Стала работать в паре с Марией Кветкиной. Украинка по-прежнему звала Нину малышкой, жалея ее, незаметно выбирала себе самых тяжеловесных. Не разлучаясь и на день, прошли от Вислы до Одера, а позавчера Кветкина сказала, что переводится в тыл на хозяйственные работы.
- Почему? Зачем? - удивилась Нина. - Ты не сделаешь этого!
- Изделаю. Мине надо живой быть, чуешь? До дому, до хаты вернуться.
- Так ты и останешься. Я счастливая.
- Ты - да, а я - ни. И не треба мине бильше тяжелюг поднимать.
- Врачи сказали? - опешила Нина, сообразив, о чем говорит Кветкина.
- Ни. Сама чую. А к врачам пиду, домой отправят.
- Вот и хорошо. Так и надо.
- Ни, - снова не согласилась Кветкина. - Пока чоловик мой туточки, и я з ним буду. Мабуть, война эта скаженна скоро кончится.
"Чоловика" Кветкиной Нина знала. Его вместе с Марией перевели в полк после расформирования артиллерийской бригады. "Чоловик" был хороший, не хотела Кветкина с ним расставаться, раньше времени покидать полк, потому и пришла к такому, казалось бы, неразумному решению. Все это поняла Нина и не стала больше отговаривать.
Перед боями за Шургаст ушла Мария в тыл, вместо нее никого не дали, и осталась Нина одна. Загрузив до отказа несколько санитарных сумок, расположилась в лесу недалеко от дороги, чтобы легче было вывозить раненых.
Фашисты отчаянно бились за Шургаст. Бой затянулся до вечера и шел с переменным успехом. Раненых было много. Не успевала Нина их перевязывать да отпаивать, кого можно, спиртом, чтоб перемерзшие, в мокрых шинелях, они хоть немного согрелись по пути в медсанроту. Вымоталась до чертиков, запарилась. Просила, чтобы подослали кого-нибудь на помощь, но повозочные каждый раз говорили, что и в санроте тоже с ног сбились и никого не дают.
Здоровенного детину приволокли на плащ-палатке двое. И палатка ни на что не похожа, и солдат тоже. Нина соскребла палкой ошметки грязи, разрезала ватные брюки. Рана большая, глубокая и тоже вся в грязи. Очистила ее, обработала йодом, обложила стерильными салфетками, бинт как следует затянула, чтобы меньше крови терял солдат, и увидела, что к ней идут двое. Узнала командира дивизии полковника Песочина и его адъютанта. Комдив, как всегда, в фуражке с малиновым околышем, шинель распахнута. Лицо измученное, старое. Поднялась для доклада. Песочин остановил:
- Все сам вижу. Устала?
- Устала, товарищ полковник. С утра на ногах.
- А я с ночи, но скоро бой закончится. Отдохнем.
Командир дивизии прошел на опушку, понаблюдал оттуда за сражением и вернулся в свой блиндаж. Через некоторое время его ординарец несется:
- Рябова, тебя полковник вызывает.
Пошла, с трудом выдергивая ноги из липкой грязи, сама вся в крови и грязи, спустилась по ступенькам вниз, доложила о прибытии.
- Садись, дочка, - предложил Песочин, - передохни. Скоро подводы подойдут, увезут твоих раненых. Давно воюешь?
- С сорок первого, товарищ полковник.
- Ого! Солдат бывалый, а есть ли у тебя награды?
- Награждена орденом Славы III степени, товарищ полковник.
"Постарше, конечно, моей Татки, но дочь, пожалуй, на голову выше будет", - подумал командир дивизии и снова спросил:
- За что же награждена?
А Нина осмелела от доверительного, не по службе, разговора и как свой своему:
- Бои за станцию Пундуры помните? Я там больше тридцати раненых из-под огня вытащила.
- Ну, это когда было, а после станции в тылу, что ли, служила?
- Почему же в тылу? Все время в батальоне.
- И раненых приходилось выносить?
- А как же? Во всех боях участвовала.
- Сколько еще вынесла? Сегодня, например?
- Сегодня не выносила, товарищ полковник, сегодня мне солдаты доставляли, а я первую помощь оказывала и в санроту отправляла. Да и не считаем мы, товарищ полковник. Не могу ответить на этот вопрос.
- Кто это "мы"?
- Так нас же много в батальоне, товарищ полковник. Тамара Антонова...
- Антонова? Ее за Пундуры вторым орденом Славы второй степени наградили, да? Помню такую. О ее храбрости слухи и до дивизии доходят. А еще кто?
- Мария Кветкина, Зина Бойко, Лида Кудряшева, Женя Коблова была, ее в другой полк перевели, Катя Ларионова... Она погибла, - губы Нины дрогнули, и она замолчала.
- О них не слышал. Жаль. Но даю слово - выберу свободное время, приеду в полк и попрошу всех девушек собрать. Посмотреть на вас хочется, поговорить с вами.
- У нас и в санроте девчонок много. Их тоже пригласите, товарищ полковник.
- Обязательно, - улыбнулся, командир дивизии. - Проверю, не обходят ли вас мужики наградами. Тебя, на мой взгляд, не очень жалуют. - Повернулся к адъютанту: - Представить к Славе второй степени. Заслужила хотя бы за один нынешний день.
Нина, откуда и прыть взялась, мигом на ногах оказалась, руку к шапке:
- Служу Советскому Союзу! Благодарю, товарищ полковник!
- Да сиди ты, сиди. Орден когда еще будет, а прими-ка ты от меня, дочка, личный подарок, - сказал командир дивизии и протянул Нине раскрытую коробку.
Заглянула в нее Нина и ахнула: новенькие черные туфли на высоком каблуке, каких она отродясь не нашивала. Вскинула на Песочина сияющие глаза, еще раз поблагодарила, а он, как рассказывала позднее Нина, "взял да и расцеловал мою грязную рожу".
Прижимая к груди неожиданный подарок, пошла к раненым, а их след простыл. Всех увезли. Присела на пенек, примерила туфли. Как на нее сшиты! Дрогнули сжатые в комок нервы, и заревела Нина на весь лес.
- Рябова, где тебя черти носят? Все кругом обегал. Знаешь, где штаб полка стоит?
- Знаю, а что?
- А то, что бери пакет и дуй туда.
- Сам дуй. Я рассыльной с сорок первого года не состою.
- Нина, некому больше.
- Вот так бы и говорил.
Взяла пакет, сумки свои пустые подобрала и поплелась. Пакет доставила по назначению, села поесть и заснула перед котелком.
Проснулась в Шургасте, в доме, занятом разведчиками, от громового хохота. Они и рассказали, что перевезли ее спящую, разбудить, сколько ни пытались, не смогли. Нина вышла на улицу и убедилась, что ее не разыгрывают.
- Думали, что ты на радостях "в стельку". Принюхались - ни-ни. Может, с нами примешь?
- Поесть не откажусь, а водка ни к чему. Когда же я последний раз ела? Вчера утром или позавчера вечером? Накладывайте побольше.
- Для тебя не пожалеем.
Однако котелок и на этот раз остался нетронутым. Откуда-то появилась Тамара Антонова:
- Не знаю, как тебе и сказать... Марию Кветкину убило!
Ложка выпала и звякнула о непокрытый стол.
- Не может быть! Ты ошибаешься! - посмотрела на Тамару дикими глазами. - Когда? Где?
- Сегодня. Она с девчонками коров в тыл погнала. Под обстрел попали. Побежала я - мне в санроту надо.
Из-за стола Нина поднималась тяжело, нащупала дверь и вышла в сырую темень. Небо сочилось не то дождем, не то мокрым снегом. Ветер метался меж домов. Нина представила, как Мария, с трудом выдирая из грязи ноги, гонит коров, ругается и кричит на них на своем русско-украинском и радуется, что вместе с ними уходит от передовой и от смерти.
Нина столько раз видела, как рвутся снаряды, отнимают у людей силу и жизнь, а представить Кветкину мертвой не могла. Не из красавиц была Мария - нос и лицо широкие, грубоватые, - но привлекала к себе доброй силой, веселостью характера и какой-то удалой бесшабашностью. Бывают люди, которые бессмертными кажутся. Всех могут убить, думаешь, а вот его или ее никогда...
Кто-то схватил за плечи. Остановил. Сунул в руки шинель:
- Одевайся, и пойдем обратно. Нагулялась!
Всмотрелась - один из разведчиков.
* * *
Тамара еще была в санроте, когда в комнату ворвался начальник полковой радиостанции, кавалер трех орденов Славы старшина Шишов. Увидев ее, расплылся в улыбке:
- Ты чего здесь?
- Я по делу, а вот ты зачем?
- Подцепило на днях. Думал, пройдет, а рана гноиться начинает. Ну-ка, девчонки, у кого рука легкая, посмотрите, а ты подожди - обратно вместе пойдем, - попросил Тамару.
С Шишовым Тамару связывала многолетняя дружба. Как только попала в полк, вечерами пробиралась в его землянку и просила: "Сережа, дай Москву послушать!" Светловолосый, маленький, с громким и резким голосом, Шишов ворчал, говорил, что к нему вход посторонним воспрещен, но включал станцию, и Тамара первой в полку слушала голос Левитана, передающего сводку Совинформбюро.
Позднее, когда перевелась в батальон и приходилось бывать на КП полка, обязательно заходила к Сереже. Шутя ругала его за вечно расстегнутый ворот гимнастерки, за небрежно затянутый ремень. Он громко смеялся, и на его худощавых щеках появлялись ямочки. Живуч и удачлив был этот маленький паренек. На войне с первых дней, пока ранениями отделывался. Может, хоть ему повезет до конца.
- Ну вот и все, - раздался над задумавшейся Тамарой голос Шишова. - Пластанули, и легче стало. Идем, что ли?
* * *
В Германии городов и городков прорва, и все они, большие и малые, из кирпича и камня, всюду на нижних этажах и в подвалах наделаны амбразуры. И этот, что горел впереди, ощетинился жесточайшим пулеметным огнем. Стреляли пушки. По полю, нащупывая редкую цепочку атакующих, метались взрывы. И в городке, поднимая в воздух клубы красной пыли, рвались снаряды. Война, как не достигший цели бумеранг, вернулась к ногам его запустившего.
Бессистемный огонь фашистской артиллерии скоро упорядочился. Кто-то упорный и поднаторевший в боях взял бразды правления в свои руки. На пути наступающих встал огневой вал, разрывы вытянулись в одну линию и скрыли за собой городок.
Цепь залегла. Когда же смертельный вал приблизился к ней, рванулась вперед, чтобы уйти от огня. Как в приближающуюся к берегу морскую волну, нырнула в гущу разрывов и Тамара и, еще не преодолев ее, услышала крики о помощи.
Побежала на зов.
Этот снаряд угодил точно. Убитые, раненые. Опрокинутый взрывом навзничь, распластав по земле бессильные руки, лежал Шишов. Тамара к нему. Расстегнула телогрейку, откинула ее ремни и увидела выпирающий из живота кишечник. Раздумывать некогда. Салфетки на рану, два больших индивидуальных пакета, чтобы остановить кровь, сверху бинты. Второго, раненного в грудь, перевязала. Остальным, ошалевшим от взрыва, крикнула:
- Вы чего рты раскрыли? Перевязывайтесь сами, и за мной. Его заберите, - указала на раненного в грудь.
Шишова взвалила на плащ-палатку, поползла, потащила с застрявшим в горле горьким комком. Оглянулась и снова рявкнула:
- Не сбивайтесь в кучу, олухи небесные. Рассредоточьтесь!
По-прежнему пели над головой пули, по-прежнему рвались на поле снаряды. Город не был взят, бой продолжался, но уже и сместился на ближайшие к нему подступы. Передыхая, пощупала пульс. Поползла еще быстрее, потом поднялась, потянула, обходя свежие воронки.
Впереди замаячила фигурка Нины Рябовой. Увидев Тамару, побежала навстречу, спросила, утирая со лба пот и пряча под шапку кудряшки:
- Кого тащишь?
- Шишова.
- Сильно?
- И не говори.
- Давай помогу.
Потащили вместе, сдали врачам и бегом обратно. Ни погоревать, ни поплакать некогда.
* * *
Еще один маленький, только что взятый городок. На балконах и в окнах полощут на ветру белые простыни, на безлюдных улицах продолжают рваться снаряды и мины.
Тамара ведет раненного в ногу солдата. Он опирается на нее все сильнее. Идут медленно, останавливаются отдохнуть перед зеркальной витриной магазина. Розовощекие манекены зазывающе улыбаются. Идут дальше. Проходят квартал, другой. Снова отдыхают на подножке черного лимузина у разваленного снарядом дома. Поднимаются и опять бредут.
- Не могу больше. Горит нога, горит, - жалуется солдат.
- Аптеку видишь? До нее дойдем, а там уже недалеко, - успокаивает Тамара.
Минуют аптеку, сворачивают за угол, и тут на булыжной, заваленной мусором, обломками кирпичей и снарядными гильзами улице, слева от Тамары, с оглушительным треском рвется мина. Обжигает руку.
Припав к мостовой, переждали следующие разрывы, а когда поднялась, Тамара поняла, что ранена и в ногу. Прошла еще несколько шагов и опустилась на землю.
- Все. Не могу больше.
- Тебя ранило? Как же мы теперь? - забеспокоился солдат.
- Мир не без добрых людей. Помогут, - пересиливая боль, отозвалась Тамара.
Новое, четвертое по счету, ранение Тамары было не из тяжелых. И помощь ей оказали быстро, но после перевязки зазнобило почему-то, и лежала Тамара маленькая, худенькая, похожая на девочку-подростка. В открытых голубых глазах копились слезы обиды. Врачи сказали, что в госпитале придется проваляться месяца два-три, а за это время и война, пожалуй, кончится. Поделилась своими опасениями с Машей Семеновой. Та руками всплеснула:
- Да ты радоваться должна! Живой останешься, а что с нами будет, еще неизвестно.
- Чему радоваться-то? Самое интересное началось, а мне снова на спинку кровати глаза пялить?
Стоявшая тут же Анна Николаевна Новикова, Матка, как ее по-прежнему звали девчата, рассудила по-своему:
- Вот и попялишь, и отоспишься как следует. И вообще я вам скажу, девчоночки мои милые, не женское это дело - война. Будь моя воля, так я бы вас близко к армии не подпускала.
- Твоя воля! - передразнила Тамара. - Забыла, как ревела, когда тебя перед наступлением демобилизовать хотели?
- Не забыла. Но мой пример не в счет. Я уже жизнь прожила, а вы только начинаете, - возразила Анна Николаевна.
Вбежала Аня Ощепкова:
- Тамара, готовься. С первым транспортом тебя отправим!
- А я тебя просила об этом? - озлилась Тамара, но спохватилась - она уже "никто", просто лежачая раненая, с которой одни хлопоты, - и взмолилась: - Девчонки, мне же не вернуться больше. Дайте хоть немного побыть с вами. - Снова рассердилась на вырвавшиеся у нее заискивающие нотки и отрезала: - Пока не поеду. Позднее!
13
В начале войны Катя Мариничева стала собирать пули и осколки, извлекаемые при операциях, и складывать в небольшой мешочек. Он быстро наполнился. Завела другой, побольше, потом - ящик и всюду возила его с собой, тяжелый и полный, сама не зная, зачем это делает. И капитану Тимошину не смогла ничего толком объяснить, когда он увидел ее коллекцию. Хирург озадаченно потер лоб:
- Внушительно. Во всяком случае, нагляднее всякой статистики.
Катя не согласилась:
- Здесь еще не все. Хирургов много, а я работаю с одним.
- Да, если от всех собрать, ящиков пять бы накопилось. Но зачем, зачем? Не нахожу практического применения вашей затеи. Знаете что, Катя, выбросьте-ка вы их, чтобы не возить лишний груз.
Катя согласилась, но последовать совету хирурга решилась не сразу. Оставила ящик только перед форсированием Ильменя и до сих пор жалела, что так поступила. Все казалось ей, что было что-то нужное и полезное в заброшенном ею деле. И наверно, поэтому, когда стали вручаться благодарности Сталина за освобождение городов и местностей, Катя предупредила подруг:
- Храните их, девушки. Это же на всю жизнь память.
Девчата и сами понимали значение таких реликвий и без лишних разговоров завели в рюкзаках "сейфы". Аккуратнее всех оказалась Таня Дроздова. Она не только благодарности в стопочку складывала, но и вырезала из газет Приказы Верховного Главнокомандующего, в которых упоминались ее армия и дивизия. По ним же учила труднопроизносимые названия польских и немецких городов. Чтобы не забыть, говорила, и, вернувшись домой, произносить без запинки.
В один из свободных вечеров Таня разложила свой "пасьянс", как посмеивались в санбате, и решила устроить небольшую потеху.
- Это что же получается, дорогие товарищи? - заговорила строгим начальственным голосом. - Девятого января вы еще бездельничали на юго-востоке Польши и, помнится, надеялись "отдыхать" там до конца января или начала следующего месяца. Сегодня девятое февраля, а вы уже за Шургастом! Когда же и каким образом вы успели отмахать столько? На легковушках, что ли, неслись? Потомки не поверят, что вы сделали такой быстрый скачок.
А девчата не засмеялись, хотя над словами Тани и задумались.
Четвертый год шла война. Чего только ни повидали они за это время, но такого мощного наступления, которое прошло на Сандомирском плацдарме, еще не было. Не успели оглянуться, как прошли от Вислы до Одера и даже за него. И как прошли! Оставляя противника и позади себя, и по бокам - все равно добьют его, никуда не денется. Если немцы даже на своей границе не смогли устоять, то, выходит, сломались, нет у них больше ни силы, ни духа. А коли так, то войне скоро конец, по домам, к мамам и папам скоро возвращаться!
Может быть, впервые, подогревая друг друга, о-послевоенной жизни размечтались, планы на нее начали составлять. Вначале все чаще о довоенной жизни вспоминали, потом и она начала забываться, казаться какой-то нереальной - все думы война заняла. Теперь, видно, наступило другое время. Таня на эти мысли навела, она же их и в другую сторону повернула:
- Во куда вас занесло, а фронт, между прочим, еще гремит, и о нашей дальнейшей жизни бабушка надвое сказала.
Не вовремя сунулась, словно хороший сон спугнула. На нее зашикали:
- Типун тебе на язык, Танька! Опять на свою голову накаркаешь!
В словах Тани была правда, от которой никуда не денешься. Мечты о будущем отлетели прочь. Но только в тот вечер, а потом стали возвращаться снова, близкие и заманчивые.
Наступление развивалось успешно. За расширение плацдарма юго-восточнее Бреслау дивизия была награждена орденом Кутузова II степени и продолжала продвигаться вперед. И было приятно сознавать, что у страны есть все для обеспечения фронта первоклассной техникой и продовольствием, что поступает в армию все больше танков, пушек и самолетов, не может противостоять широко развернувшемуся последнему наступлению фашистская Германия. Уже освобождены от коричневой чумы Румыния, Югославия и Венгрия. Взят Берлин! Ничто уже не могло спасти фашистские войска, сбившиеся на клочках оставшейся за ними земли в Германии и Чехословакии, от полного разгрома, но они продолжали огрызаться, все еще гибли солдаты и офицеры, ложились изувеченными на операционные столы.
Они не щадили себя ради скорейшего наступления мира. Спасая товарищей от гибельного огня пулемета, бросился на амбразуру вражеского дзота белорус Сергей Коваленко. Скоро дивизионная газета сообщила о подвиге паренька из уральского города Кушва Владимира Петрова. Он вступил в единоборство с большой группой гитлеровцев и погиб, уничтожив в неравном бою двадцать солдат противника.
Коваленко и Петров были представлены командованием дивизии к званию Героев Советского Союза посмертно.
В боях за Шургаст погиб заместитель командира дивизии полковник Лапшин, а десятого февраля был ранен комдив Песочин. В медсанбат его привезли с небольшой раной в голове. Сделали перевязку, и Тимошин повез Песочина в черепной госпиталь. Операцию делали там, извлекли осколок. Он был небольшим, но повредил оба полушария, и Михаил Александрович Песочин скончался третьего мая, не успев получить два ордена Ленина за последние проведенные им бои. Похоронили комдива на Холме Славы во Львове в генеральской форме.