Вынесли еще троих, пошли посмотреть, не пропустили ли кого-нибудь, и наткнулись на парнишку-лейтенанта, черноволосого и горбоносого грузина. На его гимнастерке, как и у Саши, блестел орден Красного Знамени. Документов никаких. Орден сняли - может, по его номеру узнают фамилию погибшего и сообщат родителям, где сложил голову их сын.
Обратно возвращались мимо землянки. Ее уже осматривали. Внутри и у входа одни трупы, кем-то уложенные в кучу, и из этой кучи вдруг поднялась рука, зашевелила пальцами, словно призывая на помощь, и упала. Волосы встали дыбом, чуть не убежали от страха. Переглянулись и начали освобождать раненого от мертвых.
Он был пятым, кого удалось спасти, во всяком случае, живым отправить в госпиталь.
- Порезов и царапин ни у кого нет? Тогда как следует вымойте руки и поедем, - майор Финский потряс головой, словно отмахиваясь от чего-то, и, ни к кому не обращаясь, раздумчиво произнес: - Пять суток без воды и пищи! До чего же могуч человек! И ни одной гангрены. Ума не приложу, как такое возможно!
8
Первый батальон принял оборону на опушке леса: наспех вырытые ячейки, разрушенные снарядами ходы сообщений, а фашисты за полем, на горе. Веселое местечко!
Нина Рябова с Катей Ларионовой нашли окопчик поглубже, сбросили сапоги и подремывали после ночного перехода, да появился фельдшер сменяемой части:
- На нейтралке четверо раненых. Пишите расписку о приеме.
- Вот это номер! - возмутилась Нина. - Вы-то почему их не вытащили?
- Снайперы у немцев. Двоих санитаров потеряли. И вы до вечера не думайте лезть. Подшибут.
- Может, они убитые?
- Нет. Кричат.
- Что же нам, весь день их крики слушать? С ума сойдешь! Где они? - поднялась Ларионова.
Фельдшер показал и поторопил:
- Пишите расписку.
Получил ее, пожелал счастливо оставаться и убежал. Сон пропал. Стали прислушиваться. На немецкой обороне изредка хлопали одиночные выстрелы. На них не отвечали. Выставили часовых, и завалились спать. На нейтральной полосе тоже тихо. Еще послушали. Раздался слабый крик:
- По-мо-гите! Санитара! Са-ни-та-ра!
Тихая и застенчивая Катя Ларионова грызла травинки, о чем-то напряженно думала. Услышав стон, стала одеваться.
- Ты в своем уме? - остановила ее Нина. - Их поубивают и нас заодно.
- Ты сиди, а я попробую. В случае чего в воронке схоронюсь.
- "В случае чего" тебе пуля в лоб прилетит. Никуда я тебя не отпущу - в нашей паре я все-таки старшая.
Ларионова взглянула на Нину с обидой, опустилась на дно окопа и тут же снова вскочила на ноги:
- Знаешь, что мне не нравится? Не нашего полка солдаты - мы и сидим, вечера дожидаемся. А если бы свои были?
Всегда покладистая Ларионова вышла из берегов.
- Какая разница. Я всяко прикидывала... - вздохнула Нина. - Если бы кустики были, трава высокая, а тут голое поле... Одна ты, может, и доберешься, а с раненым как?
- Можно попросить, чтобы прикрыли огнем, - искала выход Ларионова.
- Ты знаешь, где сидят снайперы?
"Максим" дал несколько коротких очередей, повел длинную и поперхнулся. Прибежал солдат:
- Девчонки, пулеметчика нашего в голову! В смотровую щель пуля прошла!
- Я схожу, - остановила Нина Ларионову. - И смотри - без меня ни с места. Если полезем, то вместе. Поняла?
Хотела сделать как лучше. Побоялась, что уйдет Ларионова к пулеметчикам и, оставшись без присмотра, уползет от них за ранеными, а то, что оставляет ее совсем одну, почему-то в голову не пришло.
Убежала Нина вместе с солдатом к "максиму", а когда вернулась, Ларионовой на месте не было. Не раздумывая, полезла из окопа, да успел ухватить за ноги и втянуть обратно проходивший мимо командир пулеметного взвода. Он же приставил к Нине Рябовой солдата с приказом не спускать с нее глаз до вечера.
И хорошо сделал. После нескольких выстрелов над полем повисла тишина. Ни стона, ни крика. Потом прогремел еще один, и снова все стихло. Нина не находила себе места. То и дело вскакивала, всматривалась, прислушивалась. Тишина звенела в ушах. Нина понимала, что ничем не сможет помочь Ларионовой. Если Катя даже ранена, то не подаст и звука. А вдруг Ларионова на самом деле только ранена? А она сидит, ждет чего-то. Хмуро поглядывала на солдата, ругалась с ним, но он был непреклонен. Позднее не раз удивлялась, как не сошла с ума в этот день.
Вечером солдат вызвался ползти вместе с ней к раненым. Они были мертвы. Ларионова - тоже. Немецкие снайперы дождались, пока она доберется до места, и всех перестреляли.
Выросшая в детдоме, Нина Рябова сознавала себя опытнее в жизни, бойчее, и потому считала своим долгом опекать скромную, не умеющую постоять за себя подругу. И не уберегла.
Немцев с того бугра выбили ночью, пошли дальше. Разгорелись новые бои за новые высоты, поселки и деревни.
* * *
Потери среди медиков росли. На станции Пундуры Маша Семенова и Дуся Кузнецова под один снаряд попали. Отделались легко, в своей санроте поправились. Потом вот Ларионова. За ней фельдшера Бочая ранило, пожалуй, не вернется больше. Вместо него прибыл Семен Переверзев. Сам в батальон напросился, надоело ему начальником аптеки быть. Недели через две пошел взять пробу воды в только что отбитом у немцев поселке и попал под минометный обстрел. Переверзеву бы в кирпичном здании школы укрыться, а он неуязвимым себя считал - с начала войны на передовой! Шел себе потихонечку и только за угол школы завернул, мина его и подцепила. Два осколка в ногу! Тоже вряд ли вернется в полк.
Кто следующий?
9
К концу смены хирург Тимошин попросил Любу Филиппову:
- Есть один тяжелый. Посиди с ним ночку. Ампулу крови влей. Капельно. Станет плохо - буди меня.
Стоял теплый и светлый вечер. Где-то далеко стреляли тяжелые орудия, а в Нитаури, маленьком, почти не тронутом войной поселке, настаивалась тишина. Возвышавшийся над округой светлый костел в лучах закатного солнца казался розовым. Такими же казались подушки, простыни и рубашки раненых.
Молодой, с большими сильными руками, солдат был плох. Люба и Тимошин решили выходить его во что бы то ни стало. Люба вытерла ему губы смоченным в воде тампоном, принялась готовить капельницу. После большой потери крови вены слабые. Придется делать венесекцию. Скальпель уже был в руке, как появилась Клава Отрепьева:
- Твой "старшой" пришел.
- Ой, - не удержалась Люба. - Живой? Рыжие глаза Клавы смеялись:
- Раз пришел, то живой. Можешь повидаться, но мне скоро на дежурство.
Люба и обрадовалась приходу Саши, и огорчилась - не вовремя. Сразу сказала ему об этом.
- На пять минут? Я столько километров отмахал, а ты, понимаешь ли, недовольна.
- Да довольна, Саша, очень даже довольна, но послеоперационный у меня на руках.
- И подмениться нельзя?
- Тимошин меня лично попросил.
- Тимошин! Только и слышу от тебя о нем. Если Тимошин тебе дороже, чем я, то другое дело.
- Ну зачем так, Саша? Да мы все в Тимошине души не чаем. Самых тяжелых несем к нему. Он уже отработался, мы снова к нему: "Доктор Тимошин, доктор Тимошин, двое поступили - посмотреть страшно! Прооперируете их?" ~ "Да что вы, девчонки, я уже на ногах не стою". - "Доктор Тимошин, ну пожалуйста!" И думаешь, он когда-нибудь отказал? И я не могу оставить беспомощного человека.
- Да ничего ему не сделается за полчаса...
- Саша! Если ты ничего не понимаешь в нашем деле, то лучше помолчи, - возразила Люба и, чтобы смягчить прорвавшееся раздражение, попросила уже другим тоном: - Ты приходи тридцатого, часов в пять. Хорошо?
- И что будет тридцатого?
- День именин Веры Красавиной, Нади - жены доктора Финского и моих. Вера, Надежда, Любовь - слышал о таком празднике? Придешь?
- Не знаю. Я тоже не вольный человек, а тебе опять кого-нибудь могут "поручить".
- Могут, Саша, но ты все-таки приходи. Девчонки хотят с тобой познакомиться, а то пришел - ушел, и нет тебя. До свиданья. Побежала я.
После памятного разговора у оврага они сумели встретиться всего два раза. У Святогорского монастыря, куда замполит Коршунов отпускал всех свободных сестер и санитарок поклониться могиле Пушкина, и под Новоржевом. Пошла Люба постирать белье на речку Сороть, Саша там и нашел ее. Тогда все было по-другому. После двухсуточного дежурства ее сморил сон. Проснулась часа через три, и до того стыдно было, что долго боялась открыть глаза и взглянуть на Сашу, а ему и в голову не пришло обидеться, а сегодня рассердился. Ну ничего, придет в другой раз, она ему все объяснит, успокаивала себя Люба, а на душе было смутно, будто она провинилась в чем-то.
Первая послеоперационная ночь самая тяжелая. Дотянет больной до утра - можно надеяться на его выздоровление.
- Смотри не умирай у меня! - пригрозила ему Люба, снова смочила губы тампоном, ввела в вену иглу Дюфо и присела рядом с капельницей. В ампуле двести двадцать пять кубиков крови, а вытекает из нее по пятьдесят капель в минуту. Долго сидеть Любе, обо всем можно передумать.
В полночь в коридоре раздались шаги, послышались голоса. Тимошин с замполитом, догадалась Люба, - они каждую ночь делают обход.
- Ну как? - спросил хирург.
- По-моему, неплохо.
- Посмотрим, посмотрим, - Тимошин нащупал пульс, послушал дыхание и поднял на Любу веселые выспавшиеся глаза. - По-моему, тоже вполне прилично. А как другие?
- Раненного в грудь посмотрите, доктор. Не нравится он мне.
Хирург прошел к больному и нахмурился:
- Да... Снимите-ка повязку. Ого! Придется откачивать. Большой шприц, Люба. Лампу поближе, - приказал сопровождающему его санитару.
Он был из новеньких. Увидел, как толстая игла все глубже входит в человеческое тело, как шприц наполняется кровью, - голова у него закружилась, рука дрогнула, лампа оказалась на полу. Вспыхнул разлившийся керосин. И быть бы пожару - вначале растерялись и Люба, и Коршунов, - если бы не самообладание хирурга. Он на секунду повернул голову и негромко сказал:
- Люба, быстро запасную лампу. Яша, туши. Набрасывай одеяла, а этому растеряхе по щекам надавай, чтобы в себя пришел. Да не так. Люба, покажите комиссару, как это делается, а то он боится, как бы его в рукоприкладстве не обвинили, - и продолжал отсасывать гемоторакс.
Пожар был ликвидирован, и все обошлось. Едва держащегося на ногах санитара Тимошин отправил на улицу и удивился:
- Война идет четвертый год! Откуда такие слабонервные берутся?
Замполит улыбнулся:
- Одно дело воевать, Тихон, и совсем другое - в санбате служить. Помнишь, как ты меня первый раз по палаткам водил? Я после той экскурсии три дня куска хлеба не мог проглотить.
- Ну уж? - не поверил Тимошин. - А я всем рассказываю, как ты у нас быстро прижился.
- Знал бы ты, чего это мне стоило! И санитар привыкнет, но голодным несколько дней походит. Пойдем дальше, Тихон?
- На Любиного подшефного еще раз взгляну, и пойдем. Кажется, и на самом деле все нормально, следите за ним, Люба, и, чуть что, сразу за мной.
* * *
Второй час продолжается застолье. Все ему рады. С начала войны лишь в канун наступления нового, сорок четвертого года устроили праздник. Елку срубили, игрушек из марли, ваты и консервных банок наделали и до утра пели, плясали и дурачились. Нынче торжество поскромнее. Собрались на него ближайшие подруги Веры, Надежды и Любови, из мужчин только майор Финский, не самый веселый человек в санбате, но смех не утихает, разговоры и песни сами собой льются.
Люба, чуть забудут про нее, горбится так, что косы никнут. Саша не пришел, а без него и праздник не в праздник. Ее пытаются утешить:
- Нельзя, значит. Над ним начальство есть.
Люба это понимает, но она хорошо помнит последний разговор, в нем видит корень зла, и до того тоскливо становится Любе, что протягивает свою кружку майору и просит налить ее "с верхом".
- Тебе? - удивляется Финский.
- Почему бы мне и не напиться, доктор. Раз в жизни и до чертиков.
Чокается, торопливо выпивает. Не полную кружку налил ей Финский, но и от малости передергивает Любу, обжигает внутри, начинает кружиться голова.
- Ой, девочки! - врывается в комнату Клава Отрепьева. - Что сейчас было, что было! Привезли парня без обеих ног, а первой группы крови не оказалось. Жалко мне его стало, я и предложила "качнуть" из меня кубиков триста. Только взяли, замполит откуда ни возьмись. Отматерил всех: "Почему опять у Отрепьевой берете? Два донора у вас - она да Прокофьева?" Я ему объясняю, в чем дело - и слушать не хочет. Не видела я таким Коршунова. Как с цепи сорвался. Кто ему досадил сегодня, признавайтесь? - Заметила, что Саши нет, поняла, почему сидит такая тихая Люба, и завела "Синий платочек". Песню подхватили и спели хорошо. Клава убежала. Вслед за ней, чтобы не разреветься у всех на глазах, незаметно ушла и Люба.
Саша пришел к шапочному разбору.
- Что случилось? Где Люба? - спросил, почувствовав недоброе к нему отношение.
- Да вот ждала вас, ждала, да все жданки потеряла.
- Не мог я раньше, понимаете ли.
- А теперь она не может. Довели девушку не знаем до чего и нам праздник испортили, товарищ старший лейтенант.
Отругали, пристыдили, прежде чем провести к Любе, но только оставили их вдвоем, начался артиллерийский обстрел. Люба убежала. Все убежали - поступила команда укрыть раненых в окопах. Било тяжелое орудие. Не часто, но точно. Снаряды ложились в расположении санбата, ближайших домов и на улице. Любы не было долго, пришла запыхавшаяся:
- Чуть Клавку Отрепьеву не потеряли! Она в приемной дежурила, рядом с крыльцом, а снаряд прямо в него угодил. Ее взрывной волной об стенку ударило. Очнулась - света нет, фонарик найти не может. В коридор выбралась, кричит и сама себя не слышит и идти не знает куда. Наши фонари увидела, пошла на них. И чего немцы стрелять надумали? Три дня тихо было, и ни с того ни с сего...
- С того и с сего, - возразил Саша. - По костелу немцы бьют, думают, мы там наблюдательный пункт устроили.
- И правда! А как ты догадался?
- Я же теперь артиллерист, - напомнил Саша. - Не успокоятся, пока в колокольню не попадут.
- Ну и пусть стреляют, - отмахнулась Люба. - Ты-то как? Почему задержался? У "тяжелого" сидел? - Саша пришел, все тревоги улетучились, и Люба обрела возможность шутить.
- Да нет, у меня другая работа.
- Вот-вот, а на меня обиделся. Обиделся ведь, правда?
- Все уже прошло. Как твой раненый?
- Живет и жить будет, - подковырнула Люба.
- Благодаря тебе?
- Не только, но и моя заслуга в этом ессть. Вот так! Обстрел продолжался.
- Ты когда дежуришь? - спросил Саша, прислушиваясь к разрывам.
- До утра свободна.
- Тогда пойдем куда-нибудь в окоп на всякий случай.
В глазах Любы снова озорной огонек:
- Боишься?
- Не то что боюсь, а вдруг осколок прилетит. Неудобно как-то получится. Не должен я здесь быть, понимаешь ли.
- А если убьет? - продолжала задирать Люба.
- Тогда не страшно, - засмеялся Саша. - С мертвого взятки гладки, и не убьет меня сегодня. Сказать, когда я боялся смерти? Под Шимском. Позвонили из КЛ полка, попросили за орденом прийти, а комбат Демьянюк, и что ему в голову пришло, предупредил: "Иди да оглядывайся, а то и поносить не успеешь". И как-то нехорошо мне стало, как в дурную примету поверил. Убеждаю себя: надо идти спокойно, кто начинает бояться, того в первую очередь валит, а поделать с собой ничего не могу. Я и бегом, и ползком, и в воронках отсиживался, а сердце стучит: убьет, убьет, убьет! Наваждение, что ли, какое нашло? Но пронесло.
- А в батальон возвращался, обстрел кончился? - спросила Люба, с сочувствием слушая взволнованный рассказ Саши.
- Какое там! Еще сильнее был, но я будто к тебе шел - телогреечка расстегнута, чтобы все орден видели, ноги чуть не пляшут. Одурел от счастья что дите малое.
- И со мной недавно произошло почти то же самое. Только я перетрусила, когда обратно возвращалась, - оживилась Люба. - Рассказать? Догоняли мы головной отряд. Я на привале "ревизию" своим документам устроила и оставила комсомольский билет.
- Ты же говорила, что тебя кандидатом в члены партии приняли?
- Я комсорг роты, Саша. Так вот, хватилась, когда пришли на место, и что ты думаешь? Сказала девчонкам - так и так, как хотите выкручивайтесь, если меня хватятся, а мне надо идти. Они не отпускают: "В такую-то темень? Да ты место привала не найдешь, не то что билет. Подожди до утра". А утром же работать надо. Взяла винтовку, спичек у фельдшеров выпросила, пошла. И представь себе, и место, где отдыхали, быстро отыскала, и билет на пеньке нашла. Будто кто за руку вел.
- И тебя одну отпустили? Не нашлось никого, кто бы мог проводить? - возмутился Саша.
- Хотели, настаивали даже, но я отказалась - моя вина, мне за нее и отвечать. Взяла билет, целую его, к груди прижимаю... и сама не своя. А пошла обратно, Саша! Еловый лес - он и днем-то угрюмый какой-то, темный, а уж о ночи и говорить нечего. Вперед я в беспамятстве бежала, по сторонам смотреть некогда было. А тут... Дорога узкой, как тропинка, кажется, ветки елей словно за горло норовят схватить, а что за ними? Немцы? Бандиты? Лешие? Я винтовку и вправо, и влево, а ноги дрожат, дрожат. Такого страха натерпелась, что и теперь мороз по коже пробирает... Девчонки тоже всю ночь не спали, думали, стукнули меня где-нибудь.
- В Латвии это уже было? - переживая за Любу, спросил Саша.
- Да, здесь.
Они давно стояли перед глубоким немецким окопом.
- Вот тут и посидим, - обрадовался Саша. - И от костела далеко, и людей нет.
- Посидим, - согласилась она, - только на чем?
- Один момент! - Саша пошел по окопу и скоро вернулся с двумя ящиками. - Устраивайся удобнее, до утра не отпущу.
- Хочешь, чтобы меня снова в прачечную "сослали"? - протянула Люба, делая вид, что очень боится этого.
- А тебя уже отправляли? За что?
- Да из-за капитанов Соколовых.
В больших и светлых глазах Любы прыгали чертики, но Саша не заметил этого, спросил еще более настороженно:
- Как это понимать?
Люба сорвала с его головы пилотку, взъерошила волосы:
- Понимать надо все просто, товарищ Отелло. Лежали у нас два капитана. Один высокий-высокий, а второй маленький. Пат и Паташон, одним словом. Первым в госпиталь увезли маленького. В конверте. Это одеяло ватное, в них тяжелых отправляем, чтобы не одевать. Через несколько дней большой стал выписываться. Принесли ему одежду, а он в нее влезть не может, она не его, а маленького капитана. Что тут было, ты не представляешь. Комбат Березовский прибежал и, не разобравшись, в чем дело, меня на двое суток в прачечную отправил, хотя маленький Соколов не в мое дежурство был эвакуирован. Да и я могла допустить такую ошибку - кто мог подумать, что у нас лежат два Соколова и оба капитаны? Пошла, до обеда постирала и тоже рассердилась. Легла на свои носилки, лежу. Майор Финский приходит, спрашивает, почему я волынку устроила? Я ему и выдала. Если, говорю, я не нужна, так отправляйте меня в полк или батальон, а стирать больше не пойду. Наказания должны быть справедливыми и не сваливаться на первого попавшегося под руку. Не помню, что еще наговорила, только он рассмеялся и разрешил работать в палатке - там без меня запарились.