- Нет.
- Никогда?
- Никогда.
- Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете, что делается на земле. Право же, это невыносимо.
- Ты-то что об этом знаешь?
- Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека!
- Так что же этот твой ученый француз?
- Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!
Анджей даже не заметил, как в споре с этим человеком, который был намного старше его, перешел на развязный тон. Темнота, царящая в каюте, как бы растворила незнакомца. Анджей словно говорил с самим собой. Или, может быть, с ангелом? Он будет стоять на своем, будет бороться с ним до рассвета.
- Мне об этом французе говорил Мышинский. Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не дадут человеку овладеть ими, но даже погубят его.
Незнакомец снова поднялся на локте, и лицо его опять попало в полосу света. Анджей увидел, как презрительная усмешка мелькнула на его губах.
- Так вот, речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках тех людей, которые используют их на благо человечества.
Анджей опять фыркнул.
- И ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не принесет с собой в мир наиопаснейший соблазн?
- Речь идет о том, чтобы сила эта была в руках общества.
- Общества, общества! Политика исключает общество. Разве Сталин - это общество?
- Сталина вынесла революция.
- Так же, как и Наполеона.
Лицо незнакомца скрылось в тени.
- Право, трудно разговаривать с тобой, ты полон необъяснимых предрассудков.
- У меня впечатление, что и твои рассуждения полны предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? Именно такой могла бы быть наша общая цель, твоя и моя: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, я называю предрассудком нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.
- Познанию истины?
- Познанию вообще. Познанию истин, которые ведут человека к подлинному освобождению. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительно точные слова твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваши старания "спасти" человека на земле, как христианство хотело "спасти" его на небе. Но человек не может быть спасен. Где-то, когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из виду, что политика - это не то же, что наука, и перепутал нити своей власти… И все пропало. Я думаю, что спасения нет.
Незнакомец тяжело вздохнул.
- И что же сказал "мой" Энгельс? - спросил он.
Но Анджей молчал.
- Знаешь, мне немножко неловко, - сказал он и собственный голос показался ему каким-то чужим, будто принадлежал другому человеку. - Как-то неловко цитировать тебе то, что ты и без меня знаешь. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько ученый. Может быть, я и читал бы его, если бы жизнь шла нормально, но сейчас мне совсем не до чтения философских трудов…
- Жаль, - услышал он голос из угла.
- Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может кончиться - лопнуть, как мыльный пузырь. Но я об этом стараюсь не думать. Индюк думал, думал и околел…
- Ну так что же сказал Энгельс?
- Энгельса я повторяю с чужих слов. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его…
- Ну?
- Так вот он мне когда-то сказал, наперекор себе самому сказал, потому что эти слова Энгельса и его кладут на обе лопатки. Он тоже из "верящих". Но вот что удивительно: человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и, несмотря на это, все-таки верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с пониманием.
- Ты, кажется, знаешь основы диалектики.
- Нет. Ничего в этом не смыслю.
- Так что же, наконец, сказал Энгельс?
- Постой, кажется, так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, не зависящий от какой бы то ни было организации общества… Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?
- Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только Энгельс здесь ни при чем. Твой дуэт человек - природа действительно восходит к Тристану, к Вагнеру. Боюсь, что ты фашист.
Анджей на мгновение замолчал, потом ответил:
- Ну, если так разговаривать, то мы ни до чего не договоримся. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только тот, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.
- Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.
- Ну, Знаешь! Ни я, ни мои товарищи не сидим сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь - еще увидим. А вернее, даже и не увидим. Немногим из нас это удастся увидеть. Но будущее покажет.
- Значит, что же? И нашим и вашим? Так, что ли, вы действуете?
- Не знаю. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.
- Нет, ты думаешь, думаешь о многом, но только не о том, кто тебе приказывает.
- В настоящее время мне это безразлично. Я не слишком верю в победу, во всяком случае, в ту победу, о какой думают те, кто мне приказывает. Они во что-то там верят.
- Во что же?
- Что маршалек встанет под звон серебряных колоколов из-под башни, куда его бросил кардинал Сапега. А я знаю свое…
- Что же ты знаешь?
- Твердо знаю одно: маршалек не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.
- Среди вас не столь уж многие разделяют этот взгляд.
- Немногие. Но это, может быть, и к лучшему.
- Почему же?
- Зачем же им знать, что дело, за которое они борются, - гиблое дело? Но вы ведь придете в Польшу…
- Ты так думаешь?
- Я убежден в этом.
- И что же?
- Пожалуй, этого я уже не увижу.
- Но увидят другие.
И вдруг Анджею стало жаль жизни, которая была сейчас такой трудной, но такой ощутимой, осязаемой, как тело женщины. Неужели ничто не ждет его завтра, послезавтра? Можно сколько угодно признавать, что жизнь очень трудна, тяжела, и все же сказка жизни увлекала его, как сложная интрига занимательной повести. Сердце у Анджея сжалось - так способно сжиматься сердце только очень молодого человека. Нет, несмотря ни на что, жизнь надо беречь! Надо пронести ее невредимой между всеми засадами сегодняшнего дня!
- Что же ты замолчал? Спишь? - с неожиданной сердечностью спросил его собеседник.
Анджей почувствовал благодарность к этому человеку.
- Надо спать, - сказал он. - Разговоры эти все равно ни к чему не ведут.
- И, однако, хорошо вот так выложить все, что на душе, - в голосе незнакомца чувствовалось тепло. - Особенно когда молод.
- Это верно, - примиренно прошептал Анджей. - Покойной ночи.
- Покойной ночи.
II
На другой день, уже довольно поздно, запыхавшийся пароходик пристал к берегу в Пулавах. Сосед Анджея поднялся рано и куда-то ушел. Анджей не помнил его лица - в темноте так и не удалось рассмотреть его как следует. В памяти остался только голос, чуть хрипловатый, глухой, произносящий слова как бы с усилием. Надо было уже сходить. Анджей сорвался со своей твердой койки, пригладил волосы и вышел на палубу. Озябшие матросы привязывали канаты к кнехтам на берегу. Сосед по каюте стоял у борта. Они обменялись смущенными взглядами. Их откровенный ночной разговор казался сейчас, при свете дня, детской болтовней, и Анджею было немного неловко. К тому же его беспокоила мысль, не слишком ли много он сказал.
Молча пожали они друг другу руки. Анджей старался не смотреть в лицо незнакомцу.
На пристани пароход поджидали двое жандармов. Однако они занялись проверкой содержимого корзин и мешков у баб, высадившихся с парохода, а на Анджея не обратили никакого внимания. Едва он сделал несколько шагов, как ему на шею бросилась какая-то девушка.
- Как хорошо, что ты приехал! - громко крикнула она и, прижавшись к лицу Анджея, шепнула ему на ухо: - Не удивляйтесь, я сказала, что жду брата. Надеюсь, бумаги у вас в порядке?
Анджей ответил улыбкой, которой старался придать выражение радости от этой встречи с "родственницей".
- Лошади в местечке, это недалеко, - сказала девушка, взяв Анджея за руку. А потом добавила тише: - Зачем вы взяли с собой этот рюкзак? Он очень бросается в глаза.
Некоторое время шли молча. Когда людей вокруг стало поменьше, Анджей спросил:
- За вами следят?
Девушка выразительно взглянула на него. У нее были большие черные блестящие глаза. На вопрос она не ответила, только сказала:
- Называйте меня по имени. Меня зовут Кристина.
- А меня Анджей.
- Знаю, - рассмеялась девушка. - Это Антек послал меня встретить вас. Сегодня в Пулавах что-то неспокойно.
Довольно долго шли они боковыми улицами по мокрым мостовым и тротуарам, на которых лежали большие, похожие на человеческие ладони, желтые с зелеными прожилками листья кленов. Анджей чувствовал себя неловко и молчал. Молчала и Кристина.
Наконец они оказались почти у городской черты. На краю обширной площади под порыжелыми каштанами стояла бричка, запряженная парой рослых лошадей. Кучер поклонился, но не произнес ни слова. Анджея удивила его молодость и какой-то дерзкий вид.
Когда проехали уже довольно много, Анджей спросил:
- Это далеко?
- Километров десять.
- Разве это в сторону Казимежа?
- Вовсе нет, в противоположном направлении.
За всю дорогу кучер только раз оглянулся на Анджея, окинув его пристальным взглядом, который Анджею не понравился.
Спустя час, а может, и больше, миновав деревню, въехали в боковые ворота парка, которые им открыл оборванный сторож.
Парк был необычайно красив. Анджей не успел оглянуться, как бричка остановилась перед большим домом под высокой серой крышей. Дом был очень старый или, может, только казался таким в сумеречном осеннем свете.
На крыльце сзади дома их встретил Антек. Анджей с трудом узнал брата. Он не видел его почти два года, и за это время он, естественно, изменился. С первого взгляда Анджей уловил перемены в лице брата: эти опущенные углы губ придавали презрительное выражение его лицу, красивому, но холодному. Анджей остро почувствовал отчужденность брата, его замкнутость. Он стоял перед ним, как перед дверью, запертой на ключ.
Анджей и прежде отдавал себе отчет, что, кроме родственных уз, ничто не связывает их. Матери он говорил, что любит Антония, и в самом деле любил его, но не этого Антония, а того, которого два года назад проводил на вокзал.
- Знаешь, кто здесь сейчас? - спросил Антек без всякого предисловия. - Марыся.
Анджей удивился.
- А Кристина? - спросил он.
Антек провел его через сени по лестнице наверх, в свою комнату. Налив Анджею воды в таз, он с любопытством смотрел, как тот мыл руки.
- У тебя все те же девичьи руки, - сказал Антек.
Анджей засмеялся и, вынув руки из воды, поднял их кверху, как врач перед операцией.
- Вовсе не девичьи. Покажи мне девушку с такими лапищами.
- Нет, конечно. Но очень уж они какие-то тонкие.
- Просто костлявые, как у скелета, - сказал Анджей и снова опустил руки в воду.
- Хорошо, что ты приехал сегодня. Повеселимся. Отпразднуем именины хозяйки дома.
- Именины? Как же ее зовут?
- Именины или день рождения, черт ее знает. Наверно, Филомена. Сегодня по календарю Филомена.
- Ну и что же это будет за веселье?
- Съедутся соседи. Увидишь нескольких чудаков.
Антек сказал это как-то многозначительно. Анджей взглянул на брата. В опущенных уголках его губ застыла усмешка.
- А что за чудаки?
- Да так. Разные. Сам увидишь.
- Все это совсем некстати, - сказал Анджей. - Мне надо серьезно поговорить с тобой.
- Завтра поговорим.
- Утром я хотел бы уже уехать.
- Завтра нет парохода.
- Поехал бы поездом.
- А о чем ты собираешься со мной говорить?
- Мама приказала мне поговорить с тобой обо всем. Она хочет, чтобы ты вернулся в Варшаву.
- Ну, знаешь! - вспыхнул Аптек. - Что мне делать в Варшаве? Здесь я сижу, как мышь под метлой, никто обо мне и не знает. А в Варшаве?
- Может, там нашлось бы и для тебя какое-нибудь дело.
- А ты думаешь, здесь не найдется? Еще увидишь. Ты голоден?
- Признаюсь, съел бы "того-сего", как говорит пан Козловский.
- А что с Ромеком?
- Он в Варшаве.
- Работает?
- Вместе со мной.
- Воображаю, что у вас там за работа!
- Ну, скромная работа в небольшой мастерской. Однако и это пригодится, из этой мастерской, может, что-нибудь и получится. Ромек торчит в ней целыми днями.
- Ну, пошли в столовую. Посмотрим, не дадут ли нам "того-сего".
Они спустились в огромную столовую, занимавшую половину первого этажа. За большим столом сидели Кристина и Марыся Татарская. Анджей почувствовал робость. Антек плел им какую-то чепуху, и видно было, что он с этими паннами на короткой ноге. Собственно говоря, Анджей не мог понять, что эти особы тут делают, откуда они взялись, и не знал, как объяснить беспечное, легкомысленное настроение, которое здесь царило.
Вошел высокий юноша в лакированных ботинках. Представился:
- Скшетуский.
- "Ты такой же Скшетуский, как я Заглоба", - подумал Анджей, рассматривая нового знакомого. Но тот отвернулся и начал шутить с паннами. Подали великолепную малиновую наливку, и это было только начало. Больше всего удивило Анджея, что и наливку и закуски подавала Анеля. Она даже не взглянула на него, и Анджей сделал вид, что принимает это как должное. Впрочем, его уже ничто не удивляло. Он был очень голоден, на пароходе ничего не ел, и вино сразу ударило ему в голову. Но он вполне отдавал себе в этом отчет и старался ничего не говорить, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее.
Столовая наполнилась людьми. Всякий раз, когда кто-нибудь входил, Анджей вставал, а Антек говорил: "Мой брат". Анджей кланялся либо подавал руку и садился на свое место.
Время было уже позднее, и Анеля, не обращая внимания на сидящих за столом, накрыла к обеду. Тут Анджей огляделся вокруг и попытался сосчитать присутствующих. Дойдя до двенадцати, он запутался и начал сначала. Ему казалось, что он считает про себя, однако через некоторое время Марыся спросила его:
- Что это вы пересчитываете, пан Анджей?
Анджей и не заметил, когда она очутилась рядом с ним за столом. Он взглянул на нее с благодарностью. Вопрос был незначительный, но Анджею он показался выражением внимания.
- Я опьянел, - сказал он и посмотрел на молодую актрису - как ему представилось - с нежностью, ей же показалось, что он смотрит на нее беспомощно.
Начался деревенский обед. Хмель уже выветрился у Анджея из головы, и он с большим вниманием стал прислушиваться к разговору. Ему наконец удалось пересчитать сидящих за столом. Всего оказалось тринадцать человек. Кроме Антека и Скшетуского, за столом сидели еще четверо юношей и две девушки - это было уже восемь человек; хозяин дома; пожилой господин с усами, по виду управляющий; Марыся и Яцек - двенадцатилетний ученик Антека. Анджей был за столом тринадцатым и даже сидел на самом углу. Разумеется, рядом с Марысей.
К столу вместе с Анелей подавал юноша лет двадцати. Анджей заметил, что между ним и Антеком существует какое-то особое взаимопонимание. Юноша был стройный и красивый, с необычайно быстрым взглядом, как и пристало адъютанту. Анджей не сразу узнал в нем кучера, который привез его из Пулав.
Как Анджей сразу заметил, это не был обычный деревенский обед. В нем было столько "торжественности", словно у ксендза на отпущении грехов. Сначала было множество холодных закусок, к которым подали водку. Но Анджей стал уже более осмотрительным, пил мало, а то и вовсе отказывался. Марыся ему не подливала, один раз даже удержала его руку, потянувшуюся к рюмке, вернее, к толстому тяжелому бокалу.
- Не пей, - сказала она.
- Почему?
- Увидишь.
Потом были поданы запеченные в маленьких глиняных горшочках почки. Очень вкусные, хотя и не хватало в них красного перца. Зато майораном пахло на всю комнату.
Занятые едой, гости разговаривали мало. Теперь Анджей мог спокойно рассмотреть присутствующих. Только вот стеснял взгляд Антония, время от времени останавливавшийся на нем. Этот серьезный и проницательный взгляд больше всего убедил Анджея, что брат очень изменился.
Нетрудно было догадаться, что трое из молодых людей находятся в подчинении Скшетуского. Впрочем, один из них, одетый весьма небрежно, в простой военной одежде, помятой и в пятнах, не был похож на подчиненного. Он был горбат, правое плечо заметно выступало под парусиновой курткой, а голова казалась втянутой в плечи. Зато лицо у него было такое, что Анджей подумал: "Будь я немцем и попадись он мне на улице, застрелил бы на месте". Горбатый ел мало, не принимал участия в разговоре и много пил.
Руководство застольной беседой взял на себя хозяин, пан Тарговский. Заметно было, что он старался придать разговорам за столом как можно более незначительный характер. Вначале сам он беседовал с управляющим, паном Заорским, о хозяйственных делах, об уборке картофеля и свеклы. Пан Тарговский произносил длинные монологи, а пан Заорский, краснея, неизменно отвечал либо: "Правильно, правильно", либо: "Правильно вы это сказали, пан помещик".
Пани Тарговская молчала, опустив глаза в тарелку. Минутами казалось, что она едва сдерживает слезы. Впрочем, она стремилась скрыть тревогу и с безупречной вежливостью хозяйки старательно угощала сидящих рядом с ней юношей. Молодых людей не надо было уговаривать. Они ели за троих и даже за четверых, попросили по второй порции пришедшихся им по вкусу рубцов в мисочках. Запасы, приготовленные для этого пира, были, по-видимому, неистощимы.
Собравшиеся нисколько не были похожи на званых гостей. Молокососы, сидящие за столом, никак не могли сойти за "соседей" помещика, разве что были соседями особого рода - попросту говоря, из лясу. Они держались непринужденно, чувствовали себя у Тарговских как дома. И Кристина обращалась к ним как к товарищам.
Только один из этих "соседей" выглядел немного посолиднее, но у Анджея он вызывал чувство антипатии. Красивым голосом он изрекал такие страшные банальности, что просто с души воротило. Этот тип вел себя так, будто имел какие-то особые права на Кристину, и обращался к ней настолько фамильярно, что госпожа Тарговская несколько раз взглянула на него, и в ее больших черных глазах мелькнуло беспокойство.
Видно было, что все говорят совсем не о том, о чем думают, и это создавало какую-то напряженность. К тому же обед тянулся без конца. После рубцов появился бульон, к нему пирожки, начиненные мозгами, потом рыба, потом жаркое. Пышность обеда была просто неприличной. Наконец Анджей отложил вилку.