- Господин офицер, чтобы передавать какие-то сведения, их надо иметь...
- Разве переводчице это так трудно?
- Я слышу только то, что мне разрешают. Но, допустим, что я и передала, как вы говорите, какие-то сведения Медонову. Но ему-то они зачем?
- Вы русская?
- Нет, я латышка.
- Латышка? Интересно. А как вы оказались в Николаевке?
- Я здесь родилась. У нас половина деревни латышей.
- А ваш муж?
- Он русский.
- Откуда вы знаете немецкий?
- Учила в школе.
- А потом в институте?
- Нет, в институте я училась на факультете французского языка.
- Странно, вы прилично знаете немецкий и к тому же французский. Мне приходилось встречаться с лицами, изучавшими немецкий в школе. Они двух слов связать не могут. Вы проходили спецподготовку и остались здесь, чтобы шпионить?
- Осталась случайно и спецподготовку не проходила. Мне легко даются языки, знаю немного испанский и английский.
- Ваш муж командир Красной Армии? Он воюет против нас?
- Я не знаю, где он и что с ним...
- Где второй сын Медонова?
- Тоже не знаю. Они там, я здесь...
- Он летчик?
- Не знаю.
- О, вы утверждаете, что не видели его в летной форме?
- Я видела его в форме авиационных войск - он служил на аэродроме, но летчиком, насколько мне известно, он не был.
- Хорошо. Вы признаете, что он служил на аэродроме. Почему же вы не хотите признать, что он летчик? На каком аэродроме он служил? Кем?
- Не знаю, не заходил разговор на эту тему...
Допросы. Днем, ночью, рано утром. Вопросы следуют один за другим, часто одни и те же, чтобы поймать на противоречивых показаниях, сбить с толку, запутать. Марта никак не может понять, за что ее арестовали, что у них есть против нее.
Дознались, что мать предупредила партизан, и они избежали засады? Но кто знает об этом, кроме нее и матери?
Раненый Николай? Так ему помогала вся деревня, а когда он сбежал из лагеря и приходил за одеждой, то пробыл не более получаса, и об этом ни одна душа...
Тогда что же? Проведали, что, поехав за дровами, они с матерью оставили в лесу телегу картофеля, капусту, соль. Едва ли. Они никого не встретили тогда и если кому-то и пригодилась их картошка, то даже эти люди не знали, кем она оставлена.
Уговорила солдат отпустить двух задержанных в лесу девчонок? Добилась некоторых поблажек для жителей деревни?
Борисов и Романенко? Свекор через несколько дней прошел по их следам до прибрежной деревни, и там никто и словом не обмолвился о том, что кого-то задерживали. Значит, они ушли благополучно. И все-таки какая-то связь с этим есть. Недаром же они так интересуются, когда она ходила в Борки, зачем, что там делала, к кому заходила...
Как сыро и душно здесь. И этот запах. Отчего он? А, кирпичное здание, бумаги, клей. Она уже отвыкла от всего этого. На улице солнце. Каким чистым и синим кажется из окна небо! Неужели оно и в самом деле такое синее, или она отвыкла и от него? Здесь от всего можно отвыкнуть... Радостно вспомнилась вдруг последняя прогулка в лес. Она ушла из деревни рано утром. Солнце чуть поднялось над землей и высвечивало деревья впереди нее. И казались они ей поэтому черными, мглистыми. Поднявшиеся от земли испарения медленными волнами перекатывались по лесу, и потому чудилось, что она идет по дну громадного водоема. Загорелись от солнца верхушки кустарников, мокрая, холодная трава под ногами изумрудно блестела и слепила глаза миллионами крошечных солнц, а воздух - дышать им - не надышишься! Она вышла на знакомую поляну и замерла в удивлении - так поразило ее великолепие открывшегося простора, покоя и еще чего-то радостного, возбуждающего, непонятного. Когда это было? Какое сегодня число? Но стоп! Не отвлекаться! Сосредоточиться и не попасть впросак, продолжать игру в неведение и беззаботность. Улыбаться!
- Советую вам все рассказать. Это облегчит вашу участь.
- Поверьте, господин офицер, я не могу даже понять, зачем вы задаете мне все эти вопросы? Тут какое-то недоразумение, ошибка...
* * *
В Жестяной Горке, а потом в Гатчинском застенке Марта просидела восемь месяцев. Без нее прожила Николаевка жаркое, сухое лето сорок второго года, сырую, с частыми дождями и обильными снегопадами, зиму сорок третьего. Она вернулась домой весной, в светлый и теплый день, когда глаза невольно жмурились от ослепительного солнца, а сердце замирало от предчувствия скорого лета и от того, что позади был Сталинград и прорыв блокады Ленинграда.
Мать давно похоронила ее и десятки раз оплакала. В деревне все думали, что ее расстреляли, потому что те, кто попадал в Жестяную Горку, не возвращались. А она пришла! Ее увидели из соседнего дома и закричали. Мать выбежала на улицу. Неужели Марта? Спотыкаясь, заспешила навстречу, не веря в чудо, заглядывая в запавшие глаза дочери, в ее бледное, ни с чем не сравнимой тюремной бледностью, лицо. Что-то новое было в нем - то ли горькие сухие морщинки, то ли не такой, как раньше, взгляд родных глаз.
- Марта! Марта! Ты ли это? - шептала сквозь слезы Эмилия Ермолаевна, обнимая прильнувшую к ней дочь. Рука непривычно наткнулась на острую лопатку и замерла. - Похудела-то как - кожа да кости.
- Как Борька, мама?
- Вон он, у крыльца сидит.
Марта бросилась к сыну. Он поднял на нее глаза и сразу опустил их, застеснявшись чужой, оборванной тети, которая ничего не говорила, но зачем-то протягивала к нему руки. Он исподлобья взглянул на нее и отвернулся.
- Борька, сын мой! - опустилась перед ним на колени Марта.
* * *
Весь день слезы и счастье лучились в глазах матери. Все старалась она движением, взглядом приласкать дочь, отогреть ее, как когда-то, когда Марта приезжала домой на каникулы из школы, а потом из института. Дочь была выше ее, сильнее, но по-прежнему казалась ей маленькой и беспомощной, нуждающейся в ее опеке и покровительстве. И весь день в их домике толпился народ - приходили поздравить, любопытствовали: как да что?
А вечером, когда остались одни, мать попросила:
- А теперь расскажи мне все.
Марта горько усмехнулась:
- Все очень просто, мама. Беженцы из деревни Орлово подписали ложный донос. За пшеницу, которую им продал Скурстен...
- Опять Скурстен?!
- Опять. Будто я передавала сведения Николаю Федоровичу. Он - партизанам. Они сообщали нашим, и наши бомбили их военные объекты.
- Но ведь не было же этого, Марта? - привстала от удивления Эмилия Ермолаевна.
- Конечно, не было, вот если бы они о другом дознались... Возили меня в Борки на очную ставку с Николаем Федоровичем. Перетрясли там всех, пока не убедились, что он не отлучается из деревни, потащили на очную ставку с этими беженцами, и они признались, что в глаза меня не видели...
- Так что же тебя держали так долго?
- Не отпускать же, раз взяли. И знаешь, почему я вернулась? Только никому ни слова. У немцев работали два латыша. Офицеры. Они помогли. Так помогли, что и представить себе не можешь. Они и отпустили...
- Так что же они немцам служат, если так?
- Вот так и служат, а вообще и там жить можно.
- Не понимаю тебя, Марта?
Марта повернулась к матери и горячо зашептала:
- В Гатчине были пленные летчики. Трое в сарае заперты, и их уже не кормили. Мне удалось сначала подбросить им хлеба, а потом мы подобрали ключи, выпустили их, и они сбежали. Дерзко сбежали, им терять уже было нечего - все равно смерть. Сигналы во время налета наших самолетов, когда они разбомбили склады с боеприпасами, тоже наша работа... Там были такие отчаянные летчики, мама. Только смотри ни гу-гу!
Марта вскочила на ноги, прошлась по комнате.
- Везде можно быть человеком, мама. Даже в тюрьме! Присела у кроватки сына.
- А Борька-то, Борька как вырос и меня не узнал. Как это тебе нравится?
- Отвык - маленький еще.
- Мама! - В голосе Марты тревога и беззащитность. - Скажи мне правду, мама... Неужели я так изменилась... постарела?
Мать понимающе вздохнула:
- Не беспокойся, узнает тебя твой Миша. Отойдешь.
Если бы не Марта...
В октябре сорок третьего в прифронтовой зоне немецко-фашистских войск заполыхало зарево пожаров. Создавая на случай наступления наших войск "зону пустыни", враг сжигал деревни, а жителей сгонял с насиженных мест. Даже в тех населенных пунктах, которые не предавались огню, не осталось ни одного человека.
Многие новгородцы были вывезены в Литву и высажены в Мажейкяе, небольшом городке неподалеку от Латвии. Их объявили "беженцами" от Советской власти. Был даже создан "Комитет по защите русских беженцев". Система подавления и уничтожения работала с учетом психологических факторов: если и выживешь, то попробуй докажи, что ты не сам убежал, а тебя угнали, авось найдутся такие, которые побоятся вернуться на Родину, запятнанные кличкой "беженца".
Общую участь со всеми разделила и Марта Лаубе.
До освобождения Новгорода и земли новгородской оставалось всего три месяца...
* * *
По лесной дороге медленно катится повозка. На ней русый парень Сережка Мельников, его сестра Лида да сосед их, старик Лукоша. До Мажейкяя недалеко. За добрым бы делом туда - вмиг домчались. Но не затем едут, не по своей воле, и потому полны слез глаза Лиды, сник и неробкий парень Сережка.
Молчит и Лукоша. Не погоняет лошадку - понимает, каково оторваться от своих и ехать в Германию. Из одной неволи - в горшую, которую и своему врагу не пожелаешь. Разве намекнуть, чтобы бежали куда глаза глядят. Только как скажешь об этом?
И Сережкины мысли о том же. Строит разные планы, но ни один не годится. На Новгородчине укрылись бы у родных или знакомых, в лес подались бы, а тут поди попробуй, когда даже языка не знаешь. Вот если бы с Лукошей договориться... Старик он вроде бы хороший, но тоже угадай, что у него на уме. Может, он должен отчитаться за них каким-нибудь документом? Привезти и сдать под расписку?
Вот и Мажейкяй. Тарахтит повозка по его улицам, сворачивает к "Комитету по защите русских беженцев". Здесь надо сделать отметку - и на вокзал. Он уже оцеплен. Попадешь туда - назад пути не будет. На негнущихся ногах входит Сережка в помещение - еще минуту назад теплилась надежда, все казалось, что произойдет какое-то чудо, сейчас - никакой.
Мужчина в комнате, вроде бы немец, и переводчица. Новгородка! Видел ее однажды парень, подивился необычной красоте и стройности, запомнил. Она это. Помогла бы! Должна же понимать! Подал документы, попереминался с ноги на ногу, присматриваясь, прежде чем довериться. "А, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!" Зашел к столу так, чтобы загородить переводчицу от немца, выдавил:
- А может, не обязательно... ну, это... ехать? Вытер о штаны сразу вспотевшие ладони, ждет.
А она вроде и не слышала. Шелестнула листочками списков, отыскивая их фамилии, вчиталась - кто да откуда? Тень или улыбка пробежали по лицу. Заговорила, не поднимая головы. В голосе строжинка: почему поздно явился - все давно на вокзале! Где сестра? Почему сама не зашла? И тут же вскинула на парня большущие голубые глаза:
- Смелый больно...
И это сказала строго, а он уже подобрался, вострит ухо - что дальше будет?
- Некоторые скрываются, а потом штамп получают об освобождении...
Насторожился немец. Спиной стоит к нему Сережка, но чувствует, как сверлит он его подозрительным взглядом. А переводчица сделала какие-то отметки в бумагах и совсем сердито:
- Быстро на вокзал! Дожидаться вас там будут! Шнель! Шнель! - Довольно хохотнула, когда он отскочил от нее, напуганный таким оборотом дела, сказала что-то по-немецки, и толстопузый тоже выдавил из себя кислую улыбку.
Пятясь вышел из комнаты Сережка. Голова кругом: ничего не поймешь - то одно говорит, то другое. Сначала вроде бы хорошо разговаривала, а потом вон как раскричалась... На улице все-таки сообразил - из-за немца она так! Сама же о штампе намекнула!
Дробно стучит повозка. Длинный шлейф пыли тянется за ней. Нет-нет да и прихватит кнута лошадка, мотнет хвостом и понесется вскачь. Весела обратная дорога, коротка, но о главном успевает договориться - Сережку схоронит на время Лукоша, а Лиду переправит на дальний хутор к надежным людям.
- Я хотел и раньше тебе подсказать, да сам знаешь время какое... Ну, а если решился, то почему не помочь? - словно оправдываясь, говорит Лукоша.
- И я боялся, - признается Сережка, но о том, что Марта о штампе сказала, умалчивает: кто знает, как еще все обернется, удастся отсидеться или нет? Пусть лучше он один пока знает об этом...
* * *
Бродит по улицам девчонка. По каким - не помнит, с кем встречается - не знает. Кто-то знакомый ее окликает - не слышит. Волочит ноги, глаза в землю - главный вопрос для себя решает: в Мажейкяй вывезли - ладно, но сейчас в Германию стали угонять. А это не Литва. Смерть и то лучше. Так не самой ли со всем и покончить, чем мучиться? Но как решиться на такое? Жизнь-то единственная, другой не будет...
Бродит по улицам девчонка, пылит старенькими туфлями. Одинокая, несчастная. Никому не нужная. Кто-то трогает за руку - не чувствует. Сильнее тянут. Поднимает глаза: Марта-переводчица перед ней.
- Ты Валя Тихонова?
- Да...
- А куда идешь?
- Да так... никуда...
- Я с тобой пойду. Можно?
Вместе идут, а вроде бы порознь. Не слышит девчонка, что ей говорит Марта. Потом улавливает какие-то слова, вникает в их смысл. Неужели это правда? Ой, как хорошо бы было!! А откуда она это знает? Хотя...
Смятение на лице девчонки. Первая улыбка пробилась. Походка увереннее стала. Глаза загорелись, надежда в них засияла. "Ногу незаметно для себя под шаг Марты подобрала, ловит каждое ее слово и ушам своим не верит: да неужели же правда все это?
К вокзалу подходят. Эшелон стоит на путях - снова из России везут людей в Германию. Марта останавливается, лицо ее мрачнеет.
- До свидания, Валя. Я на вокзал - надо узнать, откуда они. Может, что новенькое расскажут. Со мной хочешь? Не надо... Опасно это. Ты лучше ко мне домой приходи - я тебе книжки хорошие дам почитать, на гитаре поиграем.
Снова мысли бьются в голове девчонки, но уже другие - дух от них захватывает. Несколько дней шальная от счастья живет, но однажды приходит домой, а там плач, как по покойнику, - не обошла беда семью Тихоновых: в Германию велят ехать.
Значит, зря обнадежилась... Что толку, что освободят Мажейкяй через один-два месяца - их-то уже не будет, увезут к этому времени. Выходит, что напрасно не решила для себя главный вопрос? А что, если... Да, да, надо к Марте! Только она может помочь...
Сидят с матерью на мешках да узлах. Ждут возвращения отца. Он пошел на сборный пункт только с маленькими Полинкой и Витюшкой - так велела Марта. С утра ушли, а все не возвращаются. Не случилось ли чего? Вдруг их угонят? Тогда что делать? А может, и к лучшему, что так долго они задерживаются. Может, не сегодня будут отправлять, а завтра? Хоть один день, а тут поживут.
Идут! Все трое! Но что это с отцом? Навеселе вроде? Нашел время! А он обвел всех победным взглядом и выдохнул:
- Все! Остаемся!
- Да как удалось-то тебе?
- Мне?! Ха! Мне бы ничего не удалось. Марте говорите спасибо! Марте! Только зашел я с этими гавриками, она на меня и накинулась: "Что, говорит, и этого в Германию? А какой от него толк? Сам еле на ногах держится - нужны Германии такие работнички! - да хвост у него - полюбуйтесь. Жена недавно умерла, так он ребятишкам носы не успевает подтирать". Ну, я, как договорились, тоже дурачком прикинулся, поддакивать начал, и забра-ко-вали! Подчистую! Нах хаузе скомандовали. Вот так! Беги, мать, за самогонкой - гулять будем!
- Ты уж и так напраздновался.
- Какой там? Понюхал только на радостях - вас спешил обрадовать!
- То и видно - еле дождались.
- Хватит, мать, праздник у нас сегодня! Такой праздник, что... Пляши, Валюха!
* * *
Трое маленьких детей у Александры Ивановны Драгуновой - две дочери и сын. Из-за этого и просидела, когда привезли, на Мажейкяйском вокзале до ночи - никто не хотел брать многодетную семью. А на улице дождь льет, слякоть. Поздно вечером мельник взял переночевать старшую дочь. Потом сапожник подошел - сынишку забрал. С младшей пошла за город, приютил на несколько дней какой-то добрый хуторянин.
А жить на что? Пошла в Мажейкяй работу искать и еще раз убедилась, что свет не без добрых людей. Разговорилась с местной жительницей Христиной Ивановной, рассказала о своей беде, и дала она хлеб и кров Александре Ивановне и ее дочерям. Сын так у сапожника и остался - полюбили его в этой семье, не отпустили.
У Христины Ивановны сын Сережа, слепой. Комсомолец. В сорок первом, когда фашисты ворвались в город, был он дежурным по военкомату. Не посчитал возможным покинуть свой пост, был ранен и остался без глаз. Потому и не расстреляли - какой вред от слепого?
Так и наладилась жизнь, вошла в новое русло. Угона в Германию Александра Ивановна не опасалась - кому она нужна там с детьми малыми? А вот понадобилась. Велели явиться на сборный пункт. Пришла, а школа битком набитая. Неужели и их увезут? Совсем потеряла голову женщина. Мысль одна - только бы остаться, только бы не забрали.
По одному в комнату вызывают. Выходят оттуда люди хмурые - смотреть страшно.
Заметила в той комнате переводчицу. Обрадовалась - близко с ней знакома не была, но по Новгороду знали друг друга, здоровались. Может, защитит, поможет как-нибудь?
Но когда вызвали Александру Ивановну, за переводчицей пришли, и она ушла куда-то. Пропала последняя надежда, сейчас лишь на себя полагаться надо. Заговорила, не помня себя от страха:
- Я не могу ехать, поверьте. У детей чесотка. Маленькие они. Болеют все время. Я сама больная...
Что только не наговаривала на себя, лишь бы остаться, а ей один ответ:
- Гут.
- Гут. И все.
На вокзал погнали. Там уж эшелон стоит. Сейчас загонят в вагоны и увезут. И тут старшая дочь теребит за руку:
- Мама! Марта пришла! Сходи ты к Марте. Попроси!
- Что ты говоришь? Где Марта?
- Да вон же! Вон стоит Марта. Сходи к ней!
Стала пробираться. Выждала время, когда около нее никого не было, подошла. Узнала ее Марта:
- А вы как сюда попали? Почему я вас в школе не видела?
- Да меня вызвали, когда тебя там не было...
- Поздно сейчас. Поздно! Вот же досада какая - если бы в школе... Что же делать?.. На вокзале у вас знакомых нет?
- Есть! Есть! - радостно закивала женщина. - Только вчера мы с хозяйкой, Христиной Ивановной, у них были. Совсем рядом с вокзалом они... - А о том, что всего единственный раз видела этих знакомых, умолчала.
- Хорошо. Я вас выведу отсюда, и вы сразу к ним. Они надежные люди?
- Они мне понравились... Простые такие...
- Ладно. Рискнем! Только до ночи никуда от них не выходите. А завтра придете, и я вам в паспорте отмечу, что вы не пригодны для работы в Германии...
* * *
Несколько обнадеживающих слов... Они дороги и в обычной, мирной жизни. Но в этом случае требуется немного - естественное движение души, желание помочь человеку, попавшему в беду, может быть, перед кем-то похлопотать за него.