокойно прижатые к груди руки, полные слез глаза, остановился, спросил тревожно:
- С тобой что-то случилось, Люба?
- Со мной ничего, но тебя так долго не было... Мне говорили, что ты убит, а вчера поступил раненый из твоего батальона и сказал, что ты куда-то исчез. Я не знала, что и подумать... Почему ты так долго не приходил, Саша?
Люба переживала за него, беспокоилась! Теплая волна признательности подхватила и понесла Сашу, ему захотелось обнять, прижать к себе девушку, но не посмел, только приблизился к ней и сказал, сглатывая комок в горле:
- Я не мог, Люба. Меня перевели в 1009-й артполк...
- Ну и что? Он же нашей дивизии.
- Я каждый день думал о тебе, но не было никакой возможности.
Как и в Чайных водах, они снова стояли на виду, кто-нибудь все время проходил мимо, пристально разглядывая Сашу. Вначале, обрадованные встречей, они не замечали этого, но скоро любопытные взгляды стали мешать, и они двинулись к лесу. Еще возбужденная поездкой, Люба рассказывала о Новгороде:
- Если бы услышала от кого-нибудь, не поверила. Ни одного целого дома, ни большого, ни маленького! Не укладывается в голове, что такое могут творить люди. Целый город надо будет строить заново, или его перенесут в другое место? - спросила Люба и сама же отвергла такое предположение: - Нет, на старом месте он должен быть, где всегда стоял. Одно меня порадовало: немецкое кладбище при въезде в город. Мы их потери не знаем, думаем, что они только у нас есть, а березовые кресты на несколько километров тянутся. Одинаковой высоты, ровными квадратами, по линеечке. Но зачем немецким матерям могилы сыновей в России, которые они никогда не могут навестить? И зачем они нам? - Люба прикусила губу, быстро взглянула на Сашу. - Чему радуюсь? Кладбищу! Жестокими нас делает война, правда?
- Отойдем.
- Так оно, но я сегодняшний день не забуду, детям своим расскажу, внукам, - возразила Люба и спохватилась - как истолкует ее слова Саша? И, чтоб не подхватил он ее мысль, перевела разговор на другое: - Замерз? Хоть бы телогрейку застегнул.
Он же, еще до встречи, специально распахнул ее, старался держаться боком, чтобы Люба увидела орден. А Люба все время смотрела на его лицо, заглядывала в глаза и не замечала новенького, сверкающего Красного Знамени. Лишь когда ее пальцы прикоснулись к холодному металлу, взглянула на гимнастерку и ахнула:
- Тебя наградили таким большим орденом? Поздравляю!
- Спасибо, Люба! - Саша осторожно пожал протянутую Любой руку и задержал в своей.
- За что тебя наградили, Саша? Расскажи.
: - Даже не знаю. Может быть, за то, что танк подбил?..
- Гранатой? - испугалась Люба.
- Нет, из пушки. В деревне Запростье. Артиллеристов побило, а немцы прут. Я - к пушке. У нее, понимаешь ли, прицел разбит, - начал горячиться Саша. - Я тогда через ствол навел - и попал. Потом еще. Тут полковая артиллерия огонь открыла. Отбились.
- Ой, страшно-то, поди, как было?
- Страх всегда позднее приходит, а в горячке не до него.
- А как же ты из пушки? Умеешь, что ли?
- Так я же танкистом был. Башнером!
- Вот как? Не знала. Меня тоже медалью "За боевые заслуги" наградили, а Катю Мариничеву и Машу Прокофьеву даже орденами Красной Звезды! И еще похвастаюсь: кандидатом в члены партии меня приняли! Все не решалась подавать заявление, а Новгород освободили, написала. На днях кандидатскую карточку получила. Что со мной было, не представляешь! Руки и ноги от волнения тряслись. Ой, заговорила я тебя. Идем в палатку, погреемся.
- А разве можно?
- Нельзя, конечно. Но в шоковой пока, слава богу, никого нет.
Зеленая снаружи палатка внутри была белой. Пол устлан хвоей, топилась печка.
- Как ты назвала эту палатку? - спросил Саша, осматриваясь.
- Шоковой. Сюда самых тяжелых, без сознания, которых даже оперировать нельзя, приносят. - Люба на миг задумалась о чем-то, озорно улыбнулась и попросила: - Ты посиди здесь. Я скоро.
Вернулась загадочная, на Сашу посматривала как-то по-другому. Достала из кармана сверток.
- Держи, - подала кружку, флакон с какой-то жидкостью. - Это гостинец тебе.
- А я ничего не принес. Не догадался, понимаешь ли, - смутился Саша.
- Мне ничего и не надо, а ты выпей, Саша, обмой свой орден.
- И ты выпьешь, - обрадовался он.
- Я еще не научилась, и на дежурство мне ночью, а ты выпей, сразу и согреешься.
Невелико угощение, но не ожидал его Саша. Как лихой казак опрокинул кружку и задохнулся, закашлялся. Ни слова сказать, ни вздохнуть. Руками только мог махать.
- Что это? - спросил наконец.
- Спирт.
- Я его никогда не пил, - сквозь слезы признался Саша, - и закусить нечем.
- Прости, совсем забыла. Вот хлеб с маслом, - развернула Люба сверток.
Он торопливо откусил и снова сморщился.
- Я масло сахаром посыпала, чтобы вкуснее было. Он рассмеялся:
- Солью надо было, солью. Кто же сахаром закусывает?
Действительно, солью, вспомнила Люба. Когда у них собирались гости, всегда в первую очередь за солеными огурчиками да грибками тянулись. Смешно ей стало от своей оплошности, Саше - и того смешнее. Сидели и хохотали, глядя друг на друга, не в силах вымолвить и слова.
На улице смеркалось. В палатке с ее маленькими окнами и совсем темно стало. Заглянул санитар Крохмаль, передернул пышными усами и протянул удивленно:
- Филиппова, с кем это ты тут балакаешь? Я раненого на морозе держать буду.
Как песню спугнул. Пришлось возвращаться к действительности, выходить на улицу. Полная луна поднялась в небе, усыпанном крупными и яркими звездами. Одна искрой метнулась к земле.
- А я загадала! - трепетно воскликнула Люба.
- О чем? - живо спросил он.
- А вот этого не скажу.
- Не говори. Я догадался, и все знаю.
- Что знаешь? Что? - встревожилась Люба.
- А вот этого я тебе не скажу.
Они посмотрели друг на друга и смутились - не так уж трудно было догадаться, о чем могла загадать Люба.
- Пусть все сбудется, как ты загадала.
Вместо ответа Люба потянулась к нему, застегнула телогрейку и пригрозила:
- Не смей распахиваться. Простудишься. Ты еще придешь?
- Непременно.
- Поскорее. Хорошо?
- Постараюсь. До свиданья, Люба. Мне пора.
- Постоим еще немножечко?
- Постоим.
- Тебе далеко идти?
- Километров пятнадцать.
- Ой как далеко! Иди давай, - сказала Люба, но рука ее, мозолистая и шершавая от частого мытья, еще долго покоилась в руке Саши и не хотела расставаться с нею.
3