А рискуешь не только сам, когда ищешь - чужое внимание может пасть и на того, кого ищешь - здесь много случайных ушей и всевидящих глаз. Поэтому: сердце крепя - его-то никто не видит, - тяготил его Мирка тоской, но держал в одиночестве.
Он увидел: вначале, еще в карантине, когда учили маршировать; командам "налево" - "направо" - "снять шапку" - "надеть" - "быстрее!" - увидел, что может войти, в доверие к старшему. Втереться. Но мама, отец - казалось ему, не одобрят такого в сыне, которому отдавали последнее, лучшее - тот же шмат сала. Мирка забыть не может глаза мамы, руки ее, ее раздумья, когда разделить нужно было этот, последний кусок.
У Германа были такие Der Freund. Вряд ли он уважал их, но он - уголовник, здесь был царьком, - и в таких нуждался. Им было легче, чем остальным, шансов жить у них было больше. Но за это они платили жестокой и хитрой - кто как, по-разному - продажностью по отношению к остальным ровесникам-узникам
Мирку злило, когда он об этом думал, но он не жалел. Он верил в победу, пусть не была эта мысль близкой: Мирка не знал, какой она может быть - победа, - когда? Но не только дух смерти витал здесь. Да он был всюду.
***
В первый год, и в начале второго, здесь задыхались все: и эсэсовцы тоже, - когда трупы, тысячи трупов, сжигали в траншеях и ямах. Сжигали - места в земле не хватало. Земли не осталось бы в лагере и далеко вокруг, если б Освенцим жертвы свои хоронил, как люди! Только огонь и пепел! Жгли и задыхались, до тех пор, пока не задымили трубы четырех крематориев…
Пусть и теперь, - уже без зловещего, тучного чада, - так же всюду витал дух смерти. Но, здесь же бились десятки тысяч сердец, в которых, хоть маленькой каплей, оставались надежды на жизнь и победу.
Документальные свидетельства войны:
"В тот приезд с инспекторской проверкой Гиммлер осветил Гессу еще одну важную проблему: "Фюрер, - он сказал, - возлагает большие надежды на Освенцим для окончетельного решения еврейского вопроса". Они приказал немедленно рыть глубокие ямы, в которых будут сжигаться тысячи задушенных газом людей".
Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима
"Однако я припоминаю себе только один транспорт с советскими военнопленными.
В нем было 900 человек, и они были уничтожены. Акция проведена в блоке 11. Я надел противогаз и лично наблюдал за убийством. Должен признаться, что после процедуры я испытал облегчение: вскоре мы должны были начать массовое уничтожение евреев, однако ни Эйхман, ни я понятия не имели, как лучше это организовать. Мы были уверены, что газовая камера - наилучшее решение, но не знали, какой газ и как лучше использовать для этого. Теперь мы не только получили газ, но и поняли, как правильно проводить процедуру".
Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима
"Стоя ночью при разгрузке эшелонов с людьми, находясь рядом с газовыми камерами и кострами, на которых горели трупы, я часто думал о своей жене и детях, не связывая, однако, этих мыслей, со всем происходящим вокруг.
Нередко то же самой слышал я от своих женатых подчиненных, которые несли службу в крематориях. Когда видишь женщин, идущих с детьми в газовые камеры, невольно думаешь о своей семье.
…Это правда, что моей семье было хорошо в Освенциме. Исполнялось каждое желание моей жены и детей. Дети могли играть вволю, у жены было столько любимых цветов, что она чувствовала себя как в раю".
Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима
Могли не чуять эсэсовцы, но на фоне всеобщей сломленности, эфиром тончайшим, витал дух надежд и несломленной веры.
И летом, на третий год, однажды, ударил он в ноздри эсэсовцев. Полной грудью, с восторженным сердцем, вдохнул его Мирка, как тысячи узников, в эту ночь!
Он проснулся от гула моторов и воя сирен, потонувших тут же, в волнах упругих толчков и грохоте. Засветились зарева, в дрожи забились земля и стены. "Бомбы!" - паника и восторг охватили лагерь.
О, это были другие эсэсовцы и другие узники в утро, после бомбежки! В каком сердце под полосатой одеждой, не запылала вера? "Придут! - было ясно, - Точно придут! Для того и бомбят, чтобы прийти!".
Редкая ночь проходила теперь без бомбежек. В них иногда гибли немцы, а чаще и больше, конечно - узники. Но эта была не та смерть, не от тех рук, смерть без проклятия. Пусть бомбы для узников - новый источник смерти. Но смерть обретала совесть - она могла выбрать и тех и других.
Кто выбрал Германа, и что с ним случилось, Мирке не говорили. Но однажды вечерний аппель проводил другой старший. Тоже немец, тоже с зеленым винкелем. Но совершенно другого нрава был новый Den Дlteren - Гельмут. При первом врачебном осмотре он сдал докторам всех, кого выявил из Der Freund Германа - самых здоровых, среди других! "Не все коту масленица?! - удивился Мирка жестокости слов простой поговорки, в стенах Освенцима, - Эту дату, - по-взрослому понял он, - я мог бы назначить себе днем смерти! Мама, спасибо, уберегла от соблазнов".
Но Гельмуту Мирка не нравился. Мирка ловил на себе его пристальный взгляд. Прямо никто указать не мог, что Мирка был "Дер френдом" прежнего, но ведь Герман знал русский… "Что стоит отдать докторам?" - терял покой Мирка. Натянулся тончайшей струной волосок, на котором висела жизнь.
"Он принял решение!" - понял Мирка, застывший в строю на вечернем аппеле. Гельмут, остановившись напротив, пристально, недоверчиво оценивал Мирку взглядом. Не слишком уж истощен этот мальчик, на фоне других, не слишком. Нетрудные, видно, работы давал ему Den Дlteren Герман?
Наутро Мирка, из маляров, угодил в группу аварийных и срочных восстановлений. Немцы кинули силы в новую брешь - восстанавливать то, что по ночам разрушали бомбы. Ворочать камни - узаконенный жизнью, естественно-каторжный труд!
- Ты же русский? - услышал Мирка.
Вздрогнув, он не отозвался, не выдал, что понял вопрос. Но после, в грохоте ломов, лопат и кирок, присмотрелся к тому, кто спросил. Ровесник, с красным, винкелем на груди. Мирка сам подошел:
- Русский…
Шумной и пыльной была работа "восстановителей", и это был уже не сорок первый, и даже не сорок третий, а сорок четвертый год. Мирка сказал, в отдалении от чужих ушей:
- Я здесь три года…
- А я - месяц… Как здесь?
- Увидишь!
- Тебя как зовут?
- Не все сразу, Ваня…
- Ваня? Откуда ты знаешь?
- Я просто сказал. Не надо, чтобы на нас обращали внимание.
- Ясно...
- Ты партизан? - спросил Ваня на следующий день.
- Нет.
- Почему?
Мирка глянул в глаза.
- А! Три года? Сам догадался… - признал собеседник, - Так ты и не знаешь, что там у нас?
- Совсем ничего не знаю.
- Немцам будет капут. Думаю, Белоруссию скоро очистим. Ленинград, почти год как освободили.
- Там были немцы? - скрыл, как мог, изумление Мирка.
- Не были. Но была блокада.
Из-за новой работы, Мирка утратил восьмой детский блок. Жил в блоке с ремонтниками-восстановителями. Это были взрослые: в основном, с черными,* (неблагонадежные) и зелеными ** (**уголовники) винкелями; были и с коричневыми,*** (***цыгане) и даже розовыми.**** (****гомосексуалисты) Но русских не было - какие из них, истощенных предельно, ремонтники?!
Работали часто за территорией, на заводе, или в других отделениях лагеря. Это был уже сорок четвертый год: по-прежнему изнуренно, теряя тысячи жизней в сутки, дышал Освенцим; мутил серым дымом небо. Дыма, в один день, пошло в небо поменьше: русские из внутрилагерного подполья, разрушили крематорий. Другие дымили по-прежнему, но дышал Освенцим, все же, предчувствием освобождения. Как приходит пора орешку, много лет пролежавшему в грунте, вдруг пойти в рост, ощутил и Мирка - безвременье кончилось, - пусть скрытно, пусть голову в плечи, - однако теперь уже может один человек искать дружбы с другим. Не только топки газовой печи могли быть теперь впереди, но и освобождение.
- Партизанская кличка? - удивился Ваня, узнав имя друга.
- Нет. Это значит Мирон.
- А немцы не поняли, что я партизан. А то бы там же, на месте прибили. Надо бежать! Давай думать. Когда мы не в лагере - а отсюда, с работы?...
"Витька! - думал Мирка о нем, - Ты точно такой же!". Не ответил он Ване, и промолчал о том, что он сам, и Алеша и Саша, попали сюда из-за сбежавшего Витьки.
- Ты же три года… Это я ничего тут не знаю, а ты?! Ты наизусть должен знать. И немцев, и все ходы-выходы… Или боишься?
Они разговаривали сопя, и не поднимая глаз. Руки работали, мысль текла.
- Да я, на твоем бы месте… - шипел, продолжая, Ваня, - Жаль, ты не партизанил, бояться бы разучился!
- Я отвечу, потом, обещаю, - тихо и внятно сказал, поднимая взгляд Мирка, и вздрогнул вскрика и грохота.
За спиной у них рухнула балка высокого перекрытия. Опадала завеса поднятой пыли, кинулась помощь на вскрик. Люди суетно, торопливо, стали растаскивать хлам, по пояс засыпавший узника, придавленного разломившейся балкой. На это ушло бы много времени, - понял эсэсовец, подошедший тут же. Он посмотрел в лицо с прикушенной в стоне губой, в благодарные тем, кто пришел на помощь глаза пострадавшего, и передернул затвор. Очередь ломаной строчкой пробила живот, в разрывы с клекотом хлынула кровь и белесые змейки внутренностей.
- Арбайтен! Шнель! Шнель! - махнул рукой немец. Он устранил непредвиденный сбой, пресекая потери рабочего времени.
"Arbeit macht frei" - железом в фон неба врезана надпись на главных воротах. "Труд освобождает" - но не был Освенцим трудлагерем, даже тюрьмой он не был. Великий Рейх стал первым в истории государством, вынужденным осваивать уничтожение как стратегическое производство. Армия, оружейный потенциал не справлялись с этим. И утвержден был в главной роли убийцы - труд. Уничтожитель, непревзойденный по коэффициенту полезного действия! Труд истощал не мгновенно, но до предела, процесс становился необратимым. Все, арбайт свое дело сделал - отработанный материал направлялся в газовый душ. В громадном количестве сберегались патроны в обоймах Вермахта. Надежно, с предельным отбором ресурса из расходного материала! Гений Великого Рейха - арбайт! Полную, исключительно полную самоотдачу подразумевал арбайт в Освенциме
***
Не шли слова с губ сегодня. Мирка с Ваней больше не говорили. Возвращаясь в лагерь, несли на руках убитого. Выгребли из-под завала по окончании дня, без потери рабочего времени. На вечернем аппеле, узник обязан быть, в любом виде.
"Надо бежать!" - серьезно задумался Мирка. "Будем думать…" - сказал он Ване на следующий день. Мало кто теперь, вместе с ними, не думал об этом, но на каждой возвышенности в месте работ, всегда мог быть автоматчик. И нередко там, где работали люди, слышен был треск автоматных очередей.
Однажды увидел Мирка Гельмута в своем блоке. Оба Дlteren, наверное, были знакомы. И могли - неужели?! - говорить о Мирке…
После аппеля утром, законный нынешний Дlteren, оставил перед собой, стал рассматривать Мирку, щупать мышцы и хмурить лоб.
- Der schlechte Arbeiter!* (*Плохой работник!) - сказал он.
Мирка угодил в этот день в зондеркоманду крематория II. Оказался под трубами, которые, как обыкновенный ужас, привык видеть издали каждый день. Подземный, с немецкой рациональностью спроектированный объект, очень похожий на баню. Но, кажется, немцы старались его не использовать в этих целях: "Циклон Б" недостаточно эффективно работал потом, во влажной среде.
Вся команда, - увидел Мирка, - носила на месте винкелей желтые звезды Давида. Миркин, да еще красный винкель их удивил.
- А ты что, из русских евреев? - по-русски спросил капо - старший зондеркоманды.
- Нет.
- А как звать?
- Мирка.
- Мирка? Ты под еврея косишь?
- Нет. Это значит Мирон.
- Ну, работай, скучать не будешь…
Автоматчики ввели в зал большую группу людей, человек пятьсот, или более, не по лагерному одетых. Только дети и женщины - видел Мирка. Команда привычно, едва ли не дружески, их встречала. Разговаривали. В прибывших - понял Мирка, большинство, или все, были евреями. А евреи Освенцима знали едва ли ни все языки Европы. Зондеры объясняли, что надо помыться, пройти дезинфекцию. Женщинам было неловко - весь персонал - мужчины. Потупив глаза, покорно, стали снимать одежды. Мужчины сновали среди голых женщин, советуя тщательно складывать снятое, чтобы быстро найти потом, по окончании дезинфекции. Где-то слышался плач, не выдерживал кто-то и начинал причитать навзрыд. Зондеры быстро таких выводили, толкая и успокаивая скороговоркой. К эсэсовцу подошла женщина с мокрым от слез лицом, стала тихо о чем-то просить по-немецки. К ней прижималась девочка, лет шести, растерянная, голенькая, как и мама. Эсэсовец-офицер, выслушал. Добродушно похлопал рукой в перчатке женщину по плечу, нагнулся, взял на руки девочку. Успокоил, приободрил ее, и с ней на руках, с мамой рядом, они пошли в зал душевой. Там офицер опустил девочку на пол, шутливо, легонько шлепнул пониже спинки, сказал что-то маме, и вышел. Девочка прижалась к ногам мамы, и обе они еще долго смотрели во след.
- Пожалуйста. Все. Побыстрее, пожалуйста! - приглашали зондеры, распахнув двери в пустой и просторный зал душевой.
И шли первыми, помогая вести детей. Потом выходили зондеры, закрывались массивные двери. В опустевший зал раздевалки вводили мужчин из того же, наверное, эшелона. Все повторялось. Снова были такие, кто впадал в панику. Снова так же со скороговоркой и быстро, их выводили - не важно, в одежде, или же без. Где-то в другом месте, кто-то должен был успокоить их всех. Никого силой в мойку не гнали.
Одежда сложена. Все. Толпа голых мужчин удивленно входила в зал, где уже были голые женщины.
Витька теперь вспоминался часто, с легким стыдом, как перед учителем за невыполненный урок. Жизнь таких не напрасна, - даже если и был он убит тогда, стреляющим из вагона немцем. За ним остается поступок, в котором он был сильнее не только Мирки, - но даже врага, бьющего в спину из автомата! Остается поступок. А Мирка - песчинка серая, в сером песке Освенцима, способный для сотен, для тысяч людей сделать только одно, - пеплом направить их в Вислу, в неком подобии вечного успокоения.
Протест поселялся в душе от таких размышлений. "Завтра найдет меня НКВДист, - загорался надеждами Мирка, - и я стану бороться с врагом!". Слепой бы не угадал - НКВДист занимается этим! Может быть, руководит. Ну, точно ведь НКВД - не колхоз. Это наша милиция, это отважные люди. Потому, и только, - тайно бывает он за чертой, на воле - и снова приходит сюда. Он умный враг немцев!
"Но ведь я сохранил его тайну? Значит, бороться способен. Он это поймет и отыщет меня!"
И Мирка увидел его! На аппельплаце, через несколько дней. Шесть человек, в коротком, неровном строю перед всеми, смотрели на всех, и на мир, прощаясь. Перед строем гулял переводчик. Начал на польском, потом перешел на русский:
- Кто бежит ночью, - утром лежать вот здесь!
Сложив руки за спину, слушал его комендант: не по каждому случаю он бывал лично на аппельплаце.
В числе шестерых стоял НКВДист. Видя тогда, впервые - Мирка не знал, можно ли верить глазам? А сейчас, не хотел, очень бы не хотел глазам верить!
Он увидел: когда загремели затворы, НКВДист посмотрел на небо.
А когда отгремели очереди. Он побледневший и неподвижный, также стоял, среди павших. Покачнулся и побледнел, но стоял.
Комендант рассмеялся. Подошел и заглянул НКВДисту в глаза.
"Только не плюй ему в харю!" - хотел закричать Мирка НКВДисту.
Комендант сказал:
- Гут! - и подозвал переводчика.
Так, чтобы слышали все, переводчик сказал:
- Ты необычно бежал! Ты не с ними, мы знаем. Как? Покажи. Покажи, и комендант обещает, что сохранит тебе жизнь.
НКВДист, приходя в себя, кажется, все-таки, не доверял:
- Господин комендант, - спросил он, - готов сохранить жизнь заложникам?
Удивленно мотнув головой, переводчик склонился на ухо боссу.
- О-о! - поднял руку со стеком, босс. Отвернувшись, глядя на тех, кто в строю, хлопнул стеком по голенищу. Он что-то думал.
- Den Fluch!* (*проклятие) - сказал он. И добавил, - Aber, interessant…* (*Но, интересно) - хлопнул еще раз стеком по голенищу, и обернулся к НКВДисту.
- Гут! - сказал он.
- И заложникам, герр комендант обещает жизнь! - громко, для всех, сказал переводчик
НКВДист смотрел исподлобья в глаза тех, кто в строю, ожидает развязки.
- Я покажу! - сказал он, и пошел к ограждению. Было тихо, слышался треск электричества в проволоке. НКВДист поднял к груди руки. Лепестками, по ровной линии, вытянул ладони навстречу друг другу. Удерживая их перед собой, у груди, параллельно земле, шагнул к проволоке. Ладонь легла сверху на изолятор, на уровне чуть ниже груди.
Не зря хотел зрелища герр комендант: на проволоке были убиты многие - эсэсовцы из числа любопытных или не осторожных; и узники-самоубийцы. Ладонь НКВДиста, как на погон на плече товарища, легла на шляпку опорного изолятора. Стала босая ступня, на изолятор внизу. Человек получил опору, и шагнул вверх, в безмолвии сотен людей, затаивших дыхание. Человек поднимался, и уходил. Он поднялся на верх, на вершину, остановился и посмотрел на немцев.
Перейти на другую сторону - это побег. Без команды, в любой момент прогремит автоматная очередь.
Комендант выругался, и что-то сказал переводчику.
- Дальше. Теперь давай дальше! - велел переводчик.
Теперь человек шел лицом к лагерю, и опускался вниз по ту сторону. Он мог погибнуть у всех на глазах, от удара током. Мог, коснувшись земли за колючкой, быть убитым, как совершивший побег. Но он просил, и ему обещал комендант, не убивать заложников.
Он коснулся земли. Стоял за чертой, по ту сторону, но автоматы молчали.
- Кто еще может так? - спросил переводчик. Усмехнувшись, он подождал, глядя на всех, кто в строю, и подытожил, - Никто?!
Обернувшись к начальству, перешел на немецкий.
- Расходиться! - сказал он через минуту.
Пустел аппельплац, а за колючкой, встав на колено, массировал руки НКВДист. Мирка терял его, не успев обрести; не узнав, почему он спрашивал про Аэлиту? Зачем он массировал руки, если будет сейчас убит... Уходил единственный, тот, кто мог придать смысл Миркиной жизни. Даже на тех пятерых, убитых, в обиде был Мирка: из-за них погибал герой…
***
Мирка снова убрал дощечки, как только Ваня благополучно прополз под проволокой. Они долго ползли, а потом, осмотревшись, пошли перебежками, чтобы припав к земле, вновь ожидать всего что угодно. Опасность не замечала их. Продолжалась бомбежка. И не только там, позади, падали с серебристых крестиков бомбы. В округе, по горизонту везде было то же.
- А не поймает нас этот? - поинтересовался Ваня, - На работах у нас каждый день убивают…
- Этот, что в прошлый раз? - спросил Мирка.
- Ну да. Он же - как с неба!
- Нет, не поймает…
- Мы на разведку, или уходим?
- Пока не знаю.