VI
Разыскать самозванного "офицера связи" не удалось. Каладзе, узнав от Рубанюка о разговоре с комдивом, сперва оторопел, потом схватился руками за голову.
- Я у него документы спрашивал, - оправдываясь, сказал он. - Печать есть, подписи есть. Полчаса назад здесь был.
Туда-сюда ходил, командовал. - Он сжал в бессильной ярости кулаки. - Где его теперь найдешь?..
К обеденному времени батальоны стали подтягиваться к лесу.
Рубанюк и комбат Яскин стояли на опушке. Бойцы шагали мимо с изнуренными, запыленными лицами. Горячий запах потных тел, кожаного снаряжения, оружейного масла стлался меж деревьями.
- Пятнадцать минут отдыха, - разрешил Рубанюк. - Потом всем рыть окопы!
Роты подходили одна за другой, растекались по лесу и наполняли его хрустом валежника, звяканьем котелков.
В последнем ряду третьей роты, сутулясь, шел старшина Бабкин. Он тащил на плечах пулемет. Сбоку, вне строя, опираясь на палку и сильно прихрамывая, ковылял пулеметчик Головков.
Рубанюк подозвал его.
- Натер, что ли? - спросил он, показав глазами на ногу.
- Осколком царапнуло, товарищ подполковник, - смущенно ответил Головков. - Там около нас одна разорвалась…
Он с досадой посмотрел на свой разорванный сапог и поспешно добавил:
- Пустяковая, товарищ подполковник. К вечеру, как на собаке, заживет. Без сапога вот, жалко, остался…
Позже, когда Рубанюк обходил батальоны, ему бросилось в глаза оживление на участке третьей роты. Под деревом стоял объемистый бочонок с квасом. Бабкин, деловито засучив рукав, отпускал бойцам в кружки и фляги пенившуюся влагу. Старшина подмечал, как тот или иной боец орудовал лопаткой; мера щедрости старшины определялась ретивостью стрелка в рытье окопов.
- Хоть раз, та вскачки, - отходя от бочонка с полным до краев котелком и довольно подмигивая товарищам, похвалился Грива.
Квас был добыт в Бориславе не без его участия, да и около траншей управлялся он за двоих.
К утру полк зарылся в землю. По скатам высоток протянулись заграждения.
Рубанюк вышел из блиндажа, как только зарозовели верхушки деревьев. Он немного поспал и чувствовал себя бодро.
У блиндажа на перевернутом ящике сидел Татаринцев. Он вскочил, отшвырнул недокуренную папиросу. Лицо его заметно осунулось и было озабочено.
- Прибыл, товарищ командир полка! - доложил он. - Задание выполнил. Семьи погружены в эшелон.
- Хорошо. Свою жену разыскали?
- Так точно. О вашей супруге тоже справлялся, товарищ подполковник.
- Ну? - Рубанюк встрепенулся.
- Она с сыном выехала в Киев. Вместе с женой полковника Осадчего. Адъютант комдива говорил. Только он… - Татаринцев замялся.
- Ну, что? Говорите.
- Адъютант рассказывал, что два эшелона с эвакуирующимися разбомбило. Может, ваши проскочили. Эшелонов ведь много ушло.
По лицу Рубанюка пробежала тень. С удивительной ясностью возник перед ним вчерашний сон. Татаринцев не уходил.
- Что у вас еще?
- Просьба, товарищ подполковник.
- Говорите.
- Позвольте Татаринцевой при полку остаться. Она курсы медсестер окончила. Пригодится. Очень просит оставить ее…
- Хорошо.
- Благодарю, товарищ подполковник. Разрешите Татаринцевой явиться и доложить?
- Разрешаю.
Заложив руки за спину, Рубанюк медленно ходил около блиндажа. Его мучила тревога за жену и сынишку. "Может, обойдется все благополучно, - утешал он себя. - Шура энергичная, смелая. Доберутся до Киева, а там - к старикам, в Чистую Криницу. Переждет".
Но Рубанюк отлично представлял опасности, каким подвергалась его семья, пока сумеет добраться к родным. Особенно волновало его сообщение о разбитых в пути эшелонах, и ему только огромным усилием воли удавалось сохранить хотя бы внешнее спокойствие.
Татаринцев вернулся с женой минут через десять. За несколько шагов она оправила складки на непомерно большой, видимо мужней, гимнастерке и неумело козырнула.
- Товарищ подполковник! - певучим, грудным голосом бойко произнесла она. - Медсестра Алла Татаринцева прибыла в… доверенную часть…
Она пыталась сказать еще что-то по-уставному и, засмеявшись, безнадежно махнула рукой.
Вздернутый носик, ямочки на подбородке и на смуглых щеках, пухлые губы делали ее похожей на девочку-подростка. Серые, с зелеными крапинками, глаза ее смотрели то на Рубанюка, то на стоящего поодаль Татаринцева.
- Забыла, как по форме надо докладывать, товарищ подполковник, - откровенно призналась она. - Попадет мне теперь?
- Ну, с формой ладно, - сказал Рубанюк. - За ранеными сумеете ухаживать?
- Буду стараться.
- Вы откуда родом?
- Ростовчанка.
- Можете идти отдыхать.
По выражению лица Татаринцевой было заметно, что ей еще хочется поговорить, но Рубанюк подчеркнуто сухо кивнул ей и ушел в блиндаж.
День обещал быть очень тихим. Ни одного облачка не было на голубом небе, мертвая тишина стояла над лесом и горами.
Но уже к девяти часам издалека донесся странный, нарастающий гул.
Первым на командном пункте услышал его Атамась, кончавший чистить у блиндажа автомат. Он поднялся с плащпалатки, оглядел небо. Нет, самолетов не было. Атамась поворачивал голову во все стороны, вслушивался. Звук моторов доносился откуда-то снизу, из-за лощины, отделяющей лес от шоссе. Атамасю почудилось даже, что он слышит, как вздрагивает земля.
Не выпуская из рук автомата, Атамась вскочил в блиндаж.
- Товарищ пидполковнык, - торопливо сказал он, - выйдить послухайте. Чи не танки?
Рубанюк и Каладзе вышли. Гул сперва несколько приутих, потом раздался сильнее и отчетливее. Теперь уже было ясно: шли танки. Но почему с востока?
- Вероятно, наши, - высказал предположение Каладзе.
К рокоту моторов прибавились автоматные очереди, редкие пушечные выстрелы.
- Что-то не похоже, чтоб наши, - сказал Рубанюк. - Свяжись-ка быстренько с дивизией!
Каладзе спустился в землянку. Начальник штаба дивизии уже был на проводе, вызывая командный пункт полка.
- Что у вас слышно, "Ландыш"? - встревоженно спрашивал он.
- Танки идут, - ответил Каладзе. - Но чьи, откуда - не знаем.
- Приготовьте все, чтобы встретить! - приказал начальник штаба. - От Перемышля прорвались… Дай-ка к проводу хозяина…
Гул танков и орудийной стрельбы приближался.
VII
Поезд, в котором Петро и его земляки ехали на фронт, двигался необычайно медленно, бесчисленное количество раз останавливался.
Командир, сопровождающий мобилизованных, бегал на каждой станции к железнодорожному начальству, ругался, просил не задерживать, но это не помогало. К фронту пропускали в первую очередь воинские эшелоны.
Петро со Степаном и Федором заняли четырехместное купе пассажирского вагона. Четвертым оказался словоохотливый и непоседливый паренек откуда-то из-под Балахны.
- Митрофан Брусникин, - представился он, здороваясь с каждым за руку. - Имя не так чтоб красивое, зато фамилия аппетитная.
На вид он был нескладен: курнос, чуть рябоват, со свисающей верхней губой, но большие зеленоватые глаза его светились таким добрым и хитровато-умным блеском, что неправильные черты его липа как-то не замечались.
Брусникин помог уложить вещи, задвинул дверь в коридор.
Ему хватило пяти минут, чтобы рассказать о себе: работал на сплаве леса для бумажной фабрики, потом переехал на житье в Богодаровку, к замужней сестре, тут его война и захватила.
Он вытряхнул свой пиджачок, повесил его и после все время пропадал на площадке вагона, с непостижимой быстротой завязывая знакомства и громко перекликаясь с кондукторами, смазчиками - со всеми, кто попадался ему на глаза.
Степан забрался на верхнюю полку и почти всю дорогу спал. Петро с Федором устроились за откидным столиком и глядели в открытое окно. Поезд беспрестанно обгоняли замаскированные ветвями эшелоны с красноармейцами, танками, орудиями, тракторами, автомашинами, лошадьми. Из теплушек тоскливо глядели конские головы, едкий запах конюшни доносился из открытых товарных вагонов.
- Я вот гляжу, - сказал Федор, - сколько всякого орудия идет, народу! Да ни в жизнь ему нас не одолеть. Глянь, какие вон штучки везут. Зря не сидели.
Петро быстро повернулся к нему. Его обрадовало, что эти слова произнес тот самый Федор, который так побаивался немцев. "Им же, - говорил он уныло, - все капиталисты, какие есть, подсобляют. Задавят они нас".
Стремясь укрепить в своем товарище чувство уверенности, столь необходимое человеку, едущему на фронт, Петро оживленно заговорил:
- Ты, Федор, вот еще о чем поразмысли… Разве могла бы Россия раньше, скажем, в ту войну с немцами, дать армии столько танкистов, летчиков, артиллеристов к таким вон штучкам, шоферов? Это же инженеры, техники! Сотни тысяч! Понял, как дело повернулось? Не те уж мы, которых бить можно было. Теперь нас не возьмешь. И танками нас не испугаешь, сами научились делать.
На вокзалах и полустанках было многолюдно и оживленно. На перронах толпились новобранцы с вещами, девушки с букетами полевых цветов. Они приветственно махали руками едущим в сторону фронта.
- Бейте их, гадов! Скорее возвращайтесь!
- В понедельник ждите! - доносился веселый голос Брусникина. - Приеду свататься. Вон за ту толстоногую… у-ух… красуня!
Одна из девушек была похожа на Оксану. Петро высунулся из окна и так пристально поглядел на нее, что она смутилась и спряталась за спины подружек.
Только сейчас Петро вспомнил о письме Оксаны, достал его. Ему очень хотелось узнать, что в нем написано. Но Оксана разрешила сделать это только на фронте, и Петро, колеблясь, долго и нерешительно вертел конверт в руках. "Нет, раз обещал, до фронта не буду", - решил он и, расстегнув пиджак, спрятал конверт во внутренний карман. Ему было приятно теперь не только от сознания, что у него хранится маленькая память о любимой, но и оттого, что он не обманул ее доверия.
…Перед Киевом, у Дарницы, поезд задержали в лесу. Со стороны станции слышались взрывы, доносился удушливый запах гари.
В сумерки поезд тронулся. Он двигался медленно, словно ощупью.
Федор, привстав, разглядывал обгорелые скелеты вагонов, покореженные огнем цистерны и рельсы. Красноармейцы, закопченные и злые, растаскивали тлеющие обломки платформ, засыпали воронки, чинили провода.
- Как же он откупится, подлюга?! - шептал Федор. Он вцепился пальцами в раму окна, лицо его перекосилось от ярости. - Это ж его внуки и правнуки своим горбом отстраивать будут.
- Не следует расстраиваться, уважаемый товарищ Федор, - произнес с верхней полки Брусникин. - На войне всегда так бывает.
По его голосу можно было догадаться, что разъярен Брусникин не меньше других. Но, словно боясь утратить усвоенный им тон весельчака и балагура, он тут же, без всякой связи с происходившим, громко добавил:
- Баня закрыта по случаю нету дров.
…Днепровский мост и Киев проехали ночью. Над городом стояла глухая тишина. Черная, без единого огонька, ночь окутывала здания и улицы. Петро не отходил от окна, пока не промелькнули последние строения пригорода; только тогда он лег спать.
Разбудил его зычный голос Брусникина. Со ступенек вагона он кричал кому-то:
- А ну, отойди, землячок, в сторонку! Я отсюда погляжу, что за местность.
Петро выглянул в окно. Поезд стоял. Над тополями полуразрушенного полустанка уже высоко поднялось солнце.
Петро вышел на перрон, нацедил около водонапорной башни холодной воды в котелок, умылся.
Сразу же за полустанком начинались озимые посевы. Так хорошо было в этот ранний утренний час в степи, что Петру не захотелось возвращаться в душный вагон. Он спустился с насыпи и присел на траве.
Чуть слышно шелестели согретые солнцем колосья пшеницы. На гребне откоса, вперемежку с шалфеем, алели цветы мака-самосейки, белела ромашка. Беззаботно кружились над пестрым разнотравьем мохнатые шмели. Лишь две огромные воронки на пологом склоне откоса напоминали о том, что идет война. Комья горелого суглинка, вывороченные страшным ударом бомбы, обрушились на траву, пригнули и изломали пшеницу. В памяти Петра промелькнули багровые клубы дыма над Дарницей, чадящая пшеница в разбитых вагонах. Ему вдруг нестерпимо долгим показался путь до фронта. Уже третьи сутки они были в дороге, и неведомо, сколько еще придется томиться вот так, на положении пассажиров.
Степан застал Петра сидящим в глубокой задумчивости.
- Снидать иди, - позвал он. - Хотя… давай тут… Поезд не скоро тронется.
- Скорей бы драться! - сказал Петро.
Степан принес в котелках горячего супу, Федор достал из мешка домашние харчи.
- Наши, наверно, уже вышли в степь, - сказал Степан, нарезая ломтиками розовое сало.
Он обвел глазами пожелтевшую пшеницу, вздохнул:
- Трактористам запарка будет с косовицей. Считай, что никого почти не осталось.
- Покрутится Олекса в этом году.
К полустанку, гудя, подошел длинный состав. Он был так велик, что хвост его остался за рощицей. Из вагонов на перрон высыпали женщины, ребятишки.
- Беженцы, - сказал Петро и отложил ложку. Спустя несколько минут к ним нерешительно приблизился парнишка с осунувшимся, бледным лицом.
- Чисто ваш Сашко́, - сказал Федор Петру. - Только худее.
- Дядя, у вас не осталось супчику? - спросил парнишка.
- А где же твоя посуда? - откликнулся Петро.
- У меня нету посуды.
- Накормим, сынок, - быстро сказал Федор. - Ты сам откуда?
- Из Каменец-Подольска.
- Тебя как зовут?
- Степой.
- Неужели из Каменец-Подольска бегут? - переспросил Петро.
- Бегут, - сказал Степа. - Он же все жгет, детишек убивает.
- Ну, садись, Степан, - усадил его Петро. - Этот дядька - тезка твой. Тоже Степа. Бери вон сало, яички. Ты один или с матерью?
- Один… Маму и сестричку убили. Засыпало кирпичом. Они в подвале сидели.
Степа жалобно всхлипнул.
- Ешь, ешь, Степан, - дрогнувшим голосом сказал Петро. - Подзаправляйся покрепче. Мы тебе харчишек еще и на дорогу дадим.
Федор со Степаном собрали в мешочек еды для мальчика. Потом все вместе проводили его до вагона.
К вечеру следующего дня поезд, пройдя от Киева двести километров, приближался к Виннице. Километрах в восемнадцати, перед небольшим, забитым эшелонами разъездом, остановились.
Петро вышел размять ноги.
- Пойдем со мной, раненых поглядим, - позвал Брусникин.
- Где?
- Там, впереди, санитарная летучка стоит.
- Что на чужую беду глядеть, - сказал Петро. - Им и без нас тошно.
- Пойдем. Может, земляки есть. Обрадуются.
Петро отказался. Закурив, он медленно зашагал вдоль рельс. У железнодорожной будки стояла чернобровая молодица с грудным ребенком на руках.
- Не найдется попить, хозяюшка? - спросил Петро, останавливаясь.
- Сейчас вынесу, - проговорила приятным низким голосом молодица и проворно побежала к будке.
Вернулась она с большой кружкой прозрачной родниковой воды.
- Пейте здорови, - пожелала она, покачивая ребенка и легонько похлопывая его рукой.
Красивые миндалевидные глаза ее под низко опущенной на брови отороченной кружевом белой косынкой смотрели с приветливым участием. Петро жадно выпил холодную воду, поблагодарил.
- Хорошие места здесь у вас, - сказал он. - И вода чудесная.
Молодица слушала его рассеянно и все время тревожно поглядывала на небо.
- Так летают, так летают! - пожаловалась она плачущим голосом. - Повирыте, дытыну боюсь з рук выпустить.
- Они с таким расчетом и летают, - сказал Петро. - Хотят людей напугать, чтобы руки у всех опустились.
- Вчера вон около того кусточка, - показала молодица, - смазчика бомбой разнесло. И шматочков не собрали…
Петро постоял еще несколько минут и вернулся к своему вагону.
В купе было тесно и накурено. Степан, до отказа растягивая мехи гармони, играл "Страдания". В проходе сбились слушатели.
- Про Буденного сыграй, - заказывал из-за стенки чей-то басовитый голос.
Оттуда слышались свирепые удары костей по столу, - резались в "козла".
- А ну, цытьте! Слухайте!
Федор, не оборачиваясь, резко махнул рукой.
- Летят… Ще один… Да низко…
Все кинулись из вагона к выходу. Петро, убрав покинутую гармонь, спустился со ступенек последним. Вражеские самолеты, вытягиваясь в цепочку, разворачивались для бомбежки. От состава бежали в поле люди…
- Сюда! - крикнул из-под вагона Федор и, схватив Петра за руку, притянул его к себе.
Под вагоном уже было несколько человек. Они присели, скорчившись, и напряженно прислушивались к гудению самолетов.
Бомбардировщик с ревом пронесся над поездом, и сейчас же воздух качнуло - три взрыва один за другим прогрохотали в стороне.
- Запалил эшелон! - крикнул кто-то. - Гляньте, как пламя схватывается.
- По санитарному достал.
Петро выглянул. Впереди над тесно сдвинутыми составами хлестало синеватое пламя.
Больно ударившись головой о балку, Петро выскочил на обочину насыпи.
- Куда! Летают же! - донесся до его слуха чей-то голос. Но испуганный, трусливый окрик только подстегнул его.
Держась рукой за ушибленное место, Петро побежал к пылающим составам.
Еще издали он увидел, что пламя от развороченной цистерны перебросилось на соседние вагоны и два из них, с красными санитарными крестами, были охвачены огнем.
Бомбардировщики продолжали кружить над разъездом. Где-то в стороне беспорядочно били зенитные пулеметы.
Петро проворно вскочил в ближний вагон и столкнулся в тамбуре с девушкой в белом халате. Она помогала раненому с забинтованной головой выбраться из вагона.
- Там лежачие! - крикнула она Петру, махнув рукой в сторону коридора. - Тяжело раненные… Помогите.
Петро не успел еще сообразить, что надо делать, как она вернулась и потащила его за собой в конец вагона. В открытом купе лежало трое раненых.
Сестра освободила прикрепленные к стенке носилки, кивком головы приказала Петру взяться за них. Три пары широко раскрытых глаз молча следили за их торопливыми движениями.
Петро пошел впереди, неловко раскачиваясь и оступаясь. Раненый глухо застонал.
- Сейчас, сейчас, голубчик, - проговорила сестра. - Потерпи минуточку.
- Они еще летают? - спросил раненый, вслушиваясь в гул моторов.
У выхода из вагона Петро увидел Брусникина и еще какого-то красноармейца.
- Принимайте! - крикнул Петро.
Он не помнил, сколько времени пробыл в горящем вагоне, наполненном стонами, нетерпеливыми мольбами изувеченных, беспомощных людей. Как в тумане, мелькали перед ним багровые от жара лица сестры, Федора, Брусникина.
Он хотел было помочь отнести под деревья грузного, всхлипывающего от боли бойца, но не успел. Нарастающий вой бомбы прижал всех к земле. Петра, отшвырнуло в сторону, больно ударило по ноге. Над головами людей свистнули осколки, зашумели падающие ветки деревьев.