Ночь была на исходе. Звезды на небе поблекли, оно стало светлеть. Обстрел давно закончился, а Люба разошлась и рассказывала одну историю за другой. Но временами разговор иссякал. Саша скручивал папиросу, курил. Люба сжималась в комочек, ждала, что вот-вот, когда же еще, если не сегодня, он заговорит о самом главном, чего она ждала давно и в то же время боялась услышать. Но он, покурив, тоже предавался воспоминаниям, и они опять говорили не о том, о чем надо и чему пришло время.
К утру похолодало. Саша взял руки Любы и стал согревать дыханием. Тревожно забилось в груди сердце, весь мир замер, прислушиваясь к его учащенному биению.
- Не надо так, Саша! - попросила испуганно.
- Почему? Ты же замерзла.
- Я уже согрелась. Мне жарко.
Ей и в самом деле стало жарко от непривычной близости Саши. Его глаза были совсем рядом. И лицо, вдруг странным образом изменившееся, неузнаваемое.
- Люба, я давно хотел сказать тебе, - начал он глухим голосом, и Люба поняла, что тот миг, которого она так ждала, наступил, и, почему-то желая оттянуть его, сама не зная, чего страшась, освободила свои руки и снова попросила:
- Не надо, Саша!
- Но почему, почему не надо, Любушка? - он впервые назвал ее так и испугал еще больше.- - Чего ты боишься?
- Не знаю, но... Мне пора.
- Да, да, - неожиданно легко и, как показалось Любе, обрадованно согласился Саша, - но я должен рассказать тебе о разговоре с майором Финским. Он сказал мне, что ты девушка хорошая, и поэтому, если у меня есть серьезные намерения, то это одно дело, а если нет, то мне здесь делать нечего, - продолжил он торопливо, радуясь, как кстати вспомнился разговор с майором.
- И что ты ответил? - напряженно спросила она.
- Что я ему ответил? - повторил Саша, собираясь с духом. - Я сказал, что у нас все очень серьезно. Получилось так, что я и за тебя решил. Извини, если не так.
Саше показалось, что Люба сделала порывистое движение к нему, и, не в силах больше сдерживать себя, он обхватил ее за плечи, прижал к себе, нетерпеливыми, жадными губами ткнулся в щеку, потом отыскал губы и припал к ним долгим и неумелым поцелуем.
Уже звенели птицы, уже поднялось над землей солнце, а они все стояли, держась за руки и не сводя друг с друга глаз и, наверное, простояли бы так еще долго, если бы не позвали Любу.
10
Дивизия продвигалась к Риге зигзагами. После Гулбене ее повернули на север и дошла она до города Апе. Затем снова взяла направление на запад, и знатоки утверждали, что встречный ветер иногда доносит запах моря.
- Одесса, як море пахнет, не забыла? - допытывала Мария Кветкина Тамару Антонову.
Рослая, выше и могутнее Жени Кобловой, Кветкина так мешала русский с украинским, что Тамара была у нее за толмача.
- Не забыла, а шо?
- Дюже побачить его хочется. Не чуешь, что им трошки наносит?
- Ни. Почую, так тебе первой скажу, - пообещала Тамара.
Кветкина на этом не успокоилась, к Нине Рябовой развернулась: - Малышка, ты, кажут, у Ленингради жила?
- И в Ленинграде, и в Петергофе.
- О, це мне и надо. Кажи, пахнет морим?
- Давно.
- Тю! А Томка говорит, шо ни.
- Она черноморка, а здесь Балтика. Наше море по-другому пахнет.
- Скоро, мабуть, дойдем.
- Обязательно.
- Ой, девочки, только на берег выйдем, я первым делом искупаюсь, - мечтательно сказала Тамара.
Мария всплеснула руками и уперла их в мощные бока:
- Скаженна! В яку-то холодюку?
Однако увидеть море не удалось. Куда иголка - туда и ниточка, а дивизию вдруг повернули назад, протопала она положенные километры, на станции Плявинас погрузилась в вагоны и поехала. Куда - неизвестно. Зачем? Конечно же, воевать, а пока картины за дверями теплушек развертывались такие, что глаз не оторвать. Таня Дроздова и другие девчата из медсанбата целыми днями простаивали у открытых дверей вагона и не переставали удивляться.
- Смотрите, девочки, какая красивая деревня! И все дома целые.
- Бабы на речке белье полощут!
- А вон гуси! Идут-то как важно. Полетели! Смотрите - летят!
- Ребятишки! Маленькие и как быстро бегают! Кате Мариничевой все Колька мерещился. Пыталась вспомнить его лицо, и не могла. Даже мельком виденные взрослые лица мгновенно всплывали в памяти, а детские почему-то все на одно лицо казались.
Больше трех лет не видела Катя братишку. И столько же - поездов. Немецкий один случайно удалось рассмотреть. Два сцепленных паровоза, и за ними тяжелый крюк. Тянули паровозы этот крюк, а он подцеплял и выдирал шпалы, гнул и корежил рельсы. На исковерканном пути на равном расстоянии друг от друга лежали мешочки с толом. Намеревались фашисты для верности еще и подорвать дорогу, но не успели.
В небе на встречных курсах барражировали истребители. Ехали без бомбежек, но и на станциях стояли долго, ожидая прохода встречных поездов - шла большая и непонятная пока передислокация войск.
Остановились в Литве, недалеко от границы с Германией, и двинулись в привычном пешем строю к Восточной Пруссии, вспоминая, что русские прусских всегда бивали. Повоевать же здесь не удалось. Дивизию подержали больше месяца во втором эшелоне, а затем отвели и из него, посадили в вагоны и повезли.
Проехали Каунас, Вильнюс, повернули на юг, остались позади Лида, Барановичи, Ровно. От него дорога пошла на Львов и закончилась на станции Жешув, в Польше.
Медсанбат встал в ухоженном лесу. Нигде ни сучка, ни сломанной ветки, зато много кабанов, лосей и диких коз. Поляки сказали, что это заповедник, и просили соблюдать чистоту, а если потребуется спилить какие-то деревья, то пенек должен быть не выше двадцати сантиметров.
Замполит Коршунов тут же собрал личный состав батальона и провел беседу о том, как нужно вести себя на чужой территории. Он часто проводил беседы и всегда на них собирались охотно. Коршунов говорил негромко и неторопливо. Он как бы размышлял вслух, советовался - а как вы думаете? И потому беседы затягивались надолго.
Раненых было пока не очень много, но до железной дороги далеко, и пришлось бы туго, если бы не польские крестьяне. Они с утра приезжали на санях, выложенных сеном, прихватив с собой перины, теплые одеяла, всякую снедь, и наперебой предлагали свои услуги. К обеду, однако, поток подвод иссякал.
- Нельзя ли еще вечером несколько лошаденок? - намекал Коршунов неожиданным помощникам.
- Не можна, - отвечали, - никак не можна - бандиты в лесах, а мы без оружия.
Вечерами раненых увозила на станцию Таня Дроздова, ее перевели работать в эвакопалатку, с шофером Губановым. Возвращались часов в пять утра, и почти всегда на обратном пути машину обстреливали. Губанов на всякий случай брал с собой автомат и гранаты, пару "лимонок" засовывала в карманы и Таня. Везло им, наверно, потому, что перед каждым рейсом Губанов, хитровато прищуриваясь, просил:
- Ну, Танька, соври что-нибудь на счастье.
Таня что-нибудь "морозили" своим быстрым говорком и залезала в кузов к раненым. Сдав их, садилась в кабину, брала у шофера автомат и говорила:
- Ты, Леша, не боись. Если начнут наступать, лесину поперек дороги повалят, я им как врежу, как врежу, сразу целую роту положу. Я знаешь как стреляю? Все до одной пули в яблочко укладываю. В десятку только никак попасть не могу.
- Типун тебе на язык - о лесине-то к чему поминаешь? Но ври, ври, Танька, быстрее доедем. Ты сама-то чего-нибудь боялась?
- А как же? Я всю жизнь, Леша, боюсь. В школе экзаменов больше смерти, на работе - начальства, на войне... По машине бьют, Леша?
- По нам с тобой, - подтверждал Губанов, нажимая на газ.
- Может, и мне пальнуть?
- Валяй.
- Так он у тебя не стреляет!
- На предохранителе стоит!
- А где у него предохранитель? Покажи, Леша.
- Иди-ка ты... Нашла время, - прижимался к рулю Губанов. - Фу, кажется, проскочили! - вытирал со лба пот и косился на Таню: - Сколько вместе ездим, и все не пойму, когда ты травишь, а когда и правду говоришь. На самом деле не знаешь, где предохранитель у автомата?
- Да знаю, Лешенька, знаю, но я подумала, что стрелять нет нужды, чтобы не вызвать ответный огонь. Они били на звук, и пули мимо летели, а огонек бы увидели, так по-настоящему врезали. Я ведь тоже кое-что соображаю.
- Это хорошо.
- Угу. Но я тебе не успела рассказать, когда я больше всего боялась. В Латвии вы на новое место уехали, а нас с Ольгой Максимовой оставили с послеоперационными. Стояли мы в лесу, на горке, помнишь? Так вот, ночь проспали спокойно, а утром видим - самолет иностранный на поле садится. Двое из него выходят, с автоматами, и в гору поднимаются, ладно еще не на нас прут. Сколько они в лесу пробыли, не знаю, нам показалось, что вся жизнь прошла, но возвращаются с какими-то тюками, и уже четверо. Садятся в самолет и улетают. После этого мы весь день поджидали - выйдет на нас банда или нет. А еще, когда черт занес батальон вперед наших частей в какое-то болото. Вечером встали, Прокофьева Маша, кажется, пошла в хутор за водой и у колодца с немцем лоб в лоб столкнулась. Ведром в него запустила и назад, а он еще быстрее от нее. Оборону тогда круговую заняли, помнишь? И всю ночь на кочках просидели. В тот раз у меня не только зубы, но и коленки чакали. Да и у тебя, поди, тоже... Что, уже приехали? Быстро сегодня обернулись. Скорее бы уж на новое место перебираться. Надоело мне с тобой ездить, Леша. Крутишь свою баранку, крутишь - ни словечка не вымолвишь.
* * *
На земле стоял январь сорок пятого. Последний день его первой декады. На перроне было шумно, но не весело - медсанбатовцы провожали Любу Филиппову, теперь уже Высочину. Рожать уезжала Люба, виноватой себя чувствовала и перед подругами, и перед всем миром. За длинные и мучительные последние дни и себя показнила достаточно, и Сашу повинила.
И он сам не свой. Сапоги новые для Любы раздобыл, продуктами на дорогу обеспечил, подруги еще много натащили, можно бы и спокойным быть, а казалось - не все сделал, что мог, надо бы еще что-то.
- Береги себя, слышишь? И не волнуйся, тебе нельзя, - просит Любу.
- Ладно. Ты о себе заботься и не лезь куда не надо. Пиши почаще.
- Обязательно. И ты тоже.
О чем еще можно говорить при расставании?
Гудок паровоза. Последняя суматоха у вагона. Полные слез глаза Любы проплывают в черном проеме дверей теплушки. Перегнулась через брус Люба. Ветер отбрасывает назад ее косы.
Саша бежит за вагоном, какое-то время видит жену, потом последний взмах ее руки. Он замедляет шаг, останавливается и торопливо лезет в карман за папиросами.
11
Маша Семенова сопровождала до санбата ходячих и возвращалась тоже пешком. Пробовала голосовать, но водители будто не видели ее.
Впереди с каждой минутой нарастал гром. Начиналось наступление. Санроты на месте не было. Пошла к Висле - куда еще идти, если все к ней мчатся? Километра три протопала, и повезло. Подбежала к остановившемуся танку - десантники ей руки подают:
- Садись, сестренка. С тобой и умереть не страшно.
- А вы куда?
- Пока на ту сторону, а там прикажут.
- И мне туда же.
На танке Маше Семеновой ездить не приходилось. Боялась, что свалится, под гусеницы попадет, но нашла какую-то железину, вцепилась в нее и успокоилась.
Танков к переправе шло много, и это вызывало надежду, но когда выскочили к реке, показалось девушке, что вся Германия обрушилась на Вислу, на узенькую полоску наведенного моста между ее берегами, по которому, точно букашки, ползли танки.
В небе тоже творилось что-то невообразимое. Волна за волной, совсем низко, пролетали наши штурмовики. Выше истребители отгоняли от переправы бомбардировщиков, но те все-таки прорывались к мосту, сбрасывали бомбы. И снаряды ложились все ближе.
Осторожно, выдерживая интервал, вползает танк на понтонную цепочку. Мост качается под его тяжестью, ускользает из-под гусениц, потоки воды то и дело обрушиваются на броню.
Два снаряда рвутся почти одновременно. Рядом! "Надо прыгать! - решает Маша. - Плаваю хорошо, не потону!" Какое-то мгновенье медлит и вскакивает на ноги, но кто-то валит ее на броню, прижимает к ней. Сквозь грохот взрывов доносится разъяренный голос:
- Ты что, дура, утонуть хочешь?
Десантник вцепился в Машу, не вырваться из его сильных рук.
- Лежи! - грозит.
Маша затихла - будь что будет.
Под вздох облегчения танк выбрался наконец-то на противоположный берег и помчался вперед, а когда остановился, десантники подтолкнули девушку:
- Дальше нам не по пути. Слезай!
Спрыгнула Маша на землю, обрадовалась ее твердости и надежности и дала себе слово на танк больше никогда не садиться - на своих двоих на войне надежнее.
Захваченный плацдарм был небольшим, и санроту Маша нашла быстро. Хотела было рассказать девчатам о том, что пережила на переправе, над собой посмеяться, десантников добрым словом вспомнить, но ее сразу же отправили с Дусей Кузнецовой и Аней Ощепковой в тыл полка за лопатами.
Бой не затихал, и бомбежка продолжалась. И бежать пришлось, и в воронках укрываться, однако под бомбу все-таки попали. Выбрались из завала и не узнали друг друга - такие все грязные и черные. Маша почувствовала боль в руке. Загнула рукав, небольшую ранку увидела.
- Дуся, перевяжи, - попросила и не услышала своего голоса.
Крикнула громче - то же самое. И Дуся с Аней ничего не слышали. Пришлось объясняться как глухонемым.
Лопаты достали и всю ночь копали окопы и щели, создавая круговую оборону, а утром санрота вслед за полком двинулась вперед.
* * *
Комбат Березовский вгляделся в осунувшееся, потемневшее после болезни лицо замполита и спросил, отводя от него глаза:
- Как себя чувствуешь, Яков Прокофьевич?
- Хорошо.
- Ну это ты, положим, приукрашиваешь. Я на этот счет имею другие сведения, но... В общем, "командировка" тебе, Яков Прокофьевич, если не возражаешь. Бери своего друга Тимошина, самых надежных санитаров, сестер, старшину Гусева - и за Оппельн в деревню Альтшенкендорф, - показал на карте маршрут. - Звонил комдив Песочин. Утром туда начнут свозить раненых, а мы еще когда снимемся. - Промолчал, еще раз с сомнением оглядывая тощую фигуру капитана Коршунова. - Оденься потеплее - ветер что-то разыгрывается.
Через полчаса были в пути. Снег валил пригоршнями, его не успевали очищать со стекол дворники. Метель разыгралась по-русски, дорогу переметало на глазах. Все чаще подвывал мотор, то и дело приходилось браться за лопаты, плечами помогать машине.
Впереди разливалось малиновое зарево. Ехали к нему. Потели,_ вытаскивая машину из сугробов, мерзли в кузове, защищенном от ветра лишь брезентовым тентом, проезжали пустые, без единого огонька немецкие деревни. Тимошин все чаще обеспокоенно поглядывал на Коршунова:
- Ты бы не лез куда не надо, Яков. С твоими легкими...
- Оставь в покое мои легкие, - перебивал Коршунов. - Окрепли они "на свежем воздухе", ни черта им не сделается.
Добрались до Оппельна. Город горел. Половина, за Одером, была в руках фашистов. Зашли в первый попавшийся дом. Печь теплая, а хозяев нет. Обогрелись и поехали дальше. Услышав запах печеного хлеба, остановились в какой-то деревне. В ней оказались тылы дивизии. Забросили в машину мешки с хлебом, и дальше.
До Альтшенкендорфа добрались под утро. Свиньи голодные бродят, коровы недоеные. Жителей нет. Остановились у школы.
Коршунов пошел разыскивать штаб дивизии, докладывать о прибытии. Адъютант Песочина сразу же провел его к комдиву. Тот поднялся, крепкий, высокий, выслушал доклад и обнял замполита:
- Спасибо, капитан! Вовремя прибыли. Как доехали?
- На машине и на своих плечах, товарищ полковник.
- Молодцы! Раненые вот-вот начнут поступать. Идиг организуй людей, капитан.
Вернулся Коршунов, а парты уже вынесены во двор и составлены под навес, машина разгружена, перевязочные материалы приготовлены, даже борщ варится. Тимошин делал краткий инструктаж:
- Оперировать не будем - нет для этого сил, но операционную приготовить. Наша задача: выявить тяжелых, оказать им первую помощь и отправить в Оппельн. Для остальных: первичная обработка ран, уколы, завтрак, и пусть спят до прибытия батальона. Следить за дыханием, пульсом и без нужды не тревожить, чтобы набрались сил перед операцией. Вопросы есть? Нет? Тогда по местам.
Перемерзшим, мокрым после ледяной купели раненым маленькая деревенская школа показалась настоящим раем. Не ожидали они такой встречи, расплывались в улыбках. Сытный завтрак, сто грамм к нему, как и ожидал Тимошин, валили людей в сон. Тихо и покойно в школе. Санитары бесшумно приносят на операционный стол раненых, Тимошин осматривает, дает назначения, спешит к следующим. Его первый помощник - медсестра Лида Васильева. Лида пришла в санбат из полка, ухаживала за тяжелыми. Присмотревшись к ней. Тимошин взял ее в операционно-перевязочный взвод и не ошибся. Подруга Тани Дроздовой, такая же маленькая, но не шумливая, Лида умела работать быстро и четко.
Начавшаяся ночью метель не стихла и днем. Приехал обеспокоенный начальник политотдела дивизии подполковник Тереньтьев, спросил Коршунова:
- Как вы тут? Держитесь?
- А куда мы денемся?
- Ваши застряли в пути из-за заносов, прибудут не скоро, - выжидательно посмотрел на Коршунова.
Капитан протер воспаленные глаза:
- Наши за Одером стоят, а мы здесь стоять будем. Сколько потребуется.
- Тесновато у вас. Машин подбросим. Побольше эвакуируйте.
- Вот за это спасибо, товарищ подполковник.
- А ты людей подбодри, Коршунов. Расскажи, что наша берет.
- А что их подбадривать? Они столько времени добирались до Германии, так ждали этого часа, что ни в каком утешении не нуждаются.
Замполит был прав. Еще сутки продержались, продолжали работать и после прибытия основных сил. Поток раненых не иссякал, каждого перед концом войны хотелось выходить, спасти во что бы то ни стало, и врачи, сестры, санитарки себя не жалели.
Лишь когда раненых стало поменьше, организовали работу в две смены. Это время наступило не скоро.
12
Над полями Германии носился холодный ветер. Застыла и звенела под сапогами земля, но бои продолжались, и плацдарм расширялся.
Через три месяца Гитлер отдаст приказ затопить берлинское метро, а накануне штурма Шургаста фашисты открыли шлюзы на Одере. За одну ночь уровень воды в реке поднялся на три метра. Вода снесла наплавные мосты, отрезала наступающие части от тылов.
После морозов неожиданно наступила оттепель. Снег растаял, стали множиться лужи, на полях перед городом образовалась непролазная грязь. По ней и пошли под смертельный огонь пушек и пулеметов солдаты дивизии. Укрытие - в бороздах, в холодной воде и грязи.
В Литве Нина Рябова добилась перевода в минометную роту, стала заряжающей 82-миллиметрового миномета, наконец-то сама стреляла по фашистам, наносила им урон и до конца войны думала шагать вместе с ротой. Однако солдат предполагает, а начальство располагает. Скоро Нину Рябову вернули на свое место - минометчики и без тебя есть, сказали, а такого санинструктора поискать надо.