VI
Василинка много раз выбегала к воротам и вглядывалась в конец улицы. Потеряв терпение, она вприпрыжку побежала в хату.
- Нема, - со вздохом сказала она матери. - Татка нашего только за смертью посылать.
- Ты в своем уме, доню? - возмутилась мать. - Про батька такое болтаешь..
Она говорила строго, а сама в душе любовалась нарядной дочерью. Лучистые карие глаза Василинки даже потемнели от нетерпения.
- И до завтра нехай не приезжают! - Она фыркнула. - Км! Паны большие! Выглядывай их с самого ранку.
Спокойствие покинуло давно и Катерину Федосеевну. Она бесцельно бродила от стола к печке, вновь принималась наводить порядок в шкафчике, без нужды переставляла посуду.
В хате - как на троицу: свежие, только утром срубленные ветки клена выглядывали из-за чисто вымытых скамеек и наличников окон, свисали с балок, потолка. От влажной травы, любистка и мяты, устилавших свежесмазанный глиняный пол, было прохладно, как на лугу после заката солнца.
Перед обедом забежала замужняя дочь Катерины Федосеевны, Ганна:
- Не приехал еще?
- Где-то пропал батько.
Ганна присела на скамейку, вытерла уголком косынки лицо.
- Ну испечет. Опять дождя сегодня нагонит.
- Нехай нагонит, - откликнулась мать. - Житам и огородине акурат на пользу. А ты с работы?
- С работы.
- Проверяете бураки?
- Подрыхляем. Там после дождя такая корка! Прямо запарились.
У Ганны заметно выдавался под белым опрятным фартуком живот. Однако беременность не тронула ее миловидного лица, с тонкими, словно нарисованными углем, бровями и с ямочками на щеках.
Василинка придвинулась к сестре, обвила рукой ее пополневший стан.
- Раздобрела ты, Ганька, - шепнула она, щекоча ухо сестры с большой серебряной серьгой. - Скоро будешь как баба Харигына.
- Ганько, а от Ванюшки нашего письмо пришло, - сообщила мать.
- Правда? - вскинулась Ганна. - Что пишет?
- Обещает приехать, - затараторила Василинка. - С жинкой своей и с Витькой.
Она вдруг вскочила, побежала в другую комнату и тотчас же вернулась с небольшим свертком.
- Эх, пташка не без воли, а казак не без доли, - произнесла она с лихим видом. - Похвалюсь тебе, сеструнько, что мне тато подарил.
Головы сестер склонились над отрезом розового крепдешина.
- Любит тебя батько, - с легкой завистью сказала Ганна. - Славная кофточка выйдет.
- Это за отметки в школе, - сказала Василинка. - Кругом "отлично".
Ганна заторопилась домой, кормить мужа обедом.
Василинка пошла ее проводить. Они уже подходили к площади, когда из переулка вынесся на коне Алексей Костюк. Он завернул к ним, круто осадил своего мохнатого припотевшего маштачка.
- Тю, дурной! - вскрикнула Василинка, стряхивая с платья комья земли. - Чего на людей наскакиваешь?
- Я не я, а коняка моя, - засмеялся Алексей. - Петро приехал, сеструшки?
- Батько поехал за ним, - ответила Ганна. - Ты с бригады, Леша?
- Оттуда. Там идет твой Степан с ребятами. Чарочку к обеду готовь. Он сегодня всю норму свою отгрохал.
Алексей, сверстник и школьный товарищ Петра, работал два года на тракторе, а этой весной его назначили механиком криничанской МТС, чем он немало гордился. Даже немногие старые трактористы так хорошо знали машину, как он.
- А зачем тебе Петро? - недоброжелательно спросила Василинка.
- Здорова была, кума, - обиделся Алексей. - Что ж, он не дружок мне был?
- Был…
Василинка вовремя спохватилась и замолчала. Неприязненно взглянув на Алексея, она отвернулась и побежала домой.
С ближних полевых участков шумно прошли на обед полольщики, проехал на своей бричке почтарь Малынец, всегда возвращавшийся с почты в час дня, а отца с Петром все не было.
VII
От станции Остап Григорьевич горячил коней батогом, держал на рыси, а перед Каменным Бродом, передавая Сашку́ вожжи, сказал:
- Нехай идут шагом. Поспешать нам некуда. Акурат к обеду доберемся…
Он давно приметил, с какой жадностью Петро разглядывал знакомые места, и это радовало старика. Втайне Остап Григорьевич побаивался, что сын его, как это случалось с другими, после долгого отсутствия будет чувствовать себя на родине чужим. Однако Петро так нетерпеливо расспрашивал про домашние дела, про село, что отец успокоился.
Тени от придорожных кленов и тополей уже потянулись через шлях, когда кони вынесли бричку на взгорье и перед глазами Петра раскинулась Чистая Криница. Он даже привстал. Стиснув пальцами плечо братишки, вглядывался в дорогие сердцу очертания села.
Над хатами и садками повисла огромная сизая туча. Выбившись из-под ее крыла, солнце зажгло синим пламенем сосновый бор за селом, позолотило соломенные крыши. На дорогу упали редкие тяжелые капли.
В просветах среди верб и сосен блеснула полоска Днепра я исчезла в красноватых песчаных холмах. На бугре, за редкой кисеей дождя, три ветряка. К ветрякам этим, на вытолоченный бурый выгон, сбегалась, бывало, по вечерам мальчишечья орава, обсуждала свои дела, а затем, замирая, слушала всякие "страшные" истории, которые любил рассказывать старый мельник, дед Довбня.
Показался ряд новеньких столбов, выстроившихся вдоль улицы.
- Электростанцию пустили? - спросил Петро.
- Трошки работы осталось. Обещают к осени пустить.
- Хочется скорей на плотину взглянуть… Вообще посмотреть на все…
Петро жадно искал глазами высокие ели над крышей родной хаты.
- Соскучился за домом? - понимающе глядя на сына, спросил Остап Григорьевич.
- Как же не соскучиться! - сказал Петро.
- Три года… - задумчиво произнес Остап Григорьевич, - это не три недели… Неужели не мог хоть разок наведаться?
- Вы же знаете, я писал вам, - оправдывался Петро. - Последние три года все каникулы - в Мичуринске. Как будто меня околдовал кто… Мы там с одним научным сотрудником опыты затеяли. Зимой думаю: "Ну, съезжу летом домой, проведаю своих". Скучал сильно. А лето подойдет - и домой хочется съездить, и на работу свою не терпится взглянуть. Я же там, в Мичуринске, многое почерпнул. Не только для себя. Чистой Кринице помогу.
Сашко́, внимательно слушавший брата, обернулся:
- Мать плакала, что ты не хотел домой приезжать.
В памяти Петра вдруг ярко возник давно позабытый им день тридцать шестого года, когда его провожали в Москву. Мать наполнила большой мешок под самую завязку всякой домашней снедью, гостинцами и с трогательной наивностью советовала непременно "угостить" будущих учителей и товарищей. Отец посмеивался над нею: "Ты ему торбу полотняную для книжек нацепи, как школяру цепляла…"
Лошади почуяли на припотевших боках свежий ветерок, побежали резвее. Через несколько минут первые хаты села, показавшиеся Петру почему-то маленькими и низкими, остались позади.
Во дворах, за плетенными из лозы тынами, хозяйки убирали к вечеру скотину, возились подле прикладков сена, - волнующе знакомая Петру с детства бабья суета.
Кони шли бойко, и Петро еле успевал разглядывать знакомых людей, кланявшихся издали. Прервав работу, они долго смотрели из-под ладоней вслед повозке, голосисто перекликались через улицу.
На повороте к площади через дорогу шла с ведрами на коромысле девушка. Она прибавила шаг, торопясь перейти путь едущим. Придерживая, рукой раскачавшееся ведро, девушка обернула к бричке улыбающееся лицо. Из-под яркого платка блеснули в озорной улыбке большие глаза.
- К удаче, - довольно заметил Остап Григорьевич. - С полными ведрами.
- Это чья такая? - спросил Петро.
- Нюська Костюковых, - в один голос откликнулись Остап Григорьевич и Сашко́.
- Нюся?! - удивился Петро и еще раз оглянулся на девушку.
- Она теперь в звене у нашей Ганьки, - важно пояснил Сашко́. - У сестры ее, Мелашки, прошлый год на масленую свадьбу гуляли.
Петро ласково потрепал братишку по плечу. Поощренный этим, Сашко́ выпалил:
- Оксана, наверно, тоже скоро свадьбу отгуляет с Лешкой.
- Брось языком молоть! - прикрикнул на него отец. - Чего не в свое дело встреваешь?
- Чего я мелю? - обиделся Сашко́. - Все говорят.
Петро ощутил, как лицо его стало пунцовым. Он невольно повернулся к садкам, где за белым шатром цветущих акаций виднелась черепичная кровля Оксаниной хаты. Отец перехватил взгляд Петра и снова обрушился на Сашка́:
- Ты, курячий сын, чего не знаешь, никогда не встревай! Сколько раз я тебе говорил! Без тебя нигде не обойдутся.
Лошади свернули в переулок, ведущий к Днепру. За несколько дворов до родной хаты Петро заметил, как от калитки стрелой метнулась во двор дивчина. Ганна? Или Василинка? - силился отгадать он. Но раздумывать над этим уже было некогда: кони, всхрапывая и переступая ногами, остановились у ворот.
Остап Григорьевич первый сошел с брички, размял затекшие ноги.
К воротам торопливо бежала мать. Она на ходу вытирала о фартук руки, поправляла выбившиеся из-под платка волосы.
Петро пошел ей навстречу, и она, добежав до него, прижалась головой к груди сына и застыла, не находя в себе сил оторваться. Петро гладил ее руки, волосы и вдруг почувствовал, что плечи матери под простенькой коричневой кофточкой вздрагивают от рыданий.
- Э, что ж это вы, мамо? - старался он успокоить ее, но и у самого застлало глаза.
Плача и смеясь, мать еще и еще прижимала его к себе. Только сейчас Петро заметил Василинку. Она жалась к заборчику и выжидающе глядела на брата. Петро улыбнулся ей, и Василинку словно сорвала с места незримая сила. Она бросилась к Петру, повисла у него на шее. Звонко целуя его в щеки, нос, ухо, она приговаривала:
- Братуня мой, братичек, ось тебе!
Задыхаясь, снова хватала его за шею, целовала в подбородок.
- А ну, хватит вам, - вступился за Петра Остап Григорьевич. - Как там, стара, с обедом?
Катерина Федосеевна вытерла фартуком глаза, побежала в хату.
Не выпуская руки брата, Василинка потащила его за собой умываться. Она сама вытерла ему руки свежим рушником, засматривая в глаза, спросила:
- Сорочку свою вышитую наденешь, Петрусь? Я ее тебе выгладила.
Разглядывая сестру, Петро удивленно пожимал плечами:
- Ну и повырастали вы все! Смотри, какая барышня!
- А ты б еще дольше не ехал.
- Хлопцы, поди, за тобой уже ухаживают?
- Нужны они мне как раз! - Василинка покраснела. - Скажет такое!
- Ну, сознайся, кто ухаживает? - смеялся Петро. - Наверно, Митька Загнитко? Он же тебе ровня.
- Совсем и не Митька.
- Ну, тогда Павка Зозуля?
- И не Павка. А ну тебя!
Василинка вдруг набросилась на кур, столпившихся около нее:
- Кш-ша! Вот вредные, так и ходят за мной.
Она держалась от Петра на расстоянии: слишком разгорелось ее лицо.
Мимо, прикрыв фартуком чашку, пробежала мать. Она улыбнулась, отвечая на улыбку Петра.
- Иди, Петрусь. Наголодал, верно, в дороге.
VIII
Какая мать после долгой разлуки с сыном не захочет накормить его обедом, каким никто нигде его не накормит! Кто не знает, как умеют встретить дорогого гостя на Украине!
На столе, накрытом по-праздничному в чистой половине хаты, появится холодец с хреном, янтарно-прозрачная капуста с зелеными стручками перца и яблоками, борщ, заправленный салом и забеленный сметаной, гусь или домашняя колбаса, скрючившаяся на жару. А потом гостя подстерегает еще немало новых испытаний: пампушки с чесноком или с медом, пирожки с капустой или с печенкой, вареники с творогом в масле и сметане, кисель вишневый и кисель молочный. И, венчая все это, над тарелками и мисками будет возвышаться бутылка с сургучной головкой.
…Негромко переговариваясь с женой, Остап Григорьевич помогал ей у стола: крупными ломтями резал пшеничный хлеб, доставал из шкафчика чарки.
- Ганька чего ж не идет? - спросил он, собрав крошки а ладонь и ссыпав их в тарелку.
- Прибежит. Управится - и тут будет, - ответила мать. Все сели за стол. Придерживая рукав пиджака, батько нацедил в граненые чарки светлую булькающую влагу:
- Ну, сынок, с прибытием! В родной хате.
- И за Ванюшку, - добавила мать. - Нехай ему легонько икнется с жинкой и хлопчиком.
Она незаметно утерла глаза: все дети дороги матери - а те, что с ней рядышком, и те, что где-то далеко.
Подняв чарку, Петро смотрел, как по ее щеке, удивительно еще свежей и разрумянившейся, скатилась слезинка, другая, и она, прикрыв кончиком платка дрожащий подбородок, смущенно улыбнулась.
- Холодцу, Петрусь, бери, - угощала она. - Ты ж его уважал.
- А вы совсем у нас молодая! - сердечно сказал Петро.
- Ох, сынок, какая там молодая! - вспыхнула мать. - Года - как вода…
После четвертой чарки лицо у отца стало красным и лоснящимся.
- Пей, Петро Остапович! Ешь! - вскрикивал он торжествующе. - Кто как, а Рубанюк своих детей в люди вывел. Ванюшка - подполковник, Петро академию прошел…
На мгновение он задумался. Потом стукнул кулаком по столу:
- Пей, Петро! Пускай и у других такие, дети будут!
- Что ты, человече добрый, разошелся? - остановила его Катерина Федосеевна.
- Гляньте на них! Чего это вы? - налетела на отца и Василинка. - Как маленькие.
Петро посмотрел на отца и засмеялся.
- Какие батьки, такие и дети, - сказал он.
- Ве-ерно! - вновь ударил по столу Остап Григорьевич. - Верные твои слова. Батьки еще свое покажут. За нашу богатую колхозную жизнь!
Он выпил, лихо обнял Катерину Федосеевну и чмокнул ее в смеющиеся губы.
- Та отчепись ты, старый! - отбивалась она. - Чего надумал! Как говорят: удастся бес, так выбей весь лес…
- Лес лесом, а бес бесом, - договорила Василинка под общий смех.
На столе уже появилось жаркое из гусятины, когда пришла Ганна с мужем, Степаном Лихолитом. Она мягко обняла брата, поцеловала его в щеку и уселась рядом. Расшитая цветным шелком, накрахмаленная сорочка туго облегала ее грудь, полные плечи и руки. Петро про себя дивился, как изменило сестру замужество.
Ганна тянула мужа за рукав к столу.
- Садись, Степа. Ну, чего ж ты стесняешься? Петро, ты ж его знаешь?
Петро отрицательно покрутил головой, засмеялся:
- На свадьбе не гулял, стало быть не знаю.
- Ну как же не знаешь?
- Шучу, шучу. Как же мне его не знать?
Остап Григорьевич громко командовал:
- Василинка, еще чарки! Стара, угощай зятька! Степан, тракторист МТС, высокий, крупный, сел между женой и Василинкой. В аккуратно отглаженной рубашке с отложным воротничком и галстуком он чувствовал себя как-то неловко.
Степан и его старший брат Федор, такой же медвежастый и молчаливый, славились как очень работящие хлопцы. До женитьбы Степан со своей гармонью был на всех посиделках желанным гостем.
Петру вспомнилось, что Ганне нравился другой - молодой фельдшер из соседнего села, и она даже собиралась замуж за него. "За эти годы, - думал Петро, - здесь все так переменилось! Не скоро разберешься, что к чему".
Он присматривался к лицам родных, отмечая происшедшие в них перемены, и ему вдруг очень захотелось увидеть, как изменилась Оксана. Но вспомнились слова Сашка́, и Петро помрачнел.
Не поддаваясь щемящему чувству, грозившему отравить радость встречи с семьей, он болтал с сестрами о пустяках, шумно чокался с батьком и Степаном.
Мать и сестры не знали, как угодить ему, чем еще угостить. Остап Григорьевич широко раскрыл окна: невинное тщеславие старика требовало, чтобы все соседи знали, как у Рубанюков встречают сына.
Петро растроганно, с благодарностью глядел на сияющие лица родных.
- Давайте выпьем, - сказал он дрожащим от волнения голосом, - за наших дорогих отца и мать. За то, что воспитывали нас, учили. Чтоб были наши тато и мамо счастливыми, чтоб хорошо прожили свою жизнь!
Остап Григорьевич поспешно поднес к глазам рушник: не сдержался и от избытка радостных чувств заплакал.
Петро почувствовал, что пьянеет, и отставил вновь налитую ему отцом чарку. В хате было душно от смешанных запахов еды, примятой ногами травы, вянущих листьев клена. Он вышел на воздух, в сад, и прилег на траве.
Уже совсем стемнело. Искрящимся от края до края пологом неба ночь укрыла село. Над землей текли пьянящие ароматы свежескошенного сена, акации, ночных фиалок.
Петро расстегнул сорочку и подставил разгоряченную грудь ветерку, тянувшему с луга. Ночные запахи, сухой треск кузнечиков вызвали в его памяти другой вечер - накануне его отъезда в Москву после каникул.
…Впервые он тогда засиделся с Оксаной допоздна. Она несколько раз порывалась уходить; смеялась и сердилась, но Петро не отпускал ее. Ему нужно было многое сказать ей. Он раньше и виду не подавал, что она ему нравилась, а перед отъездом пошел к Девятко, вызвал Оксану в садок.
Месяц лил тогда такие потоки света, стояла такая тишина, что была отчетливо видна плывшая в воздухе паутинка. Ее Петро помнит до сих пор. Вместе с Оксаной они смотрели на мерцавшую шелковинку, пока она не исчезла в тени тутовника.
Расставаясь, Петро долго вглядывался в озаренное луной лицо Оксаны. Пунцовая астра в ее волосах казалась голубой. Петро наклонился к ней, приблизил губы к ее губам. Оксана отшатнулась, молча стиснула его руку, задержала в своих теплых ладонях. Достала из-за рукава шелковый платочек, волнуясь, положила в карман Петру. Потом, не оглядываясь, убежала в хату…
Закинув руки за голову, Петро смотрел в мерцающее небо. На ум пришли слова об Алексее. "Три года - не пустяк, - оправдывал он Оксану. - Какая дивчина устоит?" Но как ни старался Петро уговорить себя, желанное успокоение не приходило.
В саду зашелестели раздвигаемые чьей-то рукой ветки.
- Братунька, где ты? - звала Василинка.
Петро откликнулся. Василинка подошла, опустилась рядом. Несколько минут они сидели молча.
- Василинка!
- А?
- Давай с тобой поругаемся, а то скучно.
- Ты чего такой смутный, Петрусь?
- Голова разболелась.
Василинка потрогала рукой его лоб, сочувственно разглядывала белеющее в темноте лицо брата.
- Чего ж ты про Оксану ничего не спрашиваешь?
- А чего спрашивать?
Василинка оживленно принялась рассказывать:
- Знаешь, Петрусь, как узнала Оксана, что едешь, так покраснела. Она дуже хотела тебя видеть.
- Хотела?
- Ага. Давай пойдем. Я до Настуньки собиралась, да одной неохота.
Петро поднялся, сел. Что ж, ему ведь весь вечер недоставало Оксаны. Он потер пальцами лоб, застегнул сорочку.
- Вынеси мне фуражку, - сказал он. - Сходим повидаемся.