- Разве Варшава уже взята?
- А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже и здесь пан Фибих сказал.
- Да? Мне они таких вещей не говорят, не хотят беспокоить меня. Что за неумная деликатность!
- Так вот, в Варшаве мне надо сначала осмотреться. Если ты позволишь, я отдохну у тебя дня два.
Постучавшись, вошла Ядвига.
- Простите, - сказала она, обращаясь к Янушу. - Мальчики хотели бы еще сегодня до полудня отправиться в Варшаву.
- Как это мальчики? А я? - спросила Оля.
- Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они отправятся на разведку. Ведь неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. На Чацкой, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.
Оля возразила:
- Как же они одни туда поедут?
- Поедут, ничего с ними не случится, поедут, - успокаивала ее "Жермена". - Они тут столковались с парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пускай поедут, посмотрят…
Януш заволновался.
- Лилек? Право не знаю, подходящая ли это компания для мальчиков.
- Что вы такое говорите! - возмутилась Ядвига. - Парень - золото. Дядю моего как родного отца любил, и мальчикам, наверно, будет хорошим попутчиком. Не надо им мешать.
Но Оля в душе никак не могла с ней согласиться.
- А вам, - обратилась Ядвига к Янушу, - надо наконец встать. Приехали гости, неудобно оставаться в постели.
На этот раз Януш не возражал.
- Ну тогда выйдите - я сейчас оденусь.
Женщины направились к выходу. В дверях Ядвига обернулась:
- И пожалуйста, перебирайтесь отсюда совсем, возвращайтесь-ка в свою комнату, а здесь я помещу гостей. Эту комнату займет пан Спыхала…
Януш привстал на постели, поднявшись на локтях.
- Кто?
- Пан Спыхала. Он приехал вместе с пани Голомбековой.
Януш был ошеломлен.
- Оля, - сказал он, - ты приехала сюда со Спыхалой?
Но Оля уже не слышала его. Она быстро спускалась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.
Ей удалось уговорить их отложить выезд до завтра.
X
С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер, - а вечера день ото дня наступали все раньше - выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только придала особый смысл ежедневной прогулке "перед ужином".
Могила Вевюрского каждый раз вызывала у Януша бурю чувств - она как бы подводила итоги всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Множество смертей, которые ему пришлось пережить, нисколько не очерствили его души, хотя трудно было в это поверить, увидев Януша у могилы Вевюрского. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как всегда, когда он слушал музыку или задумывался. В молчании осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.
Анджей испытывал интерес к этой могиле после того, что рассказал Лилек. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед за ним и остановился в нескольких шагах позади.
- Дядя, - окликнул его Анджей (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), - дядя, что это за могила?
Януш, словно очнувшись, вздрогнул и поднял голову.
- Янека Вевюрского убили, ты знаешь об этом? - сказал он.
- Знаю, мне сказала Ядвиги. Здесь он и лежит?
- Да.
- И вы сюда ежедневно приходите?
- Да, прихожу ежедневно.
- Зачем?
- Странный вопрос.
- Но ведь вы не молитесь?
- Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.
- Здесь вы его чувствуете… ближе?
- Может быть, именно так. Чувствую его ближе… Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Как-то он сказал мне: "Дорогой…"
- Он был коммунист?
- Не знаю. Он был настоящий человек.
- Но все-таки он был коммунист?
- Не знаю. Ко мне Янек относился без ненависти.
- Потому что вы тоже человек.
Они замолчали. Из дому доносились по-осеннему негромкие голоса, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.
- Что ты в этом понимаешь, Анджей… - с грустью сказал Януш.
Анджей сел на скамью под дубом.
- Я всегда считал, что вы человек в полном смысле слова, настоящий человек. Вы столько всего видели…
- Видел я, может быть, и много, - согласился Януш, - а испытал мало.
- Ох, это зависит…
- Вот именно, - сказал Януш и сел рядом с Анджеем. - Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.
- Еще не поздно, - вдруг очень серьезно сказал Анджей. - Как раз настало время для этого.
- Для чего?
- Чтобы что-то сделать…
- Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено…
- Вы не верите в победу?
- В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.
- Что вы имеете в виду?
- Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это ведь уже как первородный грех: человечество развращено, и это непоправимо. Ничто уже не сможет стереть со страниц истории наших дней, когда чудовищное варварство одержало верх.
- Возможно, еще хуже будет.
- Возможно. Но то, что уже произошло, навсегда останется пятном на теле земли: победа самых низменных инстинктов человеческих.
- Инстинкт убийства, может быть, еще не самое худшее в человеке.
- Это верно. Равнодушие к убийству страшнее. Победило равнодушие, и это меня доконало. Я не живу. Я мертв, я, как и он, в могиле.
- Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.
- Наивная вера. Ты ведь знаешь, что стало с такими, как он. Они погибали, хоть и верили. И погибали ужасно. Ужасно погибать, не расставаясь с верой в то, чему отданы все силы.
- Что вы такое говорите! Не надо!
- Почему же? Уметь не обманываться иллюзиями - это ведь не аморально, это необходимо.
- Но нельзя говорить это мне. Вы лишаете меня сил, вы подтачиваете их. А мне силы нужны…
- Для чего?
- Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы не возражаете.
- Как тебя понять?
- Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я сделаю это за вас.
- Но, Анджей, - Януш взял юношу за руку, - мне ведь и самому неизвестно… я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу я доверить тебе то, чего сам не знаю?
- Вы только скажите мне: "Анджей, иди". И я пойду. Знаете, дядя, мне самому этого не хочется, не хочется отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, единственно стоящим в жизни. Но сейчас - мы с Ромеком так решили, - сейчас я обязан выбрать, другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.
- Этому противится сама природа человеческая.
- Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы сами хорошо знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами.
- Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечность.
Анджей рассмеялся.
- Вы, дядя, весь в этих словах. Человечность - понятие очень неопределенное. Человечность завоевывается народом. Так по крайней мере мне кажется.
- Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя эту тяжелую ношу. И чем это кончится?
- Обо мне вы не думайте, со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. И не думайте больше о том, чего вы не осуществили, все это я беру на себя.
- Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мог думать шире и глубже, а ты в силу обстоятельств должен ограничивать себя. Ну что из того, что убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?
- А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца может высвободить скрытые силы?
- В ком?
- Во мне. Просто во мне! Высвобождение того, что нам не видно за ежедневной суетой. Не видно, но существует. Как в распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг проявятся скрытые силы.
- Но человек ведь не атом.
- Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? - И тут же Анджей ответил себе самому. - Нет, у меня ее нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что мешает моим целям. Я должен создать самого себя - а потом уничтожить…
- Что? Уничтожить?..
- Да. Не следует обольщаться. Меня уничтожат другие.
Януш снова пожал Анджею руку.
- Ты не должен обманывать себя, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будет только страх, покорность со стиснутыми зубами. Не надейся, сегодняшний день тебе ничего не принесет.
- Никакой победы? - разочарованно спросил Анджей.
- Никакой. Победа не подвластна победителям, она существует где-то за пределами их деяний.
Анджей вздрогнул.
- Это очень страшно, дядя.
- Нет, не страшно. Обыкновенно. И ты и я, каждый из нас - это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.
- И каков же будет результат?
- Э, если б мы это знали! Янек тоже не знал. А может, именно эта сумма их деяний и будет великой.
- Все равно, - все так же твердо сказал Анджей. - Все равно надо оставаться верным своим целям.
- Дорогой, - Януш улыбнулся, вспомнив Вевюрского, - только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.
Анджей молчал.
- Жизнь обыденна, лишена торжественности. Она не похожа на театральное представление. Она подчинена будничному распорядку. К величию не приходят с величавыми жестами.
- Но я вовсе и не ищу величия. И что такое вообще величие?
- Нет, нет, - бурно запротестовал Януш, - оставим эти слова. И знаешь, о чем я хочу тебя просить?
- О чем?
- Никогда больше не будем так говорить - не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много - когда они только в мыслях.
- Вы не считаете меня романтиком?
- Это уж совсем другое - считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.
- Хорошо, дядя, - мягко сказал Анджей.
- И как бы там ни было, пойдем ужинать. Они поднялись со скамьи.
Глава двенадцатая
Равнина
I
… пустая, открытая и дикая равнина…
Адам Мицкевич
К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антек не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она чувствовала что-то вроде испуга. "Необыкновенный мальчик", - говорила о нем панна Текла. "Красивый, но без сердца", - добавляла когда-то пани Шушкевич.
Началось великое сражение под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.
В последнее время Анджей часто задумывался: где же, наконец, искать правильную, настоящую жизнь? Тем больше возможностей для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решено было воспользоваться этим видом транспорта, как самым безопасным, - на железной дороге всегда было много облав. Выбрали пароход "М. Фаянс", отправлявшийся с варшавской пристани.
Был теплый осенний вечер. В общей каюте Анджей нашел себе укромный уголок, положил там рюкзак, а когда пароход, борясь с сильным в эту пору течением, оставил Варшаву позади, он вышел на палубу и сел на одну из боковых скамеек. Быстро темнело. Бурая вода пенилась за бортом. С обеих сторон тянулись низкие берега, покрытые порыжелым ракитником. Лишь вдалеке темнели деревья; среди них кое-где высоко поднимались тополя. Но дома стояли на таком расстоянии от реки, что с парохода не было видно даже крыш.
Вопрос: какая жизнь правильная? - относился, разумеется, не к этим безлюдным берегам, которые, казалось, дремали испокон веков вдали от всех страстей, а к тому, что творилось на пристани и на пароходе. Все, что громоздилось и шумело на пристани, здесь, на пароходе, старалось стать тише, незаметнее, скрыться от чужого глаза.
Наконец установилась полная тишина. И пассажиры, и экипаж, и буфетчица, похожая на ту буфетчицу, что описана Богушевской, - все попрятались в углах и закоулках парохода. Вокруг стало так пусто, что Анджей остро почувствовал свое одиночество.
Давно уж он не испытывал этого чувства. Все, что было пережито по возвращении из Пустых Лонк после разгрома, пронеслось галопом. Эти три года он жил словно белка в колесе. С удивлением Анджей оглянулся назад: да, почти три года.
Быстро, лихорадочно быстро промчалось время. Это было похоже на игру в колечко или в кошки-мышки, где фантами были человеческие жизни. И все же эта игра, сопровождающаяся выстрелами, заставляла как-то острее ощущать, что ты еще живешь, существуешь.
Пароход уходил все дальше вверх по течению, все плотнее становился ранний и мглистый осенний сумрак, и Анджею стало казаться, что заботы минувших лет спадают с него, как спадают с деревьев листья - так же не сразу, постепенно.
Стало прохладно, но идти в каюту не хотелось. Анджей наслаждался раздумьем, желая продлить его как можно дольше. А заодно и тем, что только сейчас обнаружил в самом себе.
Только сейчас он понял, как сильно изменился за эти три года, как возмужал.
Оглядываясь назад, на себя в Пустых Лонках, он удовлетворенно улыбался, но было немного и жаль того, прежнего Анджея. Наивный щенок! Он думал тогда, что властен управлять собственной жизнью. Это оказалось опаснейшим самообольщением.
Все, что происходило с ним в течение минувших трех лет, - он всегда вел счет этим трудным годам с момента исчезновения отца на шоссе, хотя "все" началось, собственно говоря, еще раньше, - как-то переломило жизнь Анджея. Удары посыпались со всех сторон, били по голове, не давая прийти в себя. Щека, рассеченная кнутом на шоссе под Сохачевом, казалось, и сегодня горит так же, как и в первый день; этот кнут словно подгоняет его, и он, кружась и вибрируя, как заведенный волчок, не может остановиться, осмыслить, понять свои переживания и чувства. И когда он оглядывался сейчас на себя тогдашнего, в Пустых Лонках, ему хотелось смеяться над этой наивной верой, будто он сможет построить какую-то "собственную" жизнь.
Густые заросли лозы тянулись по берегам сплошным валом. В это время года густая листва лозняка приобретала темно-желтый, коричневый в тени, цвет. Деревья и кусты казались выкованными из жести или из меди. Туман, поднимавшийся с прибрежных лугов, позади зарослей густел и тонкой голубой завесой простирался над окружающей равниной.
Мглисто-голубые и золотистые просторы, погруженные в глубокую осеннюю тишину, в которой все отчетливее слышалось постукивание пароходных колес, казались совершенно безжизненными. Не то чтобы места эти были покинуты жителями, нет, но они погрузились в такой глубокий, беспробудный сон, что исключалось всякое проявление жизни. Не видно было ни труб над крышами, ни дымов между широкими лентами лесов, темневшими за голубой завесой тумана.
Это сонное молчание укачивало Анджея, но не усыпляло, оно успокаивало его, словно обнажив перед ним всю тщетность прежних тревог, усилий и беспокойства. И в то же время будило мысль: постепенно все пережитое увиделось ему в какой-то отдаленной и более широкой перспективе. Где же искать настоящую жизнь? Мысль эта, давшая толчок его раздумью, как бы разветвилась и повернула его к прошлому. Он понимал, что сон - это еще не жизнь. Но был ли это действительно сон?
То был самообман - сейчас он понимал это. Смотрел на заросли лозы и не мог проникнуть взглядом сквозь их медное нутро. Что-то там, за ними, происходило, что-то таилось. Но что? Этого Анджей не знал.
Все, что он делал до сих пор в Варшаве, казалось сейчас таким незначительным, чем-то вроде довольно мелкого и нелепого пари: поймают - не поймают. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? И тайные университетские занятия: лекции в частных домах и философия, которую им читали профессора и которая была в явном противоречии с той наукой, что преподавали ему варшавская улица, варшавский рынок, варшавское предместье. Время, потраченное на эти занятия, - потерянное время, хотя и заполненное каким-то материалом. Материал этот - суррогат, не имеющий никакой ценности рядом с непреложными жизненными фактами.
Таким фактом было продвижение немецкой армии. Занят Киев, немцы перешли Днепр. Это еще не было их окончательной победой, но они уже торжествовали ее. Анджей задумался, почему он равнодушен ко всему этому? Ведь ясно, речь идет об уничтожении не только целого государства, но и целого народа. Это и есть цель немцев. Осталось только подождать, что даст последний, решающий бой.
И кто знает, может быть, молчание этой равнины на обоих берегах означает примирение с судьбой, готовность отойти в небытие. Может быть, это последние дни?
Тьма и туман сгущались, берега стали совсем неразличимы, но Анджей тешил себя надеждой, что вот-вот выглянет месяц.
Унылую тишину нарушило внезапное появление невысокого человека, который вынырнул из темноты и сел на скамье рядом с Анджеем. Он был еще не старый, но изможденный и худой. Анджей вздохнул - у него не было никакого желания разговаривать. Но человечек после минутного молчания решительно начал:
- Вы едете в Демблин?
- Нет. В Пулавы.
- Ага. В Пулавы.
Человек, по-видимому, ждал, что Анджей спросит, как обычно в таких случаях: "А вы?" Но Анджей молчал, и тогда он сам пояснил:
- А я дальше, за Казимеж, в Петравин.
Анджей понял, что избежать разговора не удастся.
- А далеко это - Петравин?
- Еще часа четыре будем ползти до Казимежа. На этой лайбе…
- Это где-то уже недалеко от Завихоста?
- Э, нет, еще порядочный кусок. Это только так кажется. На такой реке никогда точно не измерить расстояние.
Голос у незнакомца был спокойный и приятный. Анджею хотелось его слушать.
- Вы едете в эти края впервые? - спросил он.
- Что вы! - ответил человечек. - Каждые две недели туда езжу, а то и каждую неделю…
- Так вы уже знаете эти места?
- Знаю, хорошо знаю.
- Ну и как?
- Да как… как всюду. Везде одинаково. В Пулавах недавно повесили ксендза на мосту.