- Можно и забыть. Мне бы пусть каждый день такие записки подбрасывали. И пусть в них вся правда была, плевала бы я, если на моем горизонте такой парень появился. Не ужинала еще? Иди скорее - через полчаса на дежурство заступать.
6
Над дорогой, над перелесками висела въедливая, смешанная с дымом пыль. Догорали подожженные фашистами деревни, впереди, одна за другой, вспыхивали новые. Несусветная жара стояла на дороге. Пропотевшие много раз гимнастерки покрывались новыми пятнами солевых разводов, липли к спинам.
Пот застилал глаза, скатывался по лицу, разъедал шею, а конца затянувшемуся переходу не было видно. Всегда румяные щеки санитарки медсанроты Маши Семеновой давно покрылись толстым слоем пыли, голова клонилась к земле, будто выглядывала Маша что-то под ногами. А она, в свои двадцать с небольшим лет, просто устала и от марша, и больше всего от войны, которая постучалась в ее дом в августе сорок первого. Вышли тогда фашисты на левый берег Волхова, а деревня Маши - Змейско - стояла на правом. Пришлось перебираться в лес, ночами ходить за продуктами, ночами же убирать перезревший хлеб. Деревню немцы скоро сожгли зажигательными снарядами, лес тоже все время обстреливали и бомбили. Во время одного налета ранили обеих сестренок. Увезли их куда-то военные люди, и только через год пришло известие, что младшенькие в детдоме в Ивановской области. А что за этот год они с матерью и бабушкой пережили, лучше и не вспоминать. Какое-то время с утра до ночи строили и ремонтировали дороги к фронту, потом от него же, снова придвинувшегося вплотную, в холода и по первым сугробам, без корки хлеба, уходили на восток, чтобы не оказаться в оккупации.
Не надо думать об этом, гнала от себя безрадостные мысли Семенова. Лучше о чем-нибудь хорошем, тогда и идти легче будет. Через силу заставила себя в детство заглянуть. До семи лет, пока не умер отец, все ладно было, а потом легли на нее все крестьянские работы. Учиться пришлось недолго, и все-таки школьные годы и школьные забавы остались светлым пятном в памяти.
Пробежала по лицу Семеновой улыбка - будто наяву увидела березовую рощу на бугре за деревней. По вечерам детвора устраивала здесь веселые игрища. Она носилась вместе со всеми, но любила и присесть где-нибудь у дерева и смотреть, как в красных лучах закатного солнца переливаются и сверкают золотые купола новгородской Софии.
Теперь в той светлой березовой роще дивизионное кладбище погибших зимой сорок второго. Вспомнились другие дивизионные кладбища - в Мшаге, где хоронили убитых в мартовском наступлении сорок третьего года, в Трех Отроках, в Малиновке и во многих других деревнях, поселках и городах, коими отмечен путь дивизии при освобождении Новгородчины, Псковщины, а теперь и Калининской области.
Псковщина напомнила о себе таким же тяжелым переходом. Потные, несмотря на крепкий ночной мороз, добрались до большого старого карьера. Ну, думали, простоят несколько дней на одном месте и в полной безопасности. С рассветом радость померкла: у немцев аэростат висит, а вокруг хоть шаром покати - ни лесов, ни оврагов, ни горок, одни кустики кое-где сереют.
Не надо об этом, не надо! И без того на душе кошки скребут, снова запротестовал рассудок, но память вопреки ему стала беспощадно восстанавливать картину тех дней.
Бои начались с ходу, и такого обилия раненых, такого человеческого горя Маше Семеновой видеть еще не приходилось. Не было другого подходящего места, и в карьере сосредоточились медсанроты трех полков дивизии. Все палатки без промедления были забиты самыми тяжелыми. Остальные дожидались эвакуации на земле, в лучшем случае на носилках. Немцы знали расположение карьера, знали, что только в нем можно укрыть раненых, видели, как их подносят. Снаряд угодил в расположение санроты соседнего полка...
Маша споткнулась и упала бы, если бы ее не удержала Тамара.
- Заснула, что ли? Ногу подвернула? - спросила, вглядываясь в искаженное болью лицо Семеновой.
- Оступилась. Пошли давай, а то не догоним.
Они снова заковыляли по вязкой от пыли дороге, и мысли Семеновой опять вернулись к тому злосчастному карьеру.
На третий, кажется, день, перед утром, доставили новую партию раненых. Она начала с кучерявого старшего лейтенанта. Искромсан осколками, но в сознании. Просил пить.
- Вот перевяжу и дам. Сначала надо кровь остановить, - утешала.
Терпел. Когда же вместо воды стала смачивать губы тампоном, протестующе закрутил головой и понес. Всех богов вспомнил, пристрелить хотел, по привычке за пистолетом тянулся.
- Я два дня черный снег глотал, а тебе воды жалко? На передовую вас, тыловых крыс, гнать надо! Засиделись тут!
- Нельзя тебе, милый. Никак нельзя, - уговаривала без толку.
Следующий тихим оказался. Из шока, видно, недавно вышел. Разрезала бинт, намотанный поверх гимнастерки, задрала подол - вся брюшина открыта, а он поднимает голову:
- Большая у меня рана?
Что ему сказать? Сорвалась, закричала:
- Да помогите же кто-нибудь, черт вас всех возьми! Капитан Бадьин тут как тут. И на ухо свистящим шепотом:
- Держи себя в руках, а то как двину, по-другому запоешь, - и тоже матом, не хуже старшего лейтенанта.
Фельдшера Переверзева, однако, на помощь послал. Ей парнишку до слез жалко, рану, чтобы не увидел, от него собой загораживает, а он опять:
- Я буду жить? У меня сестренка Аня в детдоме осталась. Мне ее поднимать надо.
От этих слов перед глазами круги замелькали. Но руки, однако, не дрогнули. Узнала, что парнишку Сашей Смирновым зовут, попросила:
- Ты голову не поднимай, Саша. Не мешай нам. Перевяжем - легче станет.
Вдвоем обработали рану и поспешили к другим, их перебинтовывать, свежие повязки накладывать.
Пока со всеми управились, мартовское солнце припекать начало, хоть шинель сбрасывай. И такая усталость навалилась, что, проверив пульс у старшего лейтенанта и Саши, укутав их получше одеялами, сама присунулась между носилками.
Сон, наверно, недолгим был, а очнулась - старший лейтенант мертв, и парнишка тоже.
Дремавший рядом Переверзев поднял голову, все понял и выдавил, пытаясь улыбнуться:
- Между двумя улеглась, а они "ушли" и до свиданья тебе не сказали.
Взглянула на него - голова снова в коленях. Спит. Не удивилась ни сказанному, ни мгновенному сну фельдшера. В мирной обстановке его шутка показалась бы дикой и неуместной. Но знают ли там, как грубо и жестко смеются медики, когда ни на что другое не остается сил? Нет, не покоробила ее шутка Переверзева. Другое скрутило. Знала, перевязывая еще, знала, что оба не жильцы, но все равно словно горячей петлей перехватило горло, и эта петля стала сжиматься, давить.
Поднялась, в ватных брюках, стеганке похожая на колобок, пошла, не сознавая зачем, к краю карьера и там невидящими глазами уставилась туда, где не затихал разноголосый гул боя.
Уловила сквозь него шуршание приближающегося снаряда. На землю от него не бросилась - было все равно, где он разорвется и что с нею будет после этого.
Снаряд взрыхлил землю, отскочил, снова упал и еще долго, крутясь и подпрыгивая, скользил по наледи, пока не остановился. И со вторым произошло то же самое, и с третьим. Вернулась, разбудила Переверзева и рассказала об увиденном.
- Ну ты и даешь! После войны своим детям рассказывай такие сказки, а не мне.
- Иди, посмотри сам.
Переверзева заело. Не поленился, сходил:
- Ты права. Болванками стреляют, видно, нет осколочных.
Может, и так. Вечером же снаряды у немцев нашлись. Не успели погрузить первую партию, как разбили машину. Раненых пришлось снова стаскивать в карьер, а потом всю ночь вывозить на лошадях через час по чайной ложке, чтобы не скапливались они на открытом месте.
Хватит, хватит об этом, снова убеждала себя Семенова, нечего ворошить. Было и прошло, быльем поросло, а перед глазами все стоял и стоял карьер, бесконечные носилки с ранеными. Вернула к действительности ее Тамара:
- Ты что, язык проглотила?
- Не ворочается. Все во рту пересохло.
Тамара покосилась на нее и больше не разговаривала - у нее тоже "не ворочался". А Семенова подняла голову, увидела впереди шатающуюся из стороны в сторону бесконечную колонну, пыль и дым вновь ощутила и такую безмерную усталость, что с трудом удержалась от соблазна послать все к черту, упасть под первый попавшийся на глаза куст, пусть и навсегда. Нет больше сил терпеть ни прошлую, ни нынешнюю муку. К черту! Все к черту, дьяволу, к кому еще?
Два всадника замаячили над головами солдат. Вот кому хорошо. Счастливчики! Один протянул руку, указывая на девушек. Второй пришпорил коня, поравнявшись с ними, спросил:
- Где остальные?
Тамара махнула рукой назад.
- Там где-то. Зачем понадобились?
Не отвечая на ее вопрос, заместитель командира полка по политической части подполковник Щукин оценивающе оглядел истомленных жарой и жаждой девушек, взглянул на начальника штаба капитана Цыцерова и беспомощно развел руками:
- Хотели вас в голову колонны направить, поддержать дух солдат.
- Так нам же не обогнать! Мы с ног валимся, - удивилась такой просьбе Тамара.
- На лошадях подбросим, - обрадовался Щукин, уловив в ее голосе согласие.
- А пить дадите? - спросила Семенова, облизывая пересохшие, потрескавшиеся губы.
- Все колодцы отравлены. Дойдем до реки, проверим воду, вот тогда...
- Тогда мы и без вас напьемся. А сейчас по глотку, чтобы горло смочить, дадите, а? - настаивала Тамара.
Семенова поддержала ее:
- По маленькому, товарищ подполковник. Чтобы песню затянуть.
- Нет воды. Да и не обязательно песню! Вы просто идите побыстрее - за вами потянутся.
- Побыстрее! Мы и так еле плетемся, - не в силах больше держаться на ногах, Тамара опустилась на траву.
Ее примеру последовала Семенова.
- Время уходит, девушки, - напомнил о себе Щукин. - Прошу вас. Надо, понимаете, надо. Вы же у нас все можете.
- Как, Маша? - не поднимая головы, спросила Тамара, ожидая, что Семенова откажется, тогда и ей проще будет сделать то же самое.
- Что как? Может, попробуем? Вставай, Томка, погибать - так с музыкой.
На лошадях в голове колонны оказались быстро.
- Мы поедем впереди. Не отставайте, пожалуйста, - попросил Щукин. - И, если сможете, хорошо бы песню, а?
- Ладно, - пообещала Тамара и засомневалась, повернувшись к солдатам и увидев их отрешенные от всего на свете лица, запекшиеся, потрескавшиеся губы, кровь на них, - не поддержат.
Пристроились в первый ряд. Пошли тем же тяжелым шагом, что и солдаты. Щукин несколько раз оглядывался, звал за собой, но куда там. Не было сил идти быстрее, пока Тамара не начала "Катюшу". Маша Семенова подхватила. Еще кто-то, но робко, неуверенно. Голоса окрепли, когда, не сговариваясь, запели на тот же мотив фронтовые слова песни:
Это наша, русская "катюша"
Немчуре поет за упокой!
Задорные нотки послышались, каждому захотелось погромче подтянуть. Под песню пришлось "ножку взять". От этого ряды выровнялись. Не успели закончить обновленную на солдатский лад "Катюшу", кто-то в задних рядах "Махорочку" вспомнил. Ее и совсем дружно грянули:
Эх, махорочка, махорка!
Породнились мы с тобой.
Вдаль дозоры смотрят зо-о-рко,
Мы готовы в бой! Мы готовы в бой!
Под такие слова ноги сами вперед запросились и на душе отпустило.
А бой уже не за горами ждал. У небольшой речки были встречены пулеметными очередями из охваченной огнем деревни. Если подожгли, значит, удерживать не собираются. Бросились вперед. Пока форсировали, разгоряченные тела охладили, воды успели похватать, а потом кустами, ложбинками к деревне устремились.
Тамара орешником пробиралась, потом, спасаясь от обстрела, в канаву нырнула и невольно отпрянула назад: чуть не в обнимку лежали дед со старухой и внучка между ними. Проверила пульс - мертвы.
Сцепив зубы, побежала дальше, у крайнего дома ее поджидала Маша Семенова:
- Ой, Томка, сумасшедшая здесь!
- Где?
- Да вон по пепелищу ходит.
От сгоревшего дома осталась только печь с длинной трубой. Молодая, с темными распущенными волосами женщина разрывала палкой угли.
- Дети у нее сгорели, вот она их и ищет, - прошептала Маша. - Двое - мальчик и девочка.
- Надо ее в больницу отправить.
- Не дается. Женщины уже пытались ее связать - не смогли.
- Пойдем, может, уговорим.
- Я боюсь, - снова прошептала Маша.
- Я тоже. Пойдем.
Но и они не смогли ни уговорить, ни справиться с сумасшедшей, пока не пришли на помощь солдаты. Через час полк двинулся дальше.
7
В конце июля, после трехдневных боев за станцию Пундуры, дивизия вступила на территорию Литвы. Воевать фашистам еще было чем, подвозить боезапасы стало близко, и, упершись спиной в фатерлянд, они резко усилили сопротивление. Теснили их, гнали по-прежнему, но все чаще завязывались затяжные сражения, преследование шло медленнее из-за тысяч мин, оставляемых на дорогах и в населенных пунктах.
В небольшом городке Гулбене оказались заминированы не только дома, но и яблони, колодцы, тропинки. Много жителей подорвалось на минах еще до прихода наших войск. Оставшиеся в живых не отходили от саперов:
- Покажите, где можно ходить?
- Проводите до бани.
- Разминируйте наш дом. Боимся без вас в него зайти.
Эта беда не обошла стороной и медсанбат.
В декабре сорок первого при формировании дивизии объявился новгородский ветеринарный фельдшер Глазков. Был он в годах, в армию просился добровольно, но с условием: вместе с ним взять его жену и дочь. Сын воюет, а они при мне, говорил, так что забирайте всех оптом. И не беспокойтесь - жена ветеринарию не хуже меня знает, дочь Валя к любому труду с детства приучена. Даром хлеб есть не станем. Посоветовались в штабе и всех троих зачислили на довольствие. Родителей оставили при КП дивизии, а Валю определили в прачечную медсанбата.
Стройненькая, с точеным носиком, Валя Глазкова оказалась добронравной и, по общему мнению, самой счастливой в медсанбате. Девчата были в том возрасте, когда нужны, необходимы мама с папой. У всех они за тридевять земель, а у Вали рядом. То они приедут навестить дочь, то Валя к ним на денек сбегает и повеселеет, и работа у нее спорится, и улыбку слеза не перешибет.
Повезло девчонке. Но на войне счастье и удача живут не долго, рано или поздно что-нибудь обязательно случится. Так и с Валей. Сначала пришло извещение о гибели брата - летчика, а вскоре, среди ясного, казалось бы, неба грянул такой гром, что содрогнулся весь медсанбат - подорвались на мине родители Вали.
Сотни машин и повозок благополучно миновали опасный рубеж, тысячи сапог мимо протопали, а мина будто ждала их.
Отца и лошадь убило сразу. Мать получила ранение в живот. Пришла на минуту в сознание, спросила: "Как сам?" Успокоили: "Ранен легко, лежит в мужской палате". - "Ну и ладно. Валя не одна останется". И затихла.
С этого дня замкнулась Валя Глазкова. Отрешенный взгляд, сухие глаза, тупое упорство в работе и полное безразличие к жизни.
* * *
В горелом, искореженном снарядами и бомбами лесу, где все это случилось, как назло, стояли долго. Надоел он до чертиков. Едва дождались приказа об очередной передислокации - хотелось поскорее увезти Валю от могилы родителей.
Снялся и уехал головной отряд, долечили и отправили последних раненых, погрузили на машину оставшееся имущество, и командир госпитального взвода майор Финский, пожилой, всегда вежливый врач, приказал трогаться.
Исковерканная гусеницами танков дорога хранила следы недавних боев. Воронки, поваленные деревья, черные скелеты сгоревших машин на обочинах, неубранные трупы вызывали грустное и щемящее чувство. Санитары, из новеньких, беспокойно озирались по сторонам, тяжело вздыхали и прикуривали одну цигарку от другой. Девушки тоже притихли.
Впереди показался просвет, и здесь, при выезде на большое и бугристое поле, наперерез машине бросился солдат:
- Остановитесь! Здесь раненые!
- Танкисты? - спросил майор, разглядывая сгоревшие "тридцатьчетверки", на одной из которых лежали обугленные тела.
- Танкисты мертвые, а раненые у леса. Я покажу. Осмотрелись. Вся опушка завалена трупами наших и немецких солдат. Лежали они кучками, часто совсем рядом и даже вперемешку друг с другом. На поле стоял застарелый трупный запах.
- Мертвых вижу, а живые здесь вряд ли могут быть, - не поверил майор.
- Да есть, есть! Идите сюда. Вот первый, - позвал солдат.
На пехотинца было страшно посмотреть. Заросшее черной щетиной лицо, глубоко запавшие глаза, обе ноги в перепачканных кровью и грязью заскорузлых бинтах. Но живой! Взгляд с мольбой впился в медиков. Зашевелились губы.
- Спасите! Пятый день лежу. Машины ходят. Кричал. Не слышат.
- Горшкова, скажите шоферу, чтобы задержал первую встречную машину для эвакуации раненых. И принесите носилки, - приказал Финский, - а вы ведите к другим, - повернулся к солдату.
Он показал еще троих, тоже с ранениями в конечности и не в лучшем состоянии.
Всегда выдержанный майор вспылил:
- Бросить таких тяжелых! За это расстреливать надо! Давайте вытаскивать, девушки, и помните: есть и пить не давать. За ними специальный уход нужен.
Люба и Маша Горшкова подняли первого, положили на носилки. Горшкова шла впереди и сделала не больше пяти шагов, как прогремел взрыв. Носилки с раненым упали. Впереди них извивалась на земле Горшкова. Дотянулась до какого-то сапога и прижала его к груди. Леденящий холод пробежал по спине оглушенной взрывом, не сразу осмыслившей происшедшее Любы - Горшкова держала в руках оторванную ногу. Сквозь звон в ушах пробился ее крик:
- Доктор Финский, пристрелите меня. Не хочу, не буду жить без ноги! Не хо-чу-у!
Губы майора сошлись в узкую полоску, щеку подергивал нервный тик. Сказал тихо, но нарочито грубо:
- Не валяйте дурака, Горшкова. - Сдвинул кобуру с пистолетом назад и бросил Прокофьевой: - Вы что стоите?
Полненькая, сильная Прокофьева была бледнее полотна, но жгут наложила быстро, сделала повязку.
Раненая притихла. Майор и Люба взвалили ее на плечи Прокофьевой, и она понесла Горшкову к дороге. А Люба опустилась на землю, уткнулась головой в колени и сидела так в беспамятстве, пока не тронула за плечи возвратившаяся Прокофьева.
- Понесли?
Прокофьева встала впереди, вместо Горшковой. Подняли носилки, Люба невольно бросила взгляд на землю, и ее глаза впились в квадратики повядшей травы и выпирающие из нее деревянные коробочки противопехотных мин. Руки дрогнули, но удержали ручки носилок. Тихо, чтобы не напугать Прокофьеву, попросила:
- Прими вправо и смотри под ноги. Не спеши - я еле держу, - чтобы видеть под ногами землю, Люба несла носилки на вытянутых вперед руках.
Пока выносили первого, Горшкову увезли. Что с ней будет? Такая красивая! Волосы темные и густые, ресницы длинные. Все мужчины на нее засматривались, а теперь?
- Ты почему просила вправо принять? - спросила Прокофьева.
- Под раненым три мины были.
- Не может быть! Почему они не взорвались, когда упали носилки?
- Ножки спасли. И полотно новое, не провисает. Пошли за следующим.