После освобождения Новгорода дивизия быстро очистила западное побережье Ильменя, а под Шимском вступила в тяжелые и изнурительные бои. Оборона немцев здесь оказалась крепкой.
Таня Дроздова соображала: "Старая Русса не освобождена, и фрицы держат не Шимск, а дорогу, чтобы иметь запасной путь отхода из Старой Руссы". И что там думают на Северо-Западном? Шуганули бы немцев как следует, они бы и тут деру дали. Понимала Таня и другое: чем дольше продержатся фашисты, тем больше зла причинят. Если и целы ее Подгощи, то теперь спалят непременно, жителей угнать могут или перестрелять всех от мала до велика. В работе забывалась, а как оставалась без дела, иногда взрывалась:
- Ну что стоим? Что? Может, мне в пушкари пойти или на "катюши"? Я бы им такую баньку устроила - до Сольцов бы без памяти катились.
Повеселела, когда загрохотал фронт по-настоящему и вперед двинулся, а медсанбат получил приказ на передислокацию. Залезла на машину, глаза на дорогу, и застыла. Показался Шимск.
- Я думала, Шимск - город, а это деревушка небольшая. Ты что нам плела, Дроздиха? - подковырнула Таню Клава Отрепьева.
- Плела! Не твоя Москва, конечно, но райцентр был, а сейчас домов осталось, что у столетнего зубов во рту. Стой! Стой! Остановись! - забарабанила по кабине, увидев в проезжающих мимо санях соседку Екатерину Лапину.
На ходу выскочила из кузова, бегом к ней:
- Екатерина! Как там мои? Все живы? Не врешь? Ой спасибочко! Я тоже жива - что мне сделается?
Шофер отчаянно сигналил. Уже с машины Таня крикнула: - Если отпустят, приеду. Так и скажи маме.
Пять километров от Шимска до Подгощ. Бегом бы туда слетала Таня, да отпроситься не у кого. Замполит капитан Коршунов остался на старом месте, а новый комбат, майор Березовский, такой строгий и неприступный, что не решилась к нему обратиться, чтобы все не испортить. Два дня промаялась, но дождалась Коршунова. Он отпустил, и полетела Таня домой.
До Шимска добралась на попутной, а после него, случается же такое сплошное везенье, догнала Таню Екатерина Лапина, возвращавшаяся из Новгорода. От нее узнала, убедилась, что дома все живы, только сыпным тифом переболели. И деревня почти целой осталась. Немцы убегали днем и поджигать побоялись. Повыбивали палками окна и драпанули.
- В домах-то они сами жили, а мы летом в окопах да шалашах, зимой - в банях да землянках, вот они "подарочек" напоследок и преподнесли, чтобы мы их дольше помнили, - рассказывала Екатерина Лапина, погоняя приставшую лошадку.
Двадцать третьего февраля, в годовщину Советской Армии, заявилась домой Таня Дроздова и до утра не заснула. Вся деревня сбежалась расспросить, как служит Таня, что в стране делается. Два с половиной года прожили односельчане в оккупации без газет, радио, магазинов и больниц и такие вопросы задавали, что Таня диву давалась. Особенно мать поразила. Все смотрела на нее с любопытством и одновременно с жалостью и вдруг всплакнула:
- Милая моя, какая же ты стала! Верно немцы говорили, что вас одной капустой кормят и вы опухшие от голода.
- Какая же я опухшая? С чего ты взяла? - не поняла Таня.
- Уходила вон какой здоровой, а теперь?... Дай-ка рученьку пощупаю, она все и скажет, - надавила пальцем выше запястья раз, другой, уже посильнее. Рука полная, сразу и не обхватишь, но никаких следов от надавов на ней не остается. - Неужели поправилась так?
Таня прикусила язык. До войны было, накричала она из-за чего-то на мать. Отец вышел, не сказав и слова. Вернулся с палкой, бухнул ею по столу и сказал, глядя на нее прищуренными глазами: "Еще раз услышу такое, палку не об стол, а о тебя обломаю. Запомни это, Татьяна!" Остались в памяти эти слова. Сдерживая себя, пошла к вещмешку, развязала его:
- Вот, мама, хлеб, вот сало, вот американская колбаса, тушенка, вот сахар, а в этих банках консервы из крабов.
В доме наступила изумленная тишина. Десятки глаз впились в невиданные сокровища.
- Откуда это у тебя, Таня? - сглатывая голодный комок в горле, хрипло спросила мать.
- Это мой паек, мама, - не моргнув, соврала Таня. В вещмешке был не только ее паек. Коршунов приказал выдать побольше, чтобы привезла домой гостинцы, девчонки, врачи, кто что мог насовали, но это была необходимая ложь, та, что святою называют, и даже не совсем ложь, потому что все прихваченные продукты входили в солдатские и офицерские пайки, и Таня ее не устыдилась. - Угощай гостей, мама.
Вот этого не надо было говорить. Люди засовестились, стали расходиться, уводить за собой упирающихся ребятишек. Таня успела сунуть кое-кому по куску сахара, и изба опустела.
- Что это они? - спросила у матери.
- А ты бы как поступила, Танюша? У нас народ гордый, голодом не сломленный и себя не потерявший. Побегу к председателю, похлопочу лошадь, чтобы тебя отвезти. Поди даст по такому случаю?
Мама довезла Таню до Сольцов, а после них Татьяна еще двое суток гналась за санбатом, еле отыскала его на забитых войсками дорогах.
4
Февраль и март медсанбат был на колесах, а больше всего на ногах. Попадешь в головной отряд - уедешь на новое место на машине, а оставят раненых дохаживать - пешочком топай.
Преследуя противника, "спрямляющего линию фронта и отходящего на новые рубежи", дивизия шла по тем же дорогам и по тем местам, где вела оборонительные бои летом сорок первого года: от Шимска на Сольцы, от них к Порхову.
Многое напоминало о том многотрудном и горьком пути. Остановились в круглой, одиноко стоящей среди полей роще, и раненный в руку офицер, бывший танкист, долго высматривал что-то, а потом хмуро рассказал, как застали в этой роще его батальон немецкие бомбардировщики и сколько полегло здесь его боевых товарищей. И Катя Мариничева узнала то место, где самолеты расправлялись с беженцами, и ту опушку близ Порхова, где Овчинников остановил бегущих красноармейцев.
Наступление шло почти такими же, что и в сорок первом, затяжными изнурительными маршами, но настроение было иным - население встречало солдат как своих спасителей, и не стыдно было смотреть людям в глаза. И раненые были другими. Чуть подлечившись, просили о досрочной выписке - царапина, что я с ней валяться буду, - протестовали при отправке в госпитали, упрашивали оставить в медсанбате, чтобы по выздоровлении вернуться в свою часть; тяжелые - искренне сокрушались, что выбыли из строя - надо же, только пошли вперед, и подковырнуло.
Перед последним переходом к деревне Ломы на Псковщине с ранеными остались шестнадцать сестер и санитарок во главе с зубным врачом, добродушным и квадратным капитаном Омелькиным. Долечили и отправили в госпитали последних раненых, двинулись дружной кучкой, но в первый же день и растянулись: кто стер ноги и начал отставать, кому-то посчастливилось заскочить на попутные машины. Катя Мариничева, Люба Филиппова, Таня Дроздова и Ольга Максимова, с которой Люба начинала войну еще в Старо-Русском госпитале, держались вместе. На второй день их догнала артиллерийская часть. Забрались на лафеты пушек, часа три проехали, артиллеристы куда-то налево повернули. Никто не знал почему, но всем показалось, что им прямо надо путь держать. Соскочили. После отдыха намокшие валенки пудовыми показались, а к вечеру застывать начали. Катайся на них, как на коньках, по покрывшейся льдом дороге.
Одну деревню прошли - сплошное пепелище, другая - и того хуже. Двинулись дальше, чтобы не замерзнуть. Часа через два огонек в ночи засветился. Единственный, и не поймешь: костер ли где-то полыхает или сквозь окошко теплый свет пробивается.
- Вы как хотите, а мне туда, - уперлась Таня Дроздова.
- И что ты там будешь делать?
- Не знаю, но свет не без добрых людей.
Ничего особенного не сказала Таня, но у всех, как по команде, заныли голодные желудки. Сухой паек получили на один день, сжевали его на ходу еще вчера, а сегодня лишь снежку похватали. Пошли на огонек все, и привел он к бане. В ней какой-то штаб размещался. Таня для начала пить попросила, а потом, разговорившись и отогревшись, к слову сказала, что у ее подруг с утра маковой росинки во рту не было. На столе тут же появились котелки с горячей еще кашей. Была она сварена из надоевшей солдатской пшенки, но вкуса необыкновенного.
Переспали на полке, а утром Таня снова воды попросила - и второй раз наелись. Распрощались, поблагодарили за хлеб-соль, отошли подальше и давай сценки разыгрывать, Таню в них представлять. А ей хоть бы что, смеется вместе со всеми и еще от себя добавляет:
- Учитесь жить, девоньки. Я, когда сильно есть хочу, всегда с воды разговор начинаю. Ее никому не жалко, а нальют, так потом и кусок хлеба не пожалеют. Лиха беда начало, а там, если язык есть, так он до главного все равно доведет.
До полудня, сытые, в просохших за ночь валенках, шли бодро, потом на попутку устроились, а в какой-то маленькой деревушке свою санитарку увидели. Бегом к ней. Машина была загружена до отказа, и уехать не удалось, но термоса с пищей нашлись. Опять пообедали, отдохнули, своих дожидаясь, и дальше зашагали, уже все вместе, шестнадцать человек.
До места двадцать километров оставалось. По сравнению с тем, что прошли, совсем немного, но день к вечеру клонился, и капитан Омелькин предложил заночевать в следующей деревне. Все дома обошли - везде вповалку. В некоторые и заглянуть не удалось - часовые не пустили.
- Постучимся еще раз. Все ко мне. - Капитан Омелькин выбрал дом побольше, первым вошел в него и приказал зычным командирским голосом:
- Вот этот угол освободить! И тихо у меня, тихо! Разлеглись, как бояре, а девушки должны на ногах стоять или на улице утра дожидаться?
Немного места выкроилось, но разместились, заснули без всяких сновидений. Ненадолго, правда. До первых петухов, если бы они были в деревне, растолкал спящих старшина Гусев:
- У нас раненых полно, а они дрыхнут себе. Быстро, быстро в машину! - Увидел Омелькина: - Виноват, товарищ капитан, но приказ комбата.
Трудно поднимались, с воркотней. Одна Таня легко встала, в кузов машины запорхнула первой, чтобы местечко потеплее у кабины занять, и завела:
- Всегда у нас так: не нужна, так топай, а понадобишься, так хоть в волчьем логове укрывайся, Гусев все равно найдет.
- Ох и юмористка же ты, Татьяна, - смеясь, сказал Омелькин. - Где ты такая только родилась?
- В Подгощах, товарищ капитан. Это весь санбат знает, кроме вас, конечно, - серьезно ответила Таня. - А юмористка не я, а Клавка Отрепьева. Был такой самозванец Гришка Отрепьев, так она его дальняя родственница по какой-то боковой линии. Она, товарищ капитан, как что-нибудь скажет, так у меня в животе три дня колики стоят. Я ее всегда стороной обхожу из-за этого. А еще у нас есть санитар Павел Васильевич Пашкевич, он же баянист ансамбля художественной самодеятельности в свободное время. Так этот вообще... Вам не приходилось с ним встречаться? Жаль. А вот Александр Александрович Вишневский - он главным хирургом фронта работает, - так вот Вишневский видел Пашкевича, и до того ему Павел Васильевич странным показался, что спросил его: "А вы что тут делаете?" - "Режу, товарищ генерал!" - отрапортовал Пашкевич. - По кузову уже давно перекатывался смех, но тихий, в ладошки прыскали, чтобы не заглушить голос Тани. - "Режете? - удивился Вишневский. - Вы хирург?!" - "Никак нет, товарищ генерал, я режу брюки, сапоги, телогрейки, шинели, гимнастерки - в зависимости от места проникновения пули или осколка, иными словами, от места ранения". Видели бы вы, товарищ капитан, Вишневского после такого ответа! В дугу согнулся, будто его радикулит схватил. Начнет выпрямляться, посмотрит на Пашкевича, и опять голову к земле гнет. Полчаса поклоны Павлу Васильевичу отвешивал и хохотал так, что палатки тряслись. Не слышали, товарищ капитан? Да где вам. Вы же все лето на вышке в шахматы проиграли. Помните, высокую такую соорудили, чтобы от комаров спасаться?
Была одно время такая вышка, но все забыли о ней, а сейчас вспомнили шуточки, которые ходили в ту пору по этому поводу, и понесли кто во что горазд. Так до места и докатили.
Машину встретил замполит Коршунов, его высокую и тощую фигуру заметили еще издали.
- Как самочувствие, девушки?
- Отличное, товарищ капитан.
- Завтрак готов. Поешьте, и по местам. Быстренько, девушки, ладно? - извиняющимся голосом сказал Коршунов.
- Ладно, мы понимаем. Вечером-то хоть дадите отдохнуть?
- Возможно.
Но случилось в этот день такое, что даже ночью мало кто спал в медсанбате. На рассвете пролетел недалеко одиночный немецкий самолет. Прислушались к подвыванию его моторов и забыли - не слышно, чтобы бомбил или обстреливал что-то.
Взрывы прогрохотали позднее. Жители деревни жили в землянках на берегу реки. Один из мальчишек заметил на льду какие-то яркие предметы, завопил радостно:
- Ребята! Игрушки кто-то потерял! За мно-ой!
Сыпанули с крутого берега наперегонки вниз, и загрохотали один за другим на реке взрывы - "игрушки" были начинены взрывчаткой.
Еще в сорок третьем году немцы разбрасывали с самолетов в прифронтовой зоне, чаще всего на дорогах или вблизи них, портсигары, зажигалки, мыльницы, и даже умудренные войной солдаты на первых порах попадались на эту удочку. Чиркнут найденной зажигалкой, и нет пальцев. Откроют портсигар - тяжелое ранение в живот, если не мгновенная смерть. Так что же взять с малышей? Разве могло им прийти в голову, что взрослые изобретут такие хитрые приманки специально для них, несмышленышей, и разбросают вблизи землянок?
Заряд у "игрушек" был крепкий. Лед повырывало, а мальчишек разнесло в клочья.
Свободных от дежурства медсанбатовцев поднял на ноги многоголосый крик женщин. В нем слышалась такая боль и такое отчаяние, что, не раздумывая, подхватили носилки, санитарные сумки и понеслись к реке.
По ней бродили выбежавшие кто в чем матери, отыскивая своих Миш и Вань.
На берегу, причитая, стояла толпа женщин и жавшихся к ним насмерть перепуганных детишек. От нее отделилась растерянная старушка, подошла и заговорила, вытирая светлые слезы:
- Это что же, товарищи военные? Как же мы их теперь хоронить будем? Что в гробики укладывать? Кого поминать, а?
Что было ответить ей и как жить после увиденного?
* * *
Дверь в госпитальный коридор была открыта, и в ней мелькнула девичья фигурка. Что-то знакомое показалось Тамаре в быстрой походке и своеобразной посадке головы. Через некоторое время девушка снова прошла мимо палаты. Тамара рассмотрела ее лицо и крикнула:
- Степанова! Зайди сюда! Девушка заглянула в дверь:
- Кто меня спрашивает?
- Да я, я, - отозвалась Тамара. - Проходи, не бойся.
- Ан-то-но-ва?! - не меньше Тамары удивилась вошедшая. - А мы тебя погибшей считали.
- Кто это "мы"?
- Да все. Первый курс из Пскова в Боровичи эвакуировали. Здесь полно наших. Учимся и работаем... Тебе, кажется, письмо приходило...
- Когда? От кого? - приподнялась Тамара.
- Давно уже, а от кого - не знаю. Спрошу в школе.
- Беги туда сейчас же и принеси письмо. Оно так для меня важно!
При третьем ранении Тамаре досталось пять осколков. Открылось легочное кровотечение, поднялась температура и стойко держалась. Плохо себя чувствовала Тамара, но не унывала и, как ни была слаба, утром и вечером слушала сводки Совинформбюро. А они были лучше всяких лекарств. Привычный голос Левитана становился все радостнее и торжественнее. Он сообщал стране об успехах Ленинградского и Волховского фронтов, об освобождении Петергофа, Ропши, Красного Села, Пушкина, Павловска, Гатчины. Затаив дыхание, вслушивалась Тамара в строчки Приказа Верховного Главнокомандующего о снятии блокады Ленинграда и о салюте в честь этого знаменательного события двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий. Не спала, весь госпиталь не спал, дожидаясь его начала. Вместе со всеми кричала "ура!", вслушивалась в ликующие голоса ленинградцев.
А о Сиверском, где жили родители, Левитан почему-то молчал. Тамара попросила принести газеты. Нет, и в них не упоминалось об освобождении рабочего поселка Сиверского. Но почему, думала Тамара, он же совсем недалеко от Гатчины? Долгожданное сообщение было передано в вечерней сводке Совинформбюро за тридцатое января...
Освобождены! Освобождены! - все трепетало в Тамаре, но живы ли? В смятении села писать письмо На другой день написала второе, потом третье. Они остались без ответа. И то, что приходило в школу, где-то затерялось. Узнать бы хоть, от кого оно. Может, брат Олег жив и ее разыскивает?
Он и искал ее. За несколько дней до выписки принесли его второе письмо, пришедшее на школу. Олег спрашивал, не знают ли что-нибудь о судьбе сестры, сообщал, что родители живут в деревне Старое Полено, куда были выгнаны немцами.
Тряслись руки, прыгали перед глазами строчки, пока читала и перечитывала письмо брата. Немедленно села строчить ответ, не сходя с места написала родителям, подробно рассказала о себе. Слова лились на бумагу легко, в конце, однако, карандаш замер: какой адрес сообщить? Написала, что даст его, как только прибудет на новое место службы. Рассердилась: "Почему это на новое? Она вернется в свой полк, куда бы ее ни направляли!" Сделала приписочку: "Мой адрес: полевая почта 57801 "л". Мамочка, сразу же напиши мне. Слышишь? А я тебе все время писать буду, каждый день".
* * *
Из госпиталя Тамару направили под Новгород, в девичий запасной полк. В полдень прибыла в него, а вечером схватилась со старшиной роты. Лежала Тамара на нарах - устала после неблизкой дороги, и бок побаливал, - хотела заснуть, и тут предстала перед ней рослая и упитанная деваха:
- Новенькая?
- Допустим, - еще не зная, о чем пойдет речь, но уже закипая от зычного командирского голоса, ответила Тамара.
- Утром пойдешь за хлебом с сержантом Пискуновой. Вот мешки, - бросила сверток на нары.
Любой старшина - черт, а не человек. Старшина в юбке - три черта, если не больше. Связываться с ними опасно, но не для Тамары.
- Н-не-ма д-дур-ных. С-са-ма с-схо-дишь, - заикание от летней контузии прошло, но, как на грех, появилось снова.
Старшина истолковала его по-своему и подняла голос до достигаемой только большими умельцами высоты:
- Старший сержант Антонова! Вы с кем разговариваете? Встать! Вста-ать, я вам приказываю!
Тамара тихо, чтобы не все слышали:
- Чего горло рвешь, д-ду-ре-ха? М-мо-жет, п-при-кажешь еще т-тебе с-сапоги п-по-чис-тить?
- И прикажу! Ты у меня попляшешь! Ты у меня на "губе" насидишься! Я самому комбату доложу о твоем поведении!
- Х-хоть к-командиру п-полка, - сказала Тамара, закинула руки за голову и пролежала так до утра, не смыкая глаз. Встала вместе со всеми, умылась, покосилась на вещмешок - нельзя его брать, хватятся быстро, - и после завтрака покинула запасной полк.
Яркое весеннее солнце слепило глаза. На обочинах и в лесу еще держался снег, а дорога была черной. Впереди маячила девушка в солдатской шинели. Длинной палкой она погоняла тощую корову. "Выполняет приказание старшины, - усмехнулась Тамара и прибавила шагу. - Шинель без ремня. Не с гауптвахты ли, которой меня пугали?" Пошла быстрее, догнала, окинула взглядом располневшую фигуру солдатки и присвистнула от изумления:
- Варламова!
- Томка! - воскликнула Маша, прикусила задрожавшие губы и повисла на шее Тамары, заливая ее щеку слезами.
И у Тамары они откуда-то взялись. Так и стояли, всхлипывая, оглаживая друг друга по щекам и по спине.