В километре, примерно, от лагеря, начинался мир. Они наткнулись на хутор. Зажиточный и чужой, не похожий на тихий, уставший после дневного труда, колхозный… Долго лежали в жесткой, осенней траве, наблюдали. Меняли позиции, подбирались. Ни лучика света, и никого: здесь боялись войны. Здесь не высунут носа. Проскользнули в подворье. И сразу: как сверху, невидимый кто-то, болея за них, показал этот путь, попали в погреб. Может, невидимый этот - это голос тысяч людей, ушедших из жизни в небо Освенцима? Кто больше них знает ценность кусочка, крохи еды?!
"Тут, - мелькнуло в мозгу, - и попадаем в обморок!". Пряности воздуха в погребе, были способны обоих отправить в голодный обморок. В спешке, без лишнего слова, набили найденный здесь же мешок, и как из чужого сада, ушли из погреба.
Мирка повел в сторону лагеря. И только оставив в невидимом удалении хутор, остановились, и торопливо, неверными руками, разобрали мешок. Давно забытое счастье хмелем наплыло в голову, дрожью ударило в руки.
Насытившись так, что дышать стало трудно, Ваня заметил:
- Забиться бы в уголок и спать себе, спать. Ничего мне не надо больше!
И Мирка заметил: все, - ничего стало больше не нужно! Хорошо теперь… Спать бы, и ничего уже к черту не надо! Зачем?...
Растекались по телу, тяжелой водой вместо крови, истома и равнодушие… Придут немцы? И пусть… или они не придут…
И тут Мирка вспомнил маму. Последний, лучший в доме кусок; и долю, которую нарезала для Мирки мама. И как из тумана, а может быть, с того света, напомнил НКВДист: "Жизнь не иссякла. Ты помни, что дома ждут. Надо выжить … Ты обещаешь?"
- Пока не отъехали, Вань, - стал он трясти плечо друга, - идем назад. За кражу нас утром искать будут все, и по всей округе! Здесь, а не там, ты понял? Пошли!
Мешок тянули по очереди. Но потом Мирка, взяв его из рук Вани, отставил в сторону.
- Это придется оставить!
Изумился бы только кто-то из тех, кто не знает Освенцима. Первое дело, святое - дать кусок ближнему. Хватит для многих в мешке: "От всей Вам души! - скажут Ваня и Мирка. Но это - провал! "Блок одиннадцать" и адовы муки перед концом. Тончайшим запахом выдаст себя любой кусок пищи, чутью, обостренному до безумства у истощенных людей! Выдаст Мирку и Ваню…
Друзья закопали мешок в воронке, в которой земля была рыхлой и пахла взрывчаткой. Собаки в такое носа не сунут.
"Дата какая сегодня? - екнуло сердце, - В какой день умру, не знаю!". Изменяли сегодня правилам немцы, или что-то случилось. В топочный зал крематория вошли три офицера в сопровождении автоматчиков. Быстро слетели в приветствии шапки зондеров. Шло сжигание, старший зондер, и зондеры зала ждали вопросов. Гул пламени в топках, привычный для уха, стал крепнуть в застывшей паузе. Но что было спрашивать здесь, где все очевидно, и ничего непонятного нет? Пламя гудит, осыпается пепел, прислуга на месте. Что, можно пламя остановить на время?
Немцы, как изваяния, постояв: один впереди, другие, по субординации - сзади, - медлили, не уходили. "Окажусь для них самым заметным…" - подумал Мирка, который работал у крайней, самой дальней печи. Офицер - первое изваяние, клюнул, по-журавлиному головой и двинулся в зал. За ним остальные. Он шел вдоль печей, щуря глаз, присматривался, слушал гудение в топках. Не подошел вплотную к рабочему месту Мирки. Но он видел все: он несколько раз скользнул в сторону лифта, где были пустые тележки. Он обратил внимание, что один из зондеров, опираясь на высокую поперечную ручку-оглоблю, умеет спать стоя. И еще, - обратил внимание Мирка, - офицер с любопытством смотрел в лица трупов. Может, его удивляло то, что на них, насильственно умерших, нет никаких эмоций? Трупы из газовых камер, действительно отличались этим…
Дав пальцем команду капо приблизиться, офицер без жестов, сквозь зубы, высказал резюме. Он не показывал, просто при этом смотрел на того, у лифтов, зондера; и - на Мирку.
Вся свита, и с ними капо, покинули зал, и казалось, что память об этом визите, недолго витать будет в жарком воздухе зала. Но вернулся, минут через пять, автоматчик, и, грубо хлопнув в плечо способного стоя спать зондера, показал автоматом на выход. Все, и не только Мирка, поняли, что больше не видеть этого человека…
- Ты сегодня отдал своего, - сказал Мирка, - вместо меня…
- Да, - подтвердил капо.
Мирка не торопился спросить, почему? но ждал.
- Думаешь, - затянув паузу, сказал, наконец, капо, - я в два слова это могу говорить? Не совсем знаю русский…
"Согласен", - подумал Мирка, - Хорошо. Тебе не нужна его жизнь? - спросил он, - А зачем моя? - и решил: "Не скажет капо! Не все сказать можно".
- Это не я. Его уже не было, Юдки… Я тебе, Мирка, скажу, потому, что много думал. Евреев больше в Европе нет. Они будут только у вас, и в Америке. Поздно, потом, кто живой - благодарны вам. - Он говорил чуть путано, подбирая слова, - Благодарны! Освенцим… - смотрел он на Мирку усталым взглядом, - Тебе думать больно: ты здесь, но он - не для вас! Освенцим - он только убить евреев! Только за этим! Вы все - попутно. Вручную убить весь народ, невозможно! Поэтому газ, крематорий, Мирка! А Юдка, - сегодня, вчера, - был все равно не живой.
- Он был живой. И ушел бы я, - он и сейчас был бы жив!
Капо покачал головой:
- Тебе, Мирка, глаз говорит, а не ум! Все евреи - зондеры - да? И живем мы отдельно - так. И кормят, - он показал на горло, - так же! Что, ты думал СС - гуманный? Нет, он, как еврей, практичный. Как они говорят? "Не надолго - они говорят евреям по всей Европе - вы поработать в Польше. Берите с собой, что хотите нужным!" И люди, что могут, лучшее, Мирка, берут с собой. Здесь, на перроне - у них уже ничего! Их богатство и вещи - собственность Рейха. И даже их зубы - ты видел; волосы. Все! Только свои могут так, как ты видел, спокойно и много - отправить на смерть. СС хватит сил, их столько загнать на смерть? А нам верят: не умирать идут - мыться… Мирка, все, - я оставь - иди…
Документальные свидетельства войны:
"Все без исключения знали, что обречены не смерть и будут жить только до тех пор, пока смогут работать. Потеря надежды на возможность избежать уготовленной им судьбы, породила полное равнодушие к окружающему.
Этот психологический надлом ускорял физический конец – у них уже не было желания жить, ничто для них не имело значения; самая легкая болезнь заканчивалась смертью. Рано или поздно их ждала верная смерть"
Рудольф Гёсс. Комендант Освенцима.
***
- Зачем ты сегодня меня вызвал вниз? - спросил Мирка.
- Не я… - смиренно ответил капо.
"Зачем?" - кипело внутри, возмущался Мирка! За двери с глазком отправляли сегодня русских военнопленных. Истощенные, просто скелеты, среди других, - они бросали одежды на пол. "Зачем? Аккуратно делайте… - ворковали зондеры, - Вам же потом в руки брать…". "Бросьте! - пресек их русский. Он в губах задавил проклятие, и увидел Мирку. Тряхнул головой, усомнился, и снова увидел винкель на Миркиной полосатке. И сказал, ловя Миркин взгляд, - Скажи. Скажи нашим потом, что нас убили!". И отвернулся.
- Кто? - Мирка, готов был схватить за грудки. - Кто хотел, чтобы я их видел - своих, которым ничем не могу помочь?
Капо не ответил.
- Ты наш? - спросил Мирка, - Ты говоришь по-нашему.
- Какой же еврей, - усмехнулся капо, - не бывал в России? Разве что престарелый, из Палестины… Юдка - я тебе правду сказал… Мы все - не живые. Сделали дело - нас уничтожат. Гарантия, Мирка! И ты… Только тебя убьют раньше. Ты мог выжить там, - ладонью махнул он в сторону, - мог и не выжить. Но здесь - точно нет!
"Зачем? - старался спокойно подумать Мирка, - Он говорит мне это?"
- Потому что думал, - ответил капо. - Возьми, - разжимая, протягивал он ладонь Мирке, - Возьми.
В ладони лежали три золотых, искривленных зуба.
"Зачем?" - не разжимая губ, думал Мирка.
- Возьми, и отдай своему капо. Взятка, м-мм… - капо промычал, не найдя подходящего слова. - Он скажет: "Что хочешь, Мирка?" Ты скажешь, м-мм…
"Так и скажу?! - про себя усмехнулся Мирка, - М-мм…".
- Еврей знает все, - улыбнулся капо, - Кишинев, Рига, можно, кажется, Таллин, - ваши. Войне будет скоро конец. Только я, и мои - не увидим… Что, немцы оставят нас, как своих? И, думаешь, я это хочу? После того, что мы натворили? Нет, таким, как я, - капо покачал головой, - жить не надо. Как потом, хоть одному уцелевшему на земле еврею, я посмотрю в глаза? А ты скажи своему капо… скажи, что его команда, и он - они лучшие. Твой - их за честь. Рембригада - там можно выжить. Здесь - нет! Только там.
- Возьмет? - усомнился Мирка. "Возьмет?" - жаром катило в виски. Разве делал подобное Мирка когда-то?...
- Может, нет, - отвечал капо, - Может быть, это погубит тебя. Кто знает, что будет и как? Никто! Это горькая правда, Мирка. Но и выхода нет никакого. Рискуй. Уходи отсюда!
***
"Три! - думал Мирка, - Как за отца и сына, и за святого духа". Бабушка часто по этих поминала, равно как возлагая должное, так и моля о будущем. И свято верила в их чудотворную силу.
"Как за отца и сына, и за святого духа!" - вторил Мирка, и думал, - не мог он с той ночи не думать, об одиноком, загнанном волке. "Такой вот и есть я, мама…". И вспоминал, от начала и до конца, о герое - НКВДисте. Взгляд его в небо; руки, которые он, занемевшие, массировал уже там - за проволокой…
- Dass du willst? - спросил Der Дlteren. Увидев, что это, он сразу же спрятал в ладони золото.
- Ты лучший! - смешивал Мирка немецкий и русский, - Du der Beste! Команда мой Der Дlteren - лучший! Я счастлив, я Ist glьcklich быть в этой команде. Es wird Ihnen der Gott helfen - поможет Вам бог! Я хочу быть у Вас!
- О-о! - напряженно ответил Дlteren: слитки, похоже, нащупывал в этот момент, приценялся, - Гут, Ваня. Гут… Ферфлюфхтен кляйн Сталин, гут!* (*Проклятый, маленький Сталин, годится!)
Мирка почувствовал, как натянулся тончайшей струной волосок, на котором висела жизнь. Der Дlteren смотрел малоподвижными голубыми глазами на Мирку. Золото было уже в руках. Смотрел как на не самый нужный предмет, о каком размышляют: выбросить - или - черт с ним?...
Утренний аппель. Кава. Сегодня не прятали солнце своды крематорного зала. Сегодня Мирка был с Ваней поруч - есть украинское слово, - в одной рембригаде.
Трещали, не реже, а может быть чаще, автоматы конвоя. Но чаще и чаще, лаялись немцы в своем, - не во внешнем кругу. А в лагере: СС ликвидировал зондеркоманду, в которой был Мирка - в ответ, в другом крематории, зондеры перебили охрану, начальника - офицера-немца сожгли, и бежали. Их настигли и уничтожили. В другом - югославский еврей, в объятия крепче смерти, схватил и увлек с собой в печь офицера. Мир, факелом мести, запаливал почву под сапогами нацистов.
Волки в тоске, обреченные волки, - воют, а немцы СС Освенцима, выть не умели, - стреляли. Везде, и по всякому случаю. Уничтожал СС все, что в силу краха не может быть съедено. Возвращаясь, команда, в которой работали Мирка и Ваня, видела возле барака, двухтонный брошенный, из-за поломки, груженый до верху, лагерный грузовик. По низу бортов, ручьем до земли, текла кровь…
Эсэсэсовцы, узники - те и другие, на равных теперь, теряли друг друга. Безжалостный молох катился с востока.
На открытых работах, дважды, наземные цели Освенцима атаковали русские штурмовики. На бреющем, звеньями-тройками, точно такими, как видел их Мирка, только с крестами, тогда, в сорок первом, - шли теперь краснозвездные. И возвращаясь, ловили в прицелы охранников в форме СС. "Шайден! Шайден! - кивали немцы на бесполезные автоматы, и говорили, - Гитлер капут!".
Они сами, не дожидаясь русских, взорвали все крематории. Они собирали остатки, и гнали способных двигаться узников, в свой фатерланд - на запад. В колонну-конвой попадали все, кто попал под руку. С уходом такого конвоя, Мирка утратил друга. Ваня был либо убит, либо попал в конвой, отправляемый в тыл, на запад.
Из авиапушки прошедшего над Освенцимом штурмовика, были убиты многие, кто был в форме, и был убит DerАlteren Мирки. И снарядами, пролетевшими сквозь него, был разрушен барак. Неприкаянный Мирка, зимой, в январе, с 25 не 26-е, искал прибежище. Он скрылся в полуподвале, который знал еще со времен малярства - под медицинским блоком.
От звуков войны он пришел в себя. Жаркий воздух метался вверху - он угадывал это. Просто угадывал - быть там, подняться наверх в Мирке не было сил. Билась, покорно дрожала земля. Плита перекрытия лопнула и надломилась над головой. Обильно, по стенам, на пол, струилась оттуда кровь.
В полуподвале, - увидел Мирка, - было, кроме него, два узника. "Подойду…" - решил он, и уперся руками, чтобы поднять, оттолкнуть себя от опоры. И, неловко качнув головой, отошел в пустоту.
Он пришел в себя, когда было тихо. Война отзвучала. Покой привел в чувство. Влага, по косточки первого от стопы сустава, захолодила ноги. Было светло, и увидел, Мирка что эти двое - девушки. Гологоловые, истощенные, с красным винкелем на "полосатках". А еще он увидел, что влага, захолодившая ноги - не влага, а кровь! Она капала вниз, до сих пор, из разлома над головой, - как с бортов того самого, брошенного грузовика. Белесые ступни, и кисти рук - видел Мирка, - застыли в широкой щели разлома. Когда удалось ему скрыться, немцы рыскали и добивали всех, кого не могли увести в свой тыл. И они, - понял он, ликвидировали медицинский блок, - кого увести с собой можно из медицинского блока Освенцима?!
Тонкая рябь, как от ветра, прокатилась по морю крови. "Мерещится!" - горько подумал Мирка. Но увидел по лицам девушек - нет. И понял - это гуляют танки. Там, наверху. Наши танки!
- Девочки… - разлепил Мирка губы, - Девочки… - и, шагая по крови, не в силах сказать, из-за кома в горле, протягивал руки навстречу.
***
Терпким, пахнущим жизнью дымком, курились армейские кухни. Каждый, к любой из них мог подойти, - и у него была пища. Мирка испытывал гордость за то, что он русский. Солдаты, освободившие лагерь, шли дальше, а сортировкой, рассылкой жаждущих жизни и Родины узников, стал заниматься НКВД. Дыхание Родины чувствовал Мирка, и грезил родной деревушкой
Мирку окликнули, когда он возвращался от кухни, неся котелок пшенной каши с тушенкой.
- Эй! - спросили его, - Ты ведь, кажется, наш?
- Да, - отозвался Мирка, - наш!
- Так не стой, иди к нам!
Четверо наших солдат в погонах, обедали под открытым небом: привык солдат к полевым условиям.
- Давай-ка, друг, к нам! Как зовут?
- Мирка.
- Мирка?
- Ну да.
- Вот, давай, Мирка, - ему уступили место.
- А ты что, еврей? - уточнил сухой, резковатый голос.
- Нет, - сказал Мирка, и неумело добавил, - Здравствуйте…
Над ним посмеялись, а тот, что по знакам отличия, кажется, старше, заметил:
- Отвык ты, Мирка, от этого слова: здесь вам не Родина, - Аушвиц, да?
- Да. Освенцим… - Мирка держал котелок, согревающий руки. Он подумал, и, кажется, забавляя людей, попытался их угостить, поделиться своей пищей с ними…
- Не надо, - сказали ему, - спасибо, Мир… извини, как тебя?... Слышали мы, что тут погребок есть винный?
- Да. Где "блок одиннадцать", рядом.
- Что это за блок?
- Как тюрьма, там пытали. Рядом стена расстрельная, и рядом с ней...
- Был что ли там?
- Нет, я был маляром, красил, поэтому знаю… Еще в рембригаде работал, поэтому много знаю.
- Ценный для нас человек ты, Мирка! - услышал он тот же, не очень приятный, чуть резковатый голос.
- Пойдемте, я покажу.
- Зачем? Возьми котелок, да сходи. Сможешь сам?
- Я смогу!
Побродив в сладкой жиже подтопленного погреба, Мирка набрал вина из самой, - как выбрал, - лучшей бочки.
- О, - одобрил, попробовав, тот же, старший, - ты молодец! Это кагор, настоящий. Ты пил настоящий кагор?
- Нет, - сказал Мирка, - я, никакого…
- За победу, - вздохнул солдат, - за свободу твою - это надо!
Мирке первому, и остальным - по кругу, разлили вино.
- Что ты? - спросили, заметив, что Мирка замешкал, - Нормальный ты человек, ты войну пережил. Выпей смело и с радостью, Мирка! Это для нас война еще там, на западе, и еще там! - солдат показал на восток. - Япония, внутренний враг… Нам, Мирка, еще да еще, воевать! Всю жизнь: мы же, брат, - НКВД, - а не просто войска! А твоей войне уже все, конец! Мирка, пей!
- НКВД? - задержал Мирка кружку.
- Ну да, ты выпей!
Мирка выпил, до дна, безрассудно, впервые в жизни. Ведь за победу пил! И сразу похорошело: от слабости и от восторга.
- Кагор, Мирка, вино святое, церковное, так-то! - приободрили его.
- А когда нам домой? - спросил он.
- Домой? Тороплив ты, Мирка! - снова заметил все тот же, строгий, не как у других солдат, голос. - Сначала расскажешь нам, как попал, потом мы проверим, и только потом - если все будет чисто…
- А как проверять? - удивился Мирка
- Расскажи, как попал! Пей вино, и говори.
- Мальцу отдохнуть бы дали, Викентий Стасович? - попросил неуверенно тот, кто уже разговаривал с Миркой.
Похоже, с погонами Мирка ошибся. У того, кто казался старшим, вдоль погона и поперек, шли по центру полосы, буквой "Т", а у того, перед кем попросили за Мирку - полос никаких, - и три звездочки на погонах.
Недоброе что-то почудилось Мирке в ошибке. Он стал рассказывать.
- Значит, никто подтвердить не может?
- Да… - растерялся Мирка.
- Ну, колхоз-то, Викентий Стасович - снова за Мирку просил тот же голос, - даст документ. Отправили, так мол и так, и таких…
- И ты видел колхоз этот, Гриша? - поинтересовался Викентий Стасович, - Он что, не сгорел?
- Да, всяко… - вздохнул Григорий.
"Офицер!" - подумал Мирка о том, у которого звездочки. И понял: он, - настоящий старший.
А старший присматривался к Мирке. "Ценный ты человек!" - это его слова. Он, - запьяневшему Мирке казалось, - сейчас, как раз, взвешивал эти слова.
- Еще пей! - говорили ему, - Со своими, Мирка!
Мирка пил. И ему, от святого вина, хорошело.
- Значит, врага у нас не уничтожал ты, Мирка? - спросил вдруг Викентий Стасович.
- Да, - честно ответил Мирка.
- И вместе со старшим, если не врешь, вас было пятеро, так?
- Так, - согласился Мирка.
- Антонов! - повысил голос Викентий Стасович, - Давай-ка сюда пятерых!
Антонов вышел из-за стола.
Через пять минут, перед ними стояли немцы. О, это были совсем не такие немцы, которых знал Мирка! В мятой, рваной и грязной форме - таких он не видел немцев. Короткий, как вспышка на кончике спички, яркий восторг пережил он, увидев фашистов такими.
Тая в глазах ужас и страх, смотрели они на него, так, как смотрят на победителей: Как благодарен был он в этот миг, тем, с кем ел кашу и пил вино!
Немцы стояли шагах в двадцати. Мирка чувствовал давящий взгляд нашего офицера. Пристально, исподлобья, смотрел он на немцев и Мирку, и, щуря глаз, курил папиросу.
- Антонов, - сказал он, - дай Мирке ствол!
Антонов вложил в руки Мирки винтовку.