- Ты откуда взялась? И еще с коровой! Во сне бы привиделось, так не поверила.
- Рожать мне скоро, Томка. Вернулась домой, а мать в эвакуации. Вот гоню домой корову. Нам молока надо будет много, - объяснила подруга, и Тамара засмотрелась на ее сразу похорошевшее лицо, на сияющие глаза, которые совсем не портили не просохшие еще слезы.
- Счастливая ты!
- Скажешь тоже! Все косятся, шепчутся, будто я прокаженная какая, а каждому документ не покажешь, на чужой роток не накинешь платок. Сами здесь ребят неизвестно от кого нарожали, и ничего, так и надо, а на мою шинель да на медали глаза так и пялят, так и пялят, - с горечью стала рассказывать Маша. - И за Семена страшно. Пока был рядом, не боялась... теперь же... Вот сейчас шла и думала, а вдруг его уже нет? Что тогда, как жить дальше? Пусть уж лучше ранят, пусть без руки или ноги придет, я и такому буду рада.
- Хорошо тебе с ним было? - осторожно спросила Тамара.
- Ой, и не говори. Так хорошо, так хорошо, - снова засветилась Маша. - Переверзева я теперь, поняла? Письма чуть не каждый день шлет и все просит, чтобы обязательно сына родила. А регистрировались мы знаешь где? В Броннице. Вон, ее отсюда видать.
- До наступления, что ли? И ты ни словечка!
- Да нет. Так все хорошо получилось, ну прямо как в сказке. Семену отпуск на десять дней дали, чтобы проводил меня до дому и устроил. ЗИС-5 выделили. Сели мы с ним на машину и покатили. А провожали как! Ой, Томка! Вся рота собралась, и столько всего хорошего наговорили, что я реву дала. Натащили всего. Старшина Сучков немецкий парашют в кузов забросил, сказал, что на пеленки и распашонки пригодится. Так и доехали до самого дома. - На глаза будущей матери снова навернулись слезы, а лицо сияет.
- И давно это у вас? - радуясь счастью подруги, спросила Тамара.
- Да, считай, с сорок второго года. Как в санроту перевели, так свет клином на нем и сошелся. - Маша взглянула на Тамару и покраснела: - Ты, наверно, не о том спрашиваешь? А это много позднее произошло. Он все берег меня, хотел конца войны дождаться. Я сама решилась. - Маша потупилась, потом снова подняла светлые глаза на Тамару: - Ты-то куда и откуда?
- Из госпиталя. Домой. Где полк стоит?
- Добирайся до Порхова, там скажут. Семену привет передавай, но не говори, что у меня пятна и все прочее. И присматривай за ним. Если кто вязаться будет, гони в шею. Зачем ты шинель-то снимаешь?
- Хочу тебе телогрейку подарить. Замерзла ведь.
- Что ты? Что ты? Не возьму! Как же ты без нее, - замахала руками Маша.
- Тепло уже. Не берешь? - Тамара набросила телогрейку на рога корове и побежала, чтобы не видеть в голос заревевшую подругу. Начнешь утешать ее, еще больше разревется, задержаться придется, а Тамаре хотелось поскорее добраться до шоссе, сесть на машину и уехать подальше от запасного полка.
* * *
Пока фронт стоял на месте, движение проходило по основным хорошо освоенным дорогам. Оставшиеся не у дел захирели и поросли травой. За зиму все переменилось. Пути наступления неисповедимы. Оно то замирает, то растекается в стороны, и тогда за несколько дней какая-нибудь забытая дорога приобретает первостепенное значение, прокладываются новые и обминают их тысячи сапог и валенок, оставляют свои следы гусеницы танков, самоходок и тягачей, колеса машин, скользят и разъезжаются на укатанных местах сани бесконечных обозов. Все терпят дороги, пока укрыты снегом и держит их холод, но как только начинаются первые потайки, становятся непроходимыми.
С большим трудом, на многих "перекладных" добралась Тамара до Луги и здесь решила зайти к военному коменданту, попросить продовольственный аттестат на два-три дня, а если попадет на хорошего человека, то и разрешение съездить к родителям. Каких-нибудь семьдесят километров до них от Луги. Ну, задержится она на два дня, даже на один - ей лишь бы маму с папой увидеть, убедиться, что живы они и здоровы, полчасика поговорить, и обратно. Кому от этого плохо будет, думала Тамара, и всю дорогу лелеяла свою мечту, всячески поддерживала ее.
Уже подходила к комендатуре, как из нее выскочила девушка с багровыми пятнами на щеках и загородила Тамаре дорогу:
- Не ходи. Не человек, а "тигра лютая"! Чуть на "губу" не отправил.
Солдатская книжка Тамары осталась в запасном полку. Посадит ее "тигра лютая" на гауптвахту до выяснения личности, а то направит в первую попавшуюся часть или, того хуже, вернет в запасной полк. Бог с ним, и с продаттестатом, и с обедом. Перебьется как-нибудь - не первый раз. Сглотнула голодную слюну и перестала об еде думать. Труднее было отказаться от поездки к родителям, в обратную от фронта сторону. И так прикидывала, и этак - нельзя рисковать. Человек, пробирающийся в тыл без документов, - дезертир, и разговор с ним короток. Скрепя сердце, с болью и досадой в нем, пошла на дорогу.
До Порхова добиралась тоже на попутных машинах, но действовала более осторожно, чем прежде. Распахивала шинель, чтобы водитель мог увидеть медаль "За отвагу" и нашивки о ранениях, рассказывала, что возвращается в полк после госпиталя. Иным признавалась, что сбежала из запасного и просила высадить перед контрольно-пропускным пунктом. Других, к которым не возникало доверия, просила о том же, но по иной причине - ее часть где-то здесь, будет искать ее на своих двоих, чтобы мимо не проскочить. КПП обходила стороной, за ним выходила на дорогу и снова голосовала. Если водители делились куском хлеба, не отказывалась. Сама же при всей своей отчаянности попросить не могла, что-то не позволяло так поступать.
Перед Порховом умылась снежком, привела в порядок шинель, ремень потуже затянула, чтобы встречному патрулю не к чему было придраться, и вошла в город. И здесь ей наконец-то повезло. Увидела старшину, увязывающего груз на машине. Показался знакомым, на всякий случай спросила:
- Старшина, ты не из двести двадцать пятой? Скосил глаза, выпрямился.
- Тамара! Какими судьбами?
- Домой едешь?
- Куда же еще? Залезай наверх и смотри, чтобы что не свалилось.
Тамара и рада-радешенька - ни голосовать больше, ни дорогу расспрашивать. Но до дивизии оказалось дальше, чем она думала.
Темнело. Ветер гнал над землей низкие тучи, гнул к земле придорожные кусты. Шинель продувало насквозь, мокрые сапоги не держали тепла, и вместе с холодом стала расти злость на старшину. Все вспоминала, где видела его, и не могла. Из-за этого и на себя рассердилась. В какой-то деревне не выдержала, застучала в кабину:
- Остановись где-нибудь погреться.
- На том краю привал будет, - отозвался старшина.
У него была "своя изба", и шофер привычно притормозил напротив нее. На непослушных ногах, отогревая дыханием руки, Тамара вошла в дом и задохнулась - так жарко было в нем натоплено, так сух был воздух. Сбросила сапоги, пристроилась к печке. Почувствовав ее настроение, старшина засуетился. Хлеб появился на столе, американские консервы.
- Выпей законные фронтовые, - протянул кружку, - Выпей, сразу и отойдешь. На тебя они еще не получены, свои отдаю.
- Свои! Тебе каждый день по фляжке выдают?
- У хлеба не без хлеба. Ешь давай и не лезь не в свое дело.
Тамара промолчала. Живут же люди! Кому война, а кому бесплатное продовольствие и обмундирование с иголочки. Впервые за дальнюю дорогу перед ней лежала куски только что нарезанного свежего хлеба, исходила паром картошка, поблескивали ломтики розового сала, а она не могла есть. Пожевала немного, выпила кружку чая и ушла греться к печке.
Перед тем, как трогаться дальше, старшина предложил поменяться местами. Он выпил, поел и стал добрым.
- Боишься, что увидят меня наверху и спросят, как ты в кабине в своем новеньком полушубке не изжарился? - съязвила Тамара. - Нет уж, дудочки, куда посадил, там и поеду.
Ночь наступила. В одном гиблом месте долго буксовали. Каждая жилочка вновь перемерзла в Тамаре, но характер она выдержала, в кабину, несмотря на настойчивые просьбы старшины, не пересела.
В землянку музыкального взвода ввалилась ледышкой. Ребята такой гвалт, такой шум учинили, что начальник дивизионного клуба капитан Загниборода прибежал. Увидел Тамару, похлопал длинными ресницами, руками всплеснул:
- Землячка приехала! Вовремя - мы как раз к смотру художественной самодеятельности готовимся, пока в обороне стоим, - подхватил Тамару, закружил в узком проходе.
На другой день музыканты проводили ее почти до командного пункта полка. Остановились перед ручейком:
- Вон по тому мосточку перейдешь - и по тропке через лес шагай. За ним и твой КП.
Вышла Тамара на поляну, большую палатку на ней увидела, доносившиеся из нее аплодисменты услышала и решила, что концерт идет. В дверь заглянула - все торжественные, нарядные, а артистов не видно. Командир полка подполковник Ермишев руку вперед протягивает, чтобы аплодисменты пресечь, заглядывает в бумажку и читает:
- Медалью "За отвагу" награждается сержант Абалкин Петр Николаевич.
Снова вспыхивают аплодисменты, к столу президиума подходит какой-то незнакомый паренек. Из новеньких, наверное, думает Тамара и догадывается, что идет награждение за зимнее наступление. Интересно ей, кто из старых знакомых отличился. Адъютант Ермишева лейтенант Акимов получает орден. Этого Тамара знает давно - смелый парень.
- Орденом Славы III степени награждается старший сержант Антонова Тамара Николаевна, - произносит Ермишев.
Тамара ушам своим не верит.
- Нет Антоновой, товарищ подполковник. Не вернулась еще из госпиталя, - узнает Тамара голос Семена Переверзева и, опровергая его, кричит:
- Я здесь, здесь, товарищ подполковник. Здесь!
В палатке на мгновенье устанавливается тишина, все головы поворачиваются к Тамаре.
- Смотри-ка, за орденом приехала! - удивляется кто-то, и взрыв хохота, аплодисменты обрушиваются на Тамару. Хохочет Ермишев.
Тамара продирается к столу, и все еще смеющийся командир полка достает из коробочки сверкающий орден высшей солдатской доблести, прикалывает к гимнастерке и троекратно целует награжденную.
Снова Тамара дома, среди своих, а раз дома, то можно и признаться. Станцевала с Ермишевым во время застолья его любимую лезгинку и рассказала о том, как и почему сбежала из запасного полка и что там у нее осталась солдатская книжка.
- Нашла о чем беспокоиться. Выдадим новую - воюй до следующего ордена, - успокоил ее Ермишев.
5
Ледяной и вьюжный февраль прошел, теплый март. Стояла на земле полноводная и светлая весна, а Саша все не появлялся. И уже обижалась на него Люба, и нехорошие мысли одолевали ее. Напрасно она дала волю чувствам, ничего не стоит та звезда, на которую загадала самое заветное. До того иногда додумывалась, что вставала перед глазами соперница, такая же черноволосая, как Саша, стройная, с бойким украинским говорком. Девчат в армии стало много, поди и артиллерия без них не обходится.
Эти мысли, возможно, и не возникали бы, если бы не болели так сильно обмороженные ноги. Теплых носков не было, портянки Люба не умела наматывать, а самодельные чулки из обмоток, с двумя швами, грели плохо. Попала однажды колонна санбата в пробку, долго стояла на семи ветрах в поле, еще дольше добиралась до места. С той поры и ноют ноги.
И постоянные артиллерийские обстрелы не давали покоя. Таня Дроздова не успела пошутить: "Если меня ранят, как я на костылях ходить буду? Я же не умею" - и осколок ей ногу пробил. Катя Мариничева попеняла; "Худой у тебя язык, Танька! Валя Егерева рядом с тобой была, и ее не задело, а ты сама напросилась". - "Угу, до самой Германии больше ни слова не скажу", - пообещала Таня, но не успела расстаться с костылями, под второй снаряд угодила. Осколки на этот раз пролетели мимо, а взрывная волна ударила крепко. Долго не слышала после контузии Таня. Скажешь ей что, головой затрясет - не понимаю.
Раздумалась Люба о Тане, а она тут как тут:
- Девчонки, одевайтесь! В дивизии кино сегодня. Одна нога здесь, а другая там. Нас дожидаться не будут.
Люба поднялась было и остановилась в нерешительности. Вдруг Саша придет? От Тани это не ускользнуло:
- Заплетай свои косы, и быстренько, быстренько, как говорит старшина Гусев.
Утащила, а сердце верно вещало.
- Очень огорчился, что тебя не застал, - рассказала Клава Отрепьева. - Спросил, с кем пошла? Я говорю, с девчатами, с кем еще. Вы идите, там и встретитесь, но у него времени не было. Очень просил прийти к нему в Козловичи. Недалеко, говорит, и план, чтобы не заблудилась, нарисовал. Надо сходить, Люба. Так он переживал, так переживал, - уговаривала батальонная насмешница.
Сомнениями, удобно ли и надо ли идти, Люба терзалась недолго. Пошла.
Из низких туч сочился дождь. Пока дошла до Козловичей, промокла насквозь. Саша ждал ее.
- Здравствуй, Люба! Пришла? - спросил прерывающимся голосом. - Приш-ла! - повторил радостно. - Не мокни под дождем, проходи.
Заглянула ему Люба в глаза, и все сомнения отлетели прочь. Зашли в землянку. Саша стянул с нее сапоги, помог снять шинель, спросил с надеждой:
- Ты надолго?
- До вечера, если не прогонишь.
- Правда? Вот хорошо-то! И у меня день свободный. Сам к тебе собирался. Вот тут сухое есть. Ты переоденься, я выйду.
Саша подал одежду, пошел из землянки и столкнулся в дверях с ординарцем командира полка. Вернулся другим:
- Люба, ты меня извини. Понимаешь ли, мне нужно ехать на передовую. На целый день, а может, и на ночь. Запомнила овраг между санбатом и Козловичами? Приходи туда послезавтра, часа в четыре Я буду ждать. Придешь? Там и поговорим, хорошо?
Повидались, называется! Но Люба и этим была довольна, всю обратную дорогу удивлялась своей смелости и решительности: пошла вот, сама пошла и не стыдно нисколько. И послезавтра пойдет.
День этот настал и был совсем летним. Все сбросили надоевшие шинели и ходили в одних гимнастерках. И настроение было по погоде, а на душе у Любы горько и муторно со вчерашнего дня, когда нашла она под подушкой записку: "Любаша, я точно знаю, что он женат. Неужели ты способна разбить семью? Твоя подруга".
Первое желание найти "подругу", разузнать все подробно, продержалось недолго. Второе - никогда больше не видеть Сашу - укрепилось прочно. Если обманул в главном, так что же ждать дальше? Она переживет и вида никому не покажет, даже ему, если придет. Поговорит о той же погоде, посмеется над чем-нибудь, а потом попросит никогда больше не появляться в санбате. Наступит на горло собственной песне, и не ойкнет. Здравая мысль - а вдруг все не так, вдруг кто-нибудь пошутил или хочет разлучить ее с Сашей - родилась намного позднее. Надо рассказать ему о записке, спросить, верно ли это? Если начнет врать, она поймет. Отец любил говорить: "Баба с печи падает - семь дум передумает". Чтобы не случилось с ней этого, немедленно собралась и пошла. Пересилить же себя, скрыть волнение не смогла. Саша заметил и ее осунувшееся лицо, и непривычную бледность на нем, но больше всего ему сказали отчужденные глаза Любы. Он сник и тоже стал не такой, как раньше. Любе показалось, что он заискивает перед ней, делает вид, что озабочен ее состоянием. "Догадался, что я все узнала, вот и лебезит", - решила она.
- Если обиделась на что, так скажи. Все так хорошо было, и ни с того ни с сего...
Люба прикусила задрожавшую губу и отвернулась.
- Не думал, что у тебя такой характер, - после продолжительного молчания и уже с раздражением начал Саша, но она перебила его:
- А какой у меня характер? Какой? Ну-ка, скажи!
- Да вот такой... Пришла сердитая, слова из тебя не вытянешь. Если так дальше пойдет, то...
Вот как он заговорил! Потеряв над собой власть, Люба повернулась к Саше:
- У нас дальше никак не "пойдет". Понял?
- Минуточку! - словно защищаясь, протянул руку Саша.
- Никаких минуточек! Я думала, у нас с тобой все no-честному, а ты женат. Эх ты!
Саша стоял растерянный, смотрел на нее широко раскрытыми немигающими глазами и даже не пытался оправдаться. "Значит, правда!" - решила Люба и пошла, нелепо размахивая руками, потом побежала. В висках молоточками стучала кровь, из глаз хлынули давно сдерживаемые слезы. Люба невольно перешла на шаг и шла, ничего не видя перед собой, пока руки Саши не обхватили за плечи и не остановили. Она рванулась, но он удержал ее и повернул к себе.
- Кто тебе наболтал на меня? Кто?
- Это мое дело, - не отвела Люба глаз от его искаженного гневом лица.
- И мое - тоже. Тебе наговорили черт знает что, а ты, вместо того чтобы спросить у меня, поверила? Это, по-твоему, честно, да?
- Пусти меня! - снова рванулась Люба.
- Отпущу, но сначала ты меня выслушаешь. Я с тридцать девятого года - с тридцать девятого! - в армии! Сама подумай, когда и на ком я мог жениться. И остынь.
- И ты успокойся.
- Успокоишься тут, - он убрал руки с ее плеч, подрагивающими пальцами стал свертывать папироску, закурил. - Надо же придумать такое! Да если хочешь знать... Мне до тебя и не нравился никто, я и не смотрел ни на кого, а ты... - Саша закашлялся.
Вот это и надо было услышать Любе. Виновато поглядывая на Сашу, тронула за рукав.
- Извини меня.
- И ты меня прости, но так обидно мне стало. Они отошли к бугру, сели на расстеленную Сашей плащ-палатку.
- Тебя не потеряют?
- Я сказал ординарцу, где буду. В случае чего прибежит.
- Пусть лучше не бегает.
- Я тоже так думаю. Ты мне веришь?
- Сейчас да, - не задумываясь, ответила Люба. - Давай не будем больше об этом...
Под вечер, солнце уже давно катилось в немецкую сторону, Люба несколько раз взглянула на Сашу и решилась:
- Я должна... в общем, в меня влюбился один капитан. Из выздоравливающих. Предлагает дружить с ним.
Лицо Саши стало напряженным и заговорил он, с трудом подбирая слова:
- Я бы, конечно, не хотел, чтобы так получилось, но... Зачем ты сказала мне это? - спросил он с такой болью в голосе, что Люба испугалась.
- Чтобы ты все знал обо мне и верил. Мы должны говорить друг другу правду без всяких утаек. Так ведь?
- Но он тебе нравится?
- Нисколечко. Не думай о нем, Саша. Мне никого, кроме тебя, не надо! - это признание вырвалось непроизвольно, от полноты охватившего Любу счастья и смутило ее. Она торопливо пожала Саше руку, попросила не провожать ее и пошла, не смея ни оглянуться, ни поднять глаза от земли.
В батальон вернулась однако веселой, и это не укрылось от рыжих, все подмечающих глаз Клавы Отрепьевой. С первого появления Саши в медсанбате, когда она заявила, что дает голову на отсечение, "если этот старший лейтенант очень скоро снова не появится", с участием следила она за развитием событий, хотя продолжала и насмешничать.
- Утром мрачнее тучи была, а к вечеру солнышко разгулялось. Почему бы это? - спросила своим четким московским говорком.
Люба рассказала о записке.
- Дай взглянуть. Я найду, кто это сделал, - загорелась Отрепьева.
- Порвала я ее.
- Напрасно. Это же подлость! А подлость надо пресекать в зародыше. На комсомольском собрании можно было такой поступок обсудить.
- Еще что? Ты бы согласилась, если была на моем месте?
- Я? Ни в жизнь! Я бы сама нашла управу.
- То-то и оно. Забудем об этом, Клава.