Анджей не считал возможным разговаривать с незнакомым человеком на подобные темы.
- Вам уж, наверно, наскучило, - спросил он, - так вот ездить и ездить?
- Что вы, тут не до скуки. Сегодня еще хоть небо чистое, будет луна. Но в темные ночи, в дождь пароход стоит здесь до рассвета. Каждый раз течением намывает новые мели, а русло никто не изучает. Некому этим заняться.
- Но для чего же вы ездите?
Человек печально развел руками.
- По профессии я флейтист, флейтист оркестра Варшавской оперы. Что же мне делать? Ходить по дворам?.. Так уж лучше ездить за мясом.
- А, так вы за мясом… - пробормотал Анджей.
- У меня четверо детей, надо кормить их. Жена немного торгует, печет хлеб. Кое-как тянем. У меня пока еще, - он постучал по скамье, на которой сидел, - ничего не забрали.
- Наверно, хорошо прячете, - заметил Анджей.
- Вы даже не знаете, какие у них тут есть тайники, у этих речных матросов. Однажды в Демблине был такой обыск! Сантиметр за сантиметром облазили - видно, кто-то донес. И поверьте - ничего не нашли.
- А было что найти?
- О! Я тогда целого поросенка провез, и немалого - сто сорок килограммов!
- Действительно, смело.
- Не смелость это, а необходимость, - сказал флейтист.
Не дождавшись месяца, пароход остановился у берега. При слабом свете, который шел из кают парохода (на время стоянки огни на носу погасили), видно было беспокойное, но бесшумное колыхание блеклых стеблей аира и камыша. Наступила такая тишина, что и флейтист притих. Опустив голову, он будто прислушивался к чему-то, что исходило от низкой и бескрайной равнины.
Вдруг он достал из-за пазухи маленькую флейту, пикулину, и, приложив ее к губам, засвистел совсем как птичка. Анджей вздрогнул.
Флейтист отнял флейту от губ и с улыбкой (Анджей по голосу почувствовал, что он улыбается) сказал:
- Это у Скрябина во Второй симфонии такие пташки. Эту партию всегда играю я. Если есть где-нибудь птичьи голоса - в "Пасторальной" или еще где-нибудь, - не первая флейта исполняет, а только я. Никто так не умеет…
И он опять заиграл. То был уже не птичий свист, полилась мелодия, такая знакомая, такая волнующая! Анджей вполголоса подпевал:
Спит уже все, и месяц затмило.
Но что-то трещит там, за бором,
Это, наверно, Филон мой милый
Ждет меня под явором.
Мать часто пела это по просьбе Эдгара, и Анджей слушал за дверью. Он не решался войти в комнату - мать не любила, когда сыновья слушали ее.
Это было еще на улице Чацкого. Теперь мать больше уже не поет.
Сердце у Анджея сжалось. Ведь мать еще существует, это она послала его за Антеком. Мать хочет, чтобы Антек приехал, хочет собрать их всех на Брацкой…
При воспоминании о Брацкой Анджея передернуло. Он чувствовал себя очень чужим в этом аристократическом, некрасивом, неудобном доме. Дом был и красивый и удобный, он это хорошо знал, но ему там было плохо и неуютно. Нет, не станет он уговаривать Антека возвратиться…
Флейтист прикрыл глаза. Анджей видел, как он покачивается в такт песне. Подошел матрос. Нагнувшись к ним и распространяя при этом запах пота и угольной гари, он сказал:
- Пожалуйста, перестаньте играть. Не надо привлекать внимание к пароходу. Время позднее… - И, повернувшись к Анджею, добавил: - Ваши вещи я перенес в каюту номер два. Это двухместная каюта. Там вам будет удобнее.
Анджей с удивлением посмотрел на матроса. Тот продолжал стоять, склонившись к нему. В темноте Анджей видел сверкающие белки его больших глаз. Не зная, что сказать, он только поблагодарил:
- Спасибо.
И был еще больше удивлен, когда матрос сказал, уходя:
- Можете туда идти. Тот господин уже в каюте, будете вдвоем.
Козырнув по-военному, матрос ушел. Флейтист молчал. Анджей чувствовал на себе его внимательный взгляд. Пожав плечами, он хлопнул флейтиста по колену.
- Право, я ничего не понимаю.
Флейтист, притянув его за плечо к себе, ответил шепотом:
- Идите в каюту. Это, наверно, важно.
Но в каюте не было ничего особенного. На столике в стеклянном бокале стояла свеча. "Тот господин" уже лежал на одной из скамей, но лица его не было видно в темноте. Анджей сказал: "Добрый вечер" - сдержанно и серьезно. Сел на свою скамью, где уже лежал его рюкзак и несколько темных одеял, вынул папиросу.
- Вам не помешает дым? - спросил он соседа.
Тот что-то невнятно пробормотал, потом ответил:
- Сам курю.
Анджей хотел протянуть ему портсигар, но передумал. Могло показаться, что он хочет рассмотреть лицо незнакомца. А тот явно старался держаться подальше от света.
- Ваша фамилия Голомбек? - глухо спросил незнакомец.
Анджей рассмеялся:
- Да, так записано в кеннкарте.
- А на самом деле?
- И на самом деле Голомбек, - спокойно ответил Анджей. - А вы откуда знаете?
- Я видел, когда вы показывали кеннкарту, когда покупали билет.
- Ага. Вы стояли рядом.
- Да, рядом.
Анджей старался припомнить соседей в очереди перед кассой, но не мог.
- Не сын ли вы Франтишека Голомбека? - спросил незнакомец.
Вопросы эти почему-то не удивили и не встревожили Анджея.
- Да, - ответил он.
Глубоко вздохнув, незнакомец надолго замолчал. Анджей хотел уже ложиться спать и отодвинул рюкзак в угол, когда тот опять спросил:
- Где сейчас ваш отец?
- Не такое теперь время, чтобы каждому доверять семейные дела, - спокойно ответил Анджей, укладываясь на скамье.
Незнакомец промолчал.
- Да, вы правы, - сказал он немного погодя. - Откровенничать не стоит.
Но Анджей, подумав, добавил:
- В конце концов, могу и сказать. Отца нет в Польше.
- Ага. Он был в армии?
- В армии или не в армии, но сейчас его здесь нет, - повторил Анджей и собрался спать. Повернувшись спиной к незнакомцу, он натянул одеяло до самого подбородка.
Анджей уже начал засыпать, когда незнакомец возобновил свои расспросы.
- Вы старший в семье?
- Нет, есть еще старший брат. К нему и еду.
- В Пулавы?
- Под Люблин. Брат учительствует там.
- В школе?
- Нет, частным образом.
Наступила пауза.
- Теперь вы, кажется, уже знаете все о моей семье, - с внезапным раздражением сказал Анджей.
- Нет, еще не все, - незнакомец вздохнул. - А бабка ваша, пани Голомбекова, жива?
- Жива. Живет в деревне.
- В Бартодзеях? - вдруг спросил незнакомец.
- Нет. Под Седлецом.
- Под Седлецом? - с удивлением протянул назойливый сосед.
"Ого, - подумал Анджей, - этот чудак знает даже, что бабуня жила прежде в Бартодзеях. Ясно, это Владек Голомбек".
В каюте воцарилось молчание.
Незнакомец предложил погасить свечу. Погасили.
Разумеется, теперь Анджей уже не мог заснуть, хотя минуту назад сон, казалось, совсем сморил его. Он непрерывно зевал, но лежал с открытыми глазами. Догадка не давала покоя. Что делать? Заговорить напрямик? Нет, нельзя. Чудак будет отпираться. Но раз уж он сюда явился из Москвы…
Анджей повернулся на другой бок.
- Вы не спите? - спросил его незнакомец.
Пробормотав "нет", Анджей задумался. Только сейчас он обратил внимание на акцент собеседника - едва заметный, но явно русский акцент. Даже не в том, как резко прозвучало "с" в слове "спите", но в интонации вопроса, в самом его голосе таилось непольское звучание. Анджей больше не сомневался. "Дядя, - подумал он. - Вот черти принесли!"
- Что у вас в Варшаве говорят обо всем этом?
Вопрос разозлил Анджея. Он не понимал, как это можно так спрашивать - "говорят"! Смотря кто говорит и где, смотря что говорит и что при этом думает…
- Это от многого зависит… - неохотно ответил он.
"Дядя", видимо, почувствовал его настороженность. Он заговорил громче, и непольский акцент его стал еще явственнее.
"В конце концов, ничего страшного, - думал Анджей. - Сейчас тут много вертится виленских ильвовских, никто и внимания не обратит. И все-таки не мешало бы ему заняться своим произношением".
- Разумеется, - согласился "дядя", - это зависит от классовой среды, от возраста, однако надо же как-то осмыслить то, что происходит. Определить свое отношение, оценить общую обстановку…
- Вы были в Варшаве? - прервал его Анджей.
"Дядя" запнулся.
- Был… - ответил он, но очевидно было, что он говорит неправду.
- Ну так зачем же спрашиваете? - возмутился Анджей… - Кто был в Варшаве, тот и здесь хорошо знает, какая там обстановка.
- Да, верно, это чувствуется, - прозвучал в темноте неуверенный ответ.
Некоторое время оба молчали.
- А все-таки как в Варшаве? - спросил вдруг незнакомец.
Анджей повернулся на скамье.
- Вам неудобно? - спросил тот.
- Удобно, только вот рюкзак мешает, - ответил Анджей, а потом добавил: - Отвечу вам, как Флориан Шарый: не столько рана болит, сколько злой сосед донимает.
- Каких соседей вы имеете в виду?
Анджей помолчал, но потом с внезапной решимостью сказал:
- Обоих.
И почувствовал, как его собеседник приподнялся на локте. Отраженный гладью Вислы лунный свет лился в иллюминатор, и Анджей наконец рассмотрел лицо незнакомца. Он насторожился, зная, что тот ему ответит.
Анджей заранее знал каждое его слово не потому, что уже слышал эти слова, не потому, что приготовился к ним, он просто почувствовал, что тот собирается сказать. Если бы Анджей даже когда-нибудь и носил в себе эти слова, сейчас он боялся их и не хотел слышать, а особенно из уст дяди, брата отца.
Анджей старался не думать об отце; горе его было велико, оно настолько не поддавалось разумению, что он не желал отягощать им свое сознание. Зачем ему тосковать об отце? Это был обыкновенный буржуа, мещанин. Разве кровные узы к чему-нибудь обязывают? Анджей не хотел, чтобы эти узы определяли его отношение к тому, что сейчас придется услышать.
Он уже был готов сказать: "Не надо ничего мне говорить!" Но сдержался и стал слушать.
А незнакомец говорил:
- Остановись. Нельзя жить, не понимая, кто из двух соседей тебе враг. Надо уметь разбираться в том, кто наш настоящий враг.
Анджей не мог больше сдерживаться. Но тот заставил его замолчать долгим "тсс…". Анджей остановился, но только на минуту.
- Вы все знаете, все понимаете, - с горячностью начал Анджей, - вам известно, как сложится будущее, где будут проходить границы после войны. Для вас все уже давно решено. Я завидую вам. Хотя, может быть, и не завидую. Ведь все ваше знание - с чужого голоса. Все, что вы решаете, - результат навязанных вам взглядов. Нет у вас ничего своего, нет своих мыслей, своих выводов. Не было времени добыть их личным путем. Вас нафаршировали готовыми там… Я знаю, откуда вы едете, и хотя никому ни слова не скажу об этом, но и ни одному вашему слову не верю… Все ложь.
Анджей сам удивился своей вспышке. Поняв, как нелепо выглядит этот выпад, он замолчал и откинулся на рюкзак в изголовье. Незнакомец отодвинулся от полосы света, и лицо его скрылось в темноте. Он молчал.
Анджей шумно вздохнул. Ни о каком сне теперь не могло быть и речи. Анджей ждал ответа и думал: "Почему же он молчит?"
Незнакомец отозвался не сразу.
- Я понимаю, - сказал он, - понимаю, что ты переживаешь. (Это "ты" заставило Анджея вздрогнуть.) Но ты напрасно думаешь, что у меня не было времени самому все осмыслить. У меня для этого было очень много времени.
- Понятно, - буркнул Анджей.
- Я утешаюсь тем, что у тебя не было столько времени. Но уж если такие мысли и такие убеждения приобретаются там, то, поверь мне, это на всю жизнь. Даже если потом и охватывают иногда человека сомнения…
- Но все-таки, значит, бывают сомнения? Потом?
Собеседник молчал.
И Анджей снова начал со всей убежденностью:
- Не нравится мне во всех верящих это презрение к тем, кто не верит, эта улыбочка, с какой они относятся к сомневающимся…
- Но ведь ты не видишь, улыбаюсь ли я.
- О, я убежден, что улыбаетесь, пускай даже и нет на вашем лице улыбки, все равно вы ее затаили в душе. Вы смеетесь надо мной потому, что верите и знаете, а я мучаюсь.
- Мучился и я.
- Но вами руководили люди, которые тоже все знали и которым даже в голову не приходило, что можно мучиться от сомнений.
- Послушать тебя, так я был чуть ли не ксендзом.
- Нет, конечно! Но такое сравнение напрашивается.
Опершись на локоть, Анджей продолжал:
- А вы задумались над тем, чем был для меня Сентябрь? Хоть на минуту стало вам понятно, чем была для меня гибель Польши? Знаю, вы скажете: буржуазной Польши. Ведь так вы об этом писали? Я читал ваше письмо из Львова: Польша захватчиков и капиталистов? Но я другой Польши не знал, другой Польши не видел, это была моя Польша, самая главная и единственная. Не то важно, что нам твердили о Польше Пилсудского и о легионах, не то, что мы заучивали наизусть, как эти легионы продвигались в вагонах, шаг за шагом, через всю Галицию. Важно то, что я чувствовал Польшу всем своим существом. А вы хотите отнять у меня эту Польшу. Если не землю моей родины - потому что землю вы не отнимете, - то чувство родины. Каждый вздох Польши - это мой вздох. А вы называете это национализмом!
- Нет, это мы называем патриотизмом.
- Все равно, как бы вы это ни называли. Здесь не может быть никакого названия, любой вариант принижает это чувство. Вы даете ему название, классифицируете, подводите под рубрику… А я не желаю этого!
Незнакомец опять остановил его:
- Ты говоришь слишком громко, это неосторожно!
- Да, простите, - Анджей уже успокоился, - больше не буду.
- Значит, пусть все идет стихийно? - вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.
- А что еще я могу? - спросил Анджей.
- Это верно, ты можешь полагаться только на стихию, - вздохнул в своем темном углу незнакомец.
Анджей вдруг опять взорвался.
- Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я - это я. Это самое главное. Самое главное - жить… а уж потом… Я думал, что моей целью будет познать мир.
- Познать? Но как?
- Очень просто. Тут идет речь не только обо мне. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.
- Каким же образом?
- Научно.
- Любопытно, как ты это понимаешь.
Анджей оставил этот вопрос без ответа.
- Но мир погиб, - продолжал он. - Мир рушится. И нет возможности не только изучить его, но даже восстановить.
- Не весь мир погиб, - очень серьезно сказал незнакомец, шевельнувшись на своей скамье.
- Мой мир погиб, - упрямо повторил Анджей.
- Найди себе другой.
- Это невозможно. Как могу я искать другой? Мой мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя…
- Хотя что?
- Хотя не перестаю притворяться перед самим собой - да и перед другими, - будто этот мир можно восстановить.
- Перед кем же ты так притворяешься?
- Перед всеми. Перед всеми, кто меня окружает.
- И борешься?
- Да, если говорить высоким стилем. А говоря просто, это встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы на самом-то деле - кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут мои люди, - он подчеркнул эти слова неопределенным жестом, - мои люди. Многое будет уже невозможно восстановить.
- А может быть, и не стоит?
- Я не задумывался над этим. Решил, что лучше не задумываться. Зачем? Надо только оставаться верным самому себе.
Незнакомец зашептал громче:
- Болтовня! Как можно остаться верным самому себе, если не веришь в успех собственного дела? Это уведет на плохую дорогу. В таком раздвоении неизбежно теряется чувство реального.
- Но мир не во всем и не всегда реальность. Право, иногда мне кажется, что я вижу сон.
- Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя безнаказанно твердить о верности, если ни во что не веришь.
- А ты веришь? - резко спросил Анджей, бессознательно переходя на "ты".
Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.
- Если бы я не верил, то не был бы здесь, - серьезно ответил незнакомец.
- Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь, - сказал Анджей и тихо засмеялся.
Немного погодя незнакомец возобновил свои расспросы.
- Так говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?
- Разумеется. Люди изменяют мир.
- Да, но я говорю не о стихийном изменении. Разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее благодаря твоей деятельности, чтобы было уничтожено все, что препятствует на этом пути. И чтобы ты отдавал этому все свои силы и верил в свое дело.
Анджей закурил. Зажженная спичка осветила лицо соседа - удлиненное, узкое. Его большие голубые глаза внимательно глядели на Анджея; удивительно, как эти глаза напоминали глаза отца, хотя выражение их было совсем иное. Это сходство так взволновало Анджея, что весь разговор вдруг показался ему кошмарным сном, как будто он говорил во сне с кем-то давно умершим.
- Видишь ли, - сказал Анджей, - я не могу поверить в то, что мир будет изменен. Конечно, я понимаю, наука все может. Мне говорил это еще мой друг Януш Мышинский: наука влияет на мир, изменяет его извне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но…
- Какое же здесь может быть "но"?
- Очень простое. Все это элементы непостоянные. В основе все то же, вечный дуэт Тристана и Изольды…
- Ты думаешь о любви?
- Боже мой, да ты меня совсем не понял! Неужели сейчас можно всерьез думать о любви?
- Тогда о чем же?
- Я назвал вечным дуэтом - и в этой связи мне пришел на память Вагнер и "Das Ewige" , - вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца света они будут стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях человек, и великая, неограниченная, необъятная природа.
- Романтическая философия…
Анджей фыркнул.
- Ничего подобного! Романтическая философия видела в природе какую-то неопределенную идею. Мы же видим в ней, во всяком случае должны видеть, силу.
- Силу? Что это значит - силу?
- Сила - это разрушение.
- Это творческие возможности.
- Это конец жизни на земле.
- Вот так так!
- Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.
- Удивительно, насколько вы здесь мало знаете о российской революции и как смело судите о ней.
Анджей не обратил внимания на эти слова и продолжал:
- Есть такой профессор в Париже. Имя его - Марре Шуар. Слыхал ты о нем?