Он долго молчал, соображая что-то про себя и всматриваясь в осунувшееся с тех пор, как он не видел ее, лицо, вроде бы потемневшие волосы, и неопределенно произнес:
- Да... дела...
- Так как же? - подогнала его Марта.
- Не знаю, что тебе и сказать. Слышал я, будто мужики ушли к нашим через Ильмень, так опять же их деревня на самом берегу озера. Им это запросто. А от вас пока до Ильменя доберешься, семь потов сойдет. Форафоново опять же на пути, а там карательный отряд. Ночью на дорогах засады устраивают. В маскхалатах - поди разгляди их лешаков. В Дубне вроде бы тихо, но и там немцы стоят - сама видела. Патрули ихние везде шастают... Они местные? Нет? Тогда не пройдут. Вот ежели бы местные были, дорогу знали...
- Но должен же быть какой-то выход?
- Конечно, должен, а как же. Вот ежели так... слушай меня: в первую ночь дойти до Сидорково. За ним сарай есть с сеном. В нем схорониться до следующей ночи, а потом уж по реке - и к озеру. Там не заблудятся. По берегу сплошного фронта нет, "между деревнями могут и проскочить, если на патруль не нарвутся. Но найдут ли они тот сарай? Пройдут мимо, замерзнут - до озера идти сколько надо, да и через него, пока на тот берег выйдешь, киселя похлебаешь. Они в сапогах?
- Одному валенки подшили, а другому ботинки нашли большие - куда сейчас в их хромовых сапожках сунешься?
- И рукавицы есть?
- Снабдили. Даже маскхалаты сшили.
- Ну что ж, пригодятся и они... значит, политрук и комиссар? Вот ведь напасть-то какая - в случае чего вас всех на лесине вздернут и внучонка не пожалеют. Как назвала-то его?
- Борисом. Миша так хотел - в честь его друга.
- Мог бы и об отце подумать, - проворчал Николай Федорович, - чем Николай плохое имя? Вот же времена пошли - внуку два с лишним месяца, а я и не видел его, не знал, как назвали! Надолго это, как думаешь?
- Ненадолго. Не может быть, чтобы...
- Да, да, понятно, - заспешил согласиться Николай Федорович, отводя свои глаза от ждущих глаз Марты.
Она подошла к нему, обняла широкие плечи, заглянула в большелобое, как у мужа, лицо свекра и, полная благодарности и тепла к нему, спросила:
- Где-то наши сейчас? Как они?
- Воюют, где им еще быть, а ты рисковое дело задумала, шибко рисковое! Как решилась-то на такое?
* * *
Октябрьской ночью в их дом постучали трое промерзших, изможденных людей. Одного выходить не удалось: справишься ли без лекарств с запущенным воспалением легких? А двое живы-здоровы. Зажили обмороженные ноги, сами окрепли, хотя свежим воздухом не часто дышать приходилось. Не раз за это время жизнь всех висела на волоске, но пока пронесло. Пока... А самое главное впереди. Если обойдется и на этот раз, можно считать, что каждый в рубашке родился...
Все, что нужно для перехода линии фронта, приготовлено днем, еще вчера и позавчера, но кажется, что-то еще забыто, не сделано или сделано не так хорошо, как надо, и поэтому все бестолково и ненужно суетятся, мешают друг другу.
Борисов и Романенко, уже одетые в белые балахоны, сшитые наподобие маскировочных халатов, разминают затекшие ноги, размахивают руками, приседают, затаенно кряхтя и охая: после долгого лежания в неглубокой и узкой яме под полом делать это не только трудно, но и больно.
Мать еще раз развязывает мешок, проверяет, все ли упрятала в него, и добавляет несколько картофелин, которые ей протягивает бабушка. Марта всматривается в светлую ночь за окном и ругает про себя полную, яркую луну. Вздохнув, отходит к кроватке сына, присаживается около нее, замирает.
Тревога, ожидание становятся все невыносимее. За длинный, истомивший каждого вечер обо всем переговорено, все условлено. Не один раз сказаны ничего не значащие, но обязательные при прощании слова. Ни на что не похожая жизнь, когда до смерти не "четыре шага" даже, а четыре вершка, вот-вот кончится, но это почему-то не радует. Они уже втянулись в нее, привыкли и к караулящей их опасности, и к откровенным разговорам по ночам, когда без утайки произносились такие слова, о которых днем было лучше и не вспоминать, когда, несмотря на всю зыбкость положения, то и дело вспыхивал смех.
Смешил всех обычно неунывающий чернявый политрук Романенко, и они, цыкая и предупреждая друг друга, кивая на темные окна и зажимая рты, смеялись до слез, как смеются дети. Больше всех при этом сердился сам Романенко: "Що вы лыбитесь - я же ничего такого не сказав?" - и этим только подливал масла в огонь.
И странное дело: жизнь на грани смерти не тяготила Марту. Наоборот, она выпрямилась за этот месяц. В глазах появился прежний блеск, улыбка все чаще озаряла ее похудевшее лицо. Отрешенность, апатия прошли - нужно было все время держать себя в руках, быть начеку.
Общая опасность сблизила и породнила их, и сейчас казалось, что без нее будет хуже. Борисов и Романенко могли погубить их, но могли и защитить - у них были пистолеты. Но Борисов и Романенко вот-вот, может быть завтра, будут у своих, а они останутся здесь, и неизвестно, что с ними будет.
Марта понимает, что надо бы повременить: чем позднее они выйдут, тем меньше опасности встретить кого-нибудь на дороге, но нервы не выдерживают, и она, тронув за рукав мать, шепчет:
- Как уйдем, сразу же убери все под полом, чтобы никаких следов. И засыпь туда картошку. Что еще? В случае чего - вы с бабушкой ничего не знаете. Слышишь? У нас никто не жил, и никто к нам не заходил. Спросят меня, скажешь, что еще не возвращалась из Борков. И что бы с тобой ни делали, не признавайся. И ты, бабушка, тоже. Вы ничего не знаете - поняли? Если попадемся, я все возьму на себя - скажу, что случайно встретила на дороге, отбрешусь как-нибудь. Борька... да ладно - ничего с нами не случится... Будем действовать, как договорились, - обращается она к мужчинам. - Я иду первая, вы - чтоб только не терять меня из виду. Если задержат, выручать не надо. Одна я как-нибудь выкручусь, а с вами - сами понимаете... - У нее мелькает мысль: не будь Борьки, она могла бы уйти тоже. И сразу бы пошла на фронт - снайпером, пулеметчицей, санинструктором, разведчицей, переводчицей, кем угодно... Забрать его с собой? Нет, пустое, об этом нечего и думать. И нельзя ей уходить: как оставить мать и бабушку? Исчезнет она - возьмутся за них, и неизвестно, что с ними сделают. Но может случиться так, что у нее и не будет другого выхода - ей придется уходить с ними, и тогда... Марта в отчаянии прикусывает губу. - Идемте же!
- Как идемте? А посидеть? - Романенко так жалобно протягивает это, что они прыскают и посмеиваются над ним, глядя, как деликатно усаживается он на краешек сундучка и как чинно отсиживает на нем положенное по традиции время.
Поднимаются. Борисов протягивает Марте часы:
- Возьми, Марта, на память, чтоб не забыла о нас...
- Ой, что вы! Не надо. Вам надо воевать, а мне они зачем? А забыть?.. Я вас и так не забуду. Никогда! Нам пора! - мягко напоминает она.
Они выходят из дому. Благополучно миновав деревню, углубляются в проселок. Морозный воздух пьянит Борисова и Романенко, они шагают по промерзшей, едва припорошенной снегом земле неуверенно, но Марта дает мужчинам возможность втянуться: идет небыстро, часто останавливается и, сдвинув платок, прислушивается к шелесту тонких, стынущих на морозе веток придорожного кустарника.
Марта ведет Борисова и Романенко до Кукановского кладбища - так решили они со свекром, - дальше пойдут одни, там уже не заблудятся. День проведут в сарае, а на следующую ночь, если повезет, если не нарвутся на засаду, будут у своих. Она могла бы уйти с ними...
По небу несутся легкие белые облака. Холодно и жестко светит луна. "Плохо - мы как на ладони", - думает Марта и тут же застывает на месте. Будто скрип колес по мерзлому снегу послышался ей. Она напряженно вглядывается в тревожно блестящую поляну, в четко вырисовывающиеся зубчатые верхушки деревьев на том, дальнем, краю ее и в следующую секунду бросается прочь с дороги. Убедившись, что Борисов и Романенко последовали ее примеру, спешит к раскидистой сосне. Из-за нее выглядывает на дорогу.
Вовремя!
Отделяясь от леса, растут на глазах повозки. На них горбятся немцы. Марта прижимается к холодному стволу дерева, сливаясь с ним. Колеса скрипят рядом - рукой подать. Немцы сидят на повозках молчаливые, настороженные, готовые на любой подозрительный звук ответить всплесками автоматных очередей. Оттого и молчат, мертво возвышаясь на скрипучих повозках, нацеленные лицами и автоматами в разные стороны, заблаговременно занявшие круговую оборону.
Проехали! Не заметили свежих следов, уводящих в лес! Марта переводит дыхание и усмехается - не услышали же бы они, как она дышит.
Надо успокоиться, выждать - вдруг еще один обоз впереди. Марта вольно облокачивается на сосну, чуть распахивает шубейку.
Полная луна подергивается легкой пеленой. На глазах густеют облака, а за ними низко по небу надвигается туча. Занявшийся ветер раскачивает верхушки деревьев, пригибает к земле трепетно забившиеся в его струях кусты, упруго толкает в грудь.
Шумно становится в лесу, весело. Взглянув на дальний край поляны, где недавно еще целились в небо копья елей, и не увидев их, Марта идет вперед, не выходя на дорогу, - близко уже деревня Дубня и не стоит лишний раз испытывать судьбу.
Борисов и Романенко трогаются по ее следу. Их почти не видно. Если даже задержат ее, они смогут уйти незамеченными, спасутся. Только что пережитое острое ощущение опасности растворяется в радостном предчувствии - все будет хорошо. Нетерпение вновь охватывает Марту и гонит вперед. Она идет все быстрее и увереннее, едва успевая отводить от лица ветки деревьев...
А в Николаевке, в ее доме, не могут найти себе места мать и бабушка. Никогда не было Эмилии Ермолаевне так страшно, как сегодня. Даже когда на ночь набивался их дом немчурой "и неосторожный кашель, прорвавшийся стон могли выдать и погубить всех, когда Борисов и Романенко лежали в своей ямке со взведенными пистолетами.
Как могла она отпустить свою единственную дочь на такое? Но как было и не отпустить ее? Разве был выбор? Разве в ту промозглую ночь, когда пришли к ним дошедшие до отчаяния и потому постучавшие в первый попавшийся дом эти люди и когда они укрыли их под полом, не заложила она свою жизнь, жизнь старой матери своей, дочери и внука за их жизни? И разве, варя настой из трав, чтобы вылечить их обмороженные - страшно было смотреть на них - ноги, выводя ночами на улицу размяться, глотнуть свежего воздуха, не знала она, что грозит за это? Не она ли, наконец, вместе с ними обсуждала план перехода линии фронта, не ей ли пришла в голову мысль послать Марту к свекру?
Но могла ли она поступить иначе? Отвергнуть этих людей и этим обречь их на гибель? Нет, ни у нее, ни у Марты не было другого выхода...
В фашистских застенках
Минула не по здешним местам лютая, с трескучими морозами, зима первого года войны. Засинели снега на полях, поголубело, освободившись от безрадостных облаков, небо. Закруглились плотные ямки у стволов деревьев. Весна ринулась на поля, в леса, на раскисшие дороги, пробралась в солдатские окопы. Солнце припекало спины, дубило крепким загаром лица, плавило снега. Запах оттаявшей земли, ожившей хвои, прелых прошлогодних листьев кружил головы.
Подошла пора, и вышли в лист деревья, зелеными коврами убрались поля, загустели над ними первые стайки комаров. Марта с силой рванула на себя зимнюю раму, распахнула окно. Свежий ветер ворвался в дом, и сын радостно, будто понимал что, засучил ножонками. Марта обернулась на его призывно-радостное восклицание:
- Ну что, маленький? Весна, да? Твоя первая весна, и ты уже хочешь гулять? Тебе уже не сидится дома. Бегать маленькому хочется, бегать...
Яркий румянец вспыхнул на лице от охватившей нежности к сыну. Марта порывисто нагнулась, подняла его высоко к потолку, а потом страстно прижала к себе и зажмурилась от тревоги и счастья.
- Как дальше жить будем, Борька? О, да ты уже спишь? Хлебнул свежего воздуха, и баиньки?
Марта уложила сына, постояла в нерешительности, потом закрыла окно, задернула занавеску и достала из тайничка дневник, который она вела в институте, - неудержимо захотелось окунуться в ту, другую, настоящую жизнь, которой она жила совсем недавно. Открыла наугад страницу:
"Миша Спиридонов дал замечательную книгу "Мартин Иден". После занятий пробыла в тире до восьми вечера. Домой шла с ребятами. Они были очень вежливы и разговорчивы, но ни намека на ухаживания. Как это хорошо!
Придя домой, сходила за бельем на чердак, повязала немного прошивку и помогла Басе перевести параграф с французского языка.
В час огонь погасили, а я взяла книгу и отправилась читать. Вернулась в четыре часа ночи - одна сотня страниц большой и мелко напечатанной книги была прочитана. Да, в тире я выбила 43 из 50 на 50 метров. Сказали, что прилично, но ждут от меня большего".
"Как описать этот замечательный день? По физкультуре все трудные упражнения на брусьях и турнике прошли без запинки, в то время как почти никто не делал их чисто и точно. Остальные занятия прошли как всегда. Профессор Яковлев на педагогике подкусил некоторых девушек, сказав, что в класс к ребятам загримированными приходить не стоит, иначе они весь урок будут разглядывать грим. Это замечание мне понравилось".
"Сегодня в письме Миши было много хорошего и даже стихотворение... Ой, как хорошо!! Как хорошо!! Вот когда действительно хочется жить! Жить! И жить! А если встречу Мишку, то, наверно, настолько растеряюсь, что не буду знать, как подойти к нему..."
Как и тогда, когда записывала эти строчки, Марта вспыхнула горячим румянцем, и глаза побежали по страницам, отыскивая на них самое главное для нее.
"Ну, ладно, довольно писать, ночь почти на исходе, а я пишу и пишу без конца. Милый друг, можешь не сомневаться - я буду всегда с тобой, если не лично, то мысленно и всегда буду преданной тебе, как ты - Родине... Поэтому меньше сомнений, а больше уверенности, и я докажу тебе верность настоящего друга!"
"Все это время, с моего приезда, у меня нет денег, живу кое-как, но маме я не дам и повода подумать об этом. Пусть лучше она думает, что я живу без забот... И пусть у меня нет ничего, кроме простого платья и туфель, но пусть будет чиста душа моя, искренни чувства и рабочая рука. Тогда настанет время, когда я собственными руками все себе заработаю. Я не требую ничего ни от близких мне людей, ни от природы, ни от самой жизни. Скоро я получу стипендию и, возможно, опять сумею послать немного своей маме..."
"Я сегодня очень рада: мне вынесли благодарность за отличное дежурство по военной кафедре. Получилось очень торжественно, и я довольна, что у меня одной благодарностью больше, а порицаний ни одного.
Вечером занималась в пулеметном кружке. Я уже могу разобрать пулемет, хотя не знаю еще названий всех его частей. Чувствую, что с каждым разом хоть на тысячную долю становлюсь ближе к военному делу и этим самым ближе к своему половиночке. Скоро куплю книгу и буду изучать теорию автодела, а летом постараюсь научиться водить автомашину, а там, возможно, недалеко и до танка. Пока это мечта, но надежду бросать не буду - не хочу быть пассивным педагогом".
Еще одна страница открыта наугад:
"Что меня радует, так это снайперская школа. Девушки передали мне, что инструктор говорил - Лаубе такая, что забьет даже мальчишек. Я не была на этом занятии, потому что подсчитывала сведения о значкистах для комитета комсомола".
Снова шелестнула страницами:
"Мама мне послала посылку. В ней много масла, мяса и даже сыр. Ах какая у меня мама - не ест сама, а все копит и посылает мне. Милая моя, хорошая мама!"
"Ничего нового. Весь вечер просидела у уборщицы и читала ей "Моя разведывательная работа". Пришла очень поздно, а комнате все уже спали..."
Вернулась к первой странице, чтобы посмотреть, когда же она начала вести дневник, и прочитала:
"Мне как-то сказали девчата, что у меня веселый, тихий и примиренческий характер. Я с этим не согласна. Да, я могу казаться веселой, когда на сердце большое горе. Я и в самом деле не нервная и могу вести себя так, как это нужно, независимо от моего настроения в данную минуту. Могу смеяться, когда в пору плакать, но в отношении моего "примиренчества" они глубоко ошибаются..."
Эта запись навела Марту на тяжелые размышления. Осенью ее первый раз вызвали в комендатуру в качестве переводчицы. Все закипело в ней против этого предложения, восстало против него: "Она рядом с немцами! Да она бы их всех!.. Ни за что!" Как слепая, натыкаясь на все, Марта заметалась по комнате, будто отыскивая для себя спасение. Садилась, вскакивала снова. "А что, если рядом и против них? И переводить ведь можно по-разному: что-то добавлять и что-то опускать. И "служить" так, что потом локти кусать будут... Хуже будет, если заставят. Пусть думают, что пошла на это дело добровольно, даже с радостью. Надо, надо сжать зубы. Казаться довольной и... делать свое дело... Это трудно. А что сейчас легко? Главное в ней в том, что она сумеет сделать для людей".
Правильно ли она тогда поступила? Быть может, следовало отказаться, и будь что будет? Бьются щемящие душу мысли, закипает от них кровь, горячими толчками ударяет в голову.
Выдержит ли она двойную игру, которую приходится вести изо дня в день. Не сорвется ли на каком-нибудь пустяке? Уже несколько раз была близка к тому...
* * *
Непременное порождение "нового порядка" - лагеря. Для военнопленных, для коммунистов и сочувствующих им, для инакомыслящих и инаковерующих. Гетто - для евреев. Обзаведение ими почти ничего не стоит - дорого ли возвести руками заключенных два-три ряда колючей проволоки вокруг одного-двух сараев? Содержание - тоже. Но как дорого обходится народу их существование: свыше пятидесяти тысяч жизней в Чудове, восемьдесят - в небольшом девятом форте близ Каунаса, свыше двух с половиной тысяч в Жестяной Горке под Новгородом. Безобидное название этого населенного пункта в годы оккупации наводило ужас и на неробких людей. Как чумное обходили они стороной это место, шепотом произносили его название.
В один из подвалов Жестяной Горки, до отказа набитых людьми и кишащих крысами, была брошена и Марта Лаубе. Ее взяли летом сорок второго года, в ясный погожий день.
Криком исходил Борька - напугали мальчонку темные громкоголосые люди, вверх дном перевернувшие весь дом. Нашли пачку довоенных писем мужа, его заготовки на сапоги, форму лейтенанта Красной Армии. Еще что-то искали, переворачивая землю на чердаке и в огороде. Нетронутыми остались только несколько веточек березы с ярко-зелеными глянцевитыми листьями, принесенных Мартой накануне из леса для матери...
* * *
Начались допросы.
- С каким партизанским отрядом вы имеете связь? Через кого? Где находится отряд? Кто его командир?
- Я первый раз слышу, чтобы поблизости от нас находились партизанские отряды. Да и могут ли они быть в прифронтовой зоне?
- Зачем вы ходили в Борки в ноябре прошлого года?
- Я уже объясняла: господин комендант дал мне пропуск, чтобы навестить больного свекра. Господин комендант может подтвердить это...
- Но вы были в Борках не только в ноябре?
- Не по своей воле - меня возили туда как переводчицу.
- И вы снова заходили к Медонову?
- Естественно, он же мой родственник.
- Какие сведения о немецкой армии вы ему передавали?