Но лесничий не слышал ее слов или притворился, что не слышит. Он вдруг повернулся к ней и сказал с фальшивым пафосом:
- Да благословит вас бог!
- За такие дела бог не благословляет, - сказала Оля, - не доброе это дело.
- Что вы говорите! - воскликнул лесничий удивленно и даже немного испуганно. - Неужели правда?
В комнату, не постучавшись, вошла жена лесничего.
- Ты уже, наверно, надоедаешь пани со своими порошками? - обратилась она к мужу. - Не мешай, пани устала, хочет спать.
- Посмотри-ка, - сказал лесничий, показывая жене на пачку порошков, лежавшую на столе.
- Господи помилуй, - вздохнула лесничиха, - откуда у вас столько порошков? Это для него больше, чем папиросы. Привык, и все тут.
- Может быть, вам завтра будут нужны лошади? - спросил вдруг лесничий очень предупредительно, гораздо любезнее, чем прежде. - Я могу дать.
- Нет, нет, - запротестовала жена лесничего, - ты не поедешь в Сохачев.
Оля почувствовала беспокойство.
- Нет, - сказала она, - мне не нужны лошади. Я надеюсь, что нас благополучно довезут и наши. К тому же под Сохачевом живет мой двоюродный брат, заедем к нему. Если надо будет, он даст лошадей.
Лесничий все кланялся.
- Если только вам что-нибудь потребуется, скажите мне, - повторял он.
Жена взяла его под руку.
- Идем, - сказала она, - сейчас не до порошков. Сейчас война.
Но лесничий сгреб со стола в карман всю пачку.
- Постыдился бы! - сказала жена.
- Что ж тут такого? - оправдывался лесничий. - Пани была так добра и все отдала.
Чтобы покончить со всем этим, Оля взяла оставшийся на столе порошок, высыпала на ладонь и проглотила, запив водой из стакана, стоявшего возле кровати.
Наконец хозяева ушли. Оля вздохнула. "Разные у людей бывают страсти", - подумала она.
Сон долго не шел к ней. Она легла, не раздеваясь, и ей было неудобно в постели. Мысли неслись в голове, обгоняя одна другую.
И вот, неизвестно почему, перед ее мысленным взором возник лес, через который они ехали сегодня утром. Она не думала ни о приключении в Венгрове, ни о переправе через Вислу, ни даже о той женщине, которая встретилась им на дороге, - она видела только этот лес. Обыкновенный сосновый лес. Почти все деревья были переломлены пополам. Угодил ли в них снаряд, или буря, или что-то другое случилось в лесу - Оля не спросила Спыхалу. Она даже как будто и не смотрела вокруг. Но сейчас перед ней возникла эта картина: сломленные надвое деревья и разбросанные по всему лесу сосновые ветви. Растерзанная древесина в изломах была белая, как человеческое тело, а кора серая, местами кровавая. Оля все думала и думала об этом лесе, пока не заснула. Сон ее был тяжел - видно, действовал порошок.
* * *
Она долго плутала в этом лесу, вернее, не плутала, а словно искала кого-то. Геленка шла рядом и спросила:
- Кого ты ищешь, мама?
Странное было это чувство - будто она ищет кого-то и в то же время не хочет найти.
- Ради бога, - сказала она Геленке, - если ты его увидишь, сделай вид, что не заметила.
- Но кого же? - настаивала Геленка.
Оля не отвечала. В конце концов, она и сама не знала.
Она оглянулась: деревья вокруг стали маленькими, тонкими, как спички, ветками, поломанными и черными, и они обе в этом карликовом лесу тоже стали совсем крошечными. Огромный человек стоял над лесом, даже не человек, а лишь нижняя половина человека - громадный живот и ноги в брюках песочного цвета. На этом желтоватом фоне четко вырисовывались черные ветки, и вдруг откуда-то появилась и стала скручиваться проволока - обыкновенная и колючая, - она все туже опутывала Оле ноги, так что ей пришлось сесть. Она сидела на земле, было темно, а страшный человек шел себе и даже не заметил их, они видели только его шагающие ноги, обтянутые желтоватыми брюками. Геленка сидела рядом с ней и вдруг сказала:
- Знаешь, у меня будет ребенок.
И вот уже ребенок лежит на коленях у Геленки, кричит, широко открывая ротик и морща лоб так, что он весь побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в нее лицом. И тотчас перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая оплела ее. Она закричала, но не проснулась.
Потом Оля сказала женщине:
- Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставит одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми - они шалят и превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько…
И женщина оставила их повозку и пошла искать детей по всему полю, часто нагибаясь, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее сверкал широкий блестящий штык.
- Положите, прошу вас, положите…
И женщина укладывала штыки на земле. Получилась длинная тропинка из штыков, она вела к воротам какой-то часовни, маленькой и белой. По тропинке шла старушка, дряхлая, сгорбившаяся, но в светлой вуали, и старый господин с цилиндром в руке.
Геленка сказала:
- Это родители Шопена возвращаются со свадьбы.
Но тут женщина снова начала приставать к Оле. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Она все наступала на Олю, но вдруг появился Слыхала, взял Олю на руки и унес ее от назойливой бабы. Оля увидела над собой его прекрасное - красивее, чем в жизни, - лицо римского цезаря. Он склонялся к ней все ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, открыв блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко. Все так же улыбаясь, он сказал:
- А почему бы вам, панна Оля, и не выйти замуж за этого пекаря?
Оля проснулась в холодном поту.
IX
На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Они были в полном неведении о том, что делается, - у лесничего не было радио. Но вид шоссе, по которому двигались беспорядочные толпы пеших солдат и редкие фигуры штатских, а иногда по обочине пробиралась в сторону Сохачева какая-нибудь телега, говорил им о многом.
Солдаты выглядели неплохо, не казались усталыми, зато штатские - и пешеходы и те, что ехали на лошадях, - были испуганы и вид имели очень жалкий. Всем, наверно, нелегко далась защита Варшавы.
- Посмотри, - сказал Ромек Анджею, по-прежнему сидящему рядом с ним на передке повозки, - на всех солдатах остались ремни. Почетная, значит, капитуляция.
Анджей пожал плечами.
- Невелика разница! - сказал он.
- Нет, есть разница. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…
- Знакомо нам уже это, - вмешался Спыхала.
- Далеко ли отсюда до Коморова? - спросила Оля. Ей хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.
- Осталось несколько километров, - сказал Ромек. - На последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а нам ведь надо повернуть почти у Беневиц.
Впереди показался большой грузовик. Все мгновенно расступились перед ним, словно боясь, что он может обдать грязью.
Грузовик был полон немецких солдат, разгонявших толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел толстый солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у солдата очень красивое лицо), он держал в руке "цуговый" кнут, видно отнятый у какого-нибудь встречного возницы, и хлестал им по толпе. Кнут был длинный - всюду доставал его тонкий, режущий конец.
- Ромек, Ромек, сверни вправо! - крикнула Оля. Но было уже поздно - справа оказался глубокий ров.
Грузовик пронесся рядом, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут обвился вокруг его головы, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется струей.
Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в мешке у него оказались бинт и йод. Оля быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.
Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, а сам Анджей, бледный, сидел молча.
- Веселенькое начало, - сказал Спыхала.
Анджей, держась обеими руками за повязку на лице, молчал, стиснув зубы.
- Поезжай, Ромек, - сказал Спыхала. - Поскорее бы убраться с этого проклятого шоссе.
Осеннее утро было прекрасно, но для Оли дорога тянулась без конца. Ей казалось, что они никогда не доедут до поворота.
Наконец показалась каштановая аллея. До самых ворот имения все молчали, один только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.
Навстречу им вышла Ядвига. Видно, она уже привыкла ко всяким неожиданностям, потому что нисколько не удивилась и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя - может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, - даже не поинтересовалась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Теперь и не такие крюки приходилось делать.
Януш был болен не то гриппом, не то еще чем-то. Лежал он не у себя - его комнату, по-видимому, заняли беженцы, - а в одной из комнатушек наверху. Оля пошла к нему одна.
Тем временем на столе появилось горячее молоко, яйца; чаю и сахара уже не было. Парни, голодные как волки, уплетали все подряд. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:
- Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, - добавила она, - дядю застрелили здесь, в парке.
Анджей не знал, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал.
Когда Оля ушла наверх, Анджей и Ромек отправились в сад. Здесь, под высоким дубом, они наткнулись на свежую могилу, над которой был водружен необтесанный крест.
- Кого же это здесь вздумали похоронить? - воскликнул Ромек.
- А кто его знает! - раздраженно ответил Анджей. Он чувствовал, что щека распухла и горит.
Возле могилы им встретился молодой парень. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его.
Ромек спросил:
- Кто здесь похоронен?
Парень - черный, как цыган, с лиловатым оттенком кожи - посмотрел на него и недоверчиво процедил:
- А вы откуда взялись?
Ромек рассердился:
- Не видите, что ли? Из помещичьего дома.
- Подумаешь, тоже поместье, - презрительно сказал парень.
- Конечно, не дворец. А как же еще его назвать?
- Сказал бы попросту - из дома, - сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.
- Это немцы его убили? - Ромек, не смущаясь, продолжал допрос.
Тут вмешался Анджей.
- Ядвига сказала, что немцы убили ее дядю. Это он здесь похоронен? Я не знал его.
- Да, это товарищ Ян Вевюрский, - ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.
О Яне Вевюрском Анджей слышал.
- Как это случилось? - спросил он.
Черноволосый парень перестал работать и взглянул в лицо Анджею.
- Мы вместе с ним бежали из заключения, - сказал он, доставая из кармана папиросу. Ромек дал ему прикурить.
- Вы убежали из тюрьмы? Из какой? - спросил Анджей.
- Да из Вронек.
- И что же? Что потом? - допытывался Ромек.
- А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Хотели пробиться в Варшаву, Варшава защищалась.
- Ну, об этом мы все-таки слышали.
- Да, но вы приехали из Сохачева.
- Откуда ты знаешь? - рассердился Ронек.
- Есть у меня мозги в голове, - ответил черноволосый.
- Ну и что же дальше?
- Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я вот остался здесь, отсиделся в лесу. Красивые здесь леса, - добавил он как бы между прочим, - но чертовски холодные стали ночи. Вот я и вернулся сюда. Панна Ядя ведь воспитанница и племянница товарища Янека - дочь его сестры.
Анджей вспомнил.
- Да, да, когда-то Януш говорил мне… Или это мама рассказывала? Они ее воспитывали в Париже.
- Ага, в Париже, - подтвердил парень.
- А вас как звать? - спросил Ромек.
Парень по-прежнему с недоверием взглянул на Ромек а.
- Звать меня Лилек, - медленно произнес он. - А больше вам знать не надо.
Анджею хотелось сломить его недоверие.
- Конечно, не надо, - сказал он и протянул руку черноволосому парню. - А меня зовут Анджей Голомбек.
Взгляд Лилека загорелся интересом.
- Это у вашего отца была кондитерская, в которой работала панна Ядя?
- Не только была, но и есть, - поправил его Анджей.
- А разве это известно?.. - Лилек запнулся. - Похоже, что вся Варшава уничтожена. Ведь немцы вошли в нее со стороны Праги. Рассказывают такие вещи, что просто верить не хочется.
- Надо поехать и самим убедиться, - сказал Анджей.
- Да, конечно, - согласился Лилек, однако без особого энтузиазма.
- Вот что я вам скажу, - начал Анджей. - Мы оставим здесь маму и Спыхалу - он слишком заметен, - и втроем поедем на разведку в Варшаву.
- Поедем… но как? - спросил Лилек. - Поезда ведь не ходят.
- А лошади на что! - воскликнул Ромек. Он по-прежнему во всем этом видел лишь приключение.
- Ладно, - согласился Лилек, - поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.
- Ну а у меня там дом, - сказал Анджей. - Но лучше будет, пожалуй, если мы доберемся до Воли, оставим где-нибудь лошадей и - пешком в Варшаву.
- Ладно, - повторил Лилек, - на Воле у меня есть один такой адресок, если только он уцелел… Мы могли бы оставить там лошадей. - И добавил: - Идемте к пану Фибиху, скажем, чтобы дал нам фуража на дорогу.
Ромек немного охладил этот пыл:
- Не поедем же мы сейчас, сию минуту.
- Не сейчас, конечно, но ехать надо как можно скорее, - сказал Анджей. - Чем скорее, тем лучше, пока немцы еще не освоились.
- Ходят слухи, что Гитлер собирается в Варшаву, - сказал Лилек.
- Значит, тем более надо спешить. Анджей заторопился к дому.
- Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.
* * *
А Оля тем временем сидела у Януша.
Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, хоть он ее и предвидел. И не было у него сил ни встать, ни заняться каким-нибудь делом.
Оля возмущалась.
- Но, Януш, нельзя все время вот так лежать и думать. Ведь в этом нет никакого смысла, ты только растравляешь рану.
- Какой все-таки ужас! - сказал Януш. Это относилось к исчезновению пана Франтишека. Он никак не мог понять, что ничем здесь уже нельзя помочь. - А что же мальчики?..
- Мальчиков с нами не было, - ответила Оля. - С Антеком я виделась по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…
- Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, дорогая Оля?
- Это только кажется. Но что я могу? Неужели ты не понимаешь, сейчас ничего нельзя сделать. Не работает ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?
Ей стало неловко за свое раздражение.
- Ты ведь ничего не видел. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные вещи… Ну, тебе ведь уже рассказывали люди.
Януш рассмеялся.
- Как у Христа за пазухой! Знаешь, кто умер здесь, у меня в комнате? Янек Вевюрский.
- Янек Вевюрский? - спросила Оля. - Но ведь он сидел в тюрьме?
- Сидел! Какое сейчас может быть сидение? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и нашел там свой конец. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.
- Ах, в самом деле, - сказала Оля равнодушным тоном (она напускала на себя это равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге). - Ведь эта твоя "Жермена" - его воспитанница.
- И близкая родственница его жены.
- Да, да, я знаю.
Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.
- Это удивительно, - сказала она, - как легко человек свыкается со смертью.
Януш взглянул на нее с изумлением.
- Свыкается со смертью? Что такое ты говоришь, Оля? Ведь это действительно ужасно - эти смерти, которые обступают нас со всех сторон и становятся таким же обычным явлением, как хлеб с маслом. Пойми, мы, живые, обязаны помнить всех этих умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Мы с ним часто беседовали, и он говорил мне такие вещи, которые необходимо помнить. Да и не только он…
- Дорогой Януш, - сказала Оля, - если мы будем этим заниматься, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.
- А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? - приподнявшись на кровати, спросил Януш. - Удивительно. У меня нет ни одной мысли, я так ошеломлен всем, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашем далеком прошлом. Ведь мы всегда считали, что этой войны не будет. И оказалось, что все наши довоенные представления ровно ничего не стоят. Все надо передумать заново.
Оля запротестовала:
- Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные мысли, и главное - обыденные. Ведь невозможно существовать в таком постоянном напряжении всех чувств. Война и так причиняет много страданий, а мы еще терзаем себя бесконечными размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого была какая-то своя жизнь, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами.
Януш все больше удивлялся.
- Может быть, ты и права, - сказал он наконец. Ему не хотелось спорить с Олей. Он видел, что с ней творилось что-то необычное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными делами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она отталкивала от себя тяжесть общего несчастья. Януш ясно почувствовал это в том, что она здесь говорила.
- Ну а как твои мальчики? - спросил он, чтобы переменить тему.
- Анджей держится молодцом, - ответила Оля, - хотя сегодня на шоссе его ударили кнутом по лицу.
- Ударили кнутом по лицу? - спросил удивленно Януш. - Кто же это?
Оля усмехнулась.
- Януш, - сказала она, - не забывай, что сейчас война.
- Да, конечно, но немцы ведь не воюют кнутами.
- Вот именно и кнутами тоже. Немецкий солдат на грузовике ударил Анджея кнутом. Белоснежный кнут… теперь он уже, наверно, стал красным.
- И ты спокойно говоришь об этом!
- Бедный Анджей, - сказала Оля, - ему тоже пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но его отношение к победителям теперь уже не изменится… Ведь мы видели их в Пустых Лонках. Видели, как они все прибирают к рукам.
- И вы разговаривали с немцами? - спросил Януш с горечью.
- А что делать? Надо было помочь тете Ройской.
- Я постараюсь избежать таких разговоров.
- Можешь быть уверен, я тоже к ним не стремлюсь.
- И что ты сейчас намерена делать? - спросил Януш.
- Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но с чего начать? Ведь совершенно неизвестно, что происходит в Варшаве.