- Там семь патронов, - сказал офицер, - тебе хватит.
Мирка видел, как побледнели немцы, понимая, что он должен их убивать. И он, не меньше, чем те, побледнел: приходило сознание - именно он должен их убивать!
- Ну, - как во сне, как из-за угла, слышал он голос, - это враги твои! Что же ты, Мирка?
А не увидел врага Мирка перед собой… Офицера, в которого плюнул Игорь Миронович; солдата, который стрелял в спину Витьке и улыбался; оберста, приказавшего выбрать русского или Юдку; коменданта, который смеялся над тем, как расстреливали НКВДиста - их бы увидеть!
Он попытался взглянуть офицеру в глаза. А тот и не старался их отвести, но взгляд сощуренных глаз его был настолько холоден, что у Мирки похолодело в висках. Это был взгляд сильного человека: далеко не такой, как у Der Alterena, прячущего в ладони золото.
Взгляды всех, перед кем сейчас Мирка был, - плавили и сверлили его…
В струны, до звона тугие, до их надрыва, стянулись нервы. Как в кино, обрывалась лента: мелькнули безликие лица узников, и лица те, по другую сторону. Комендант - хохочущий НКВДисту в лицо; беглец - победивший, и обреченный, там, за колючей проволокой. В небо смотревший, перед расстрелом... Мелькали кадры оборванной ленты, голова шла у Мирки кругом…
Он поднимал винтовку. "Лучше бы автомат, - сожалел он, - чтобы всех сразу!". Но была винтовка, и убивать надо был по одному. Они были, наверное, слишком близко - пули отбрасывали их далеко назад, навзничь. Как от ударов молотом в грудь…
Еще слышались хрипы в телах, распластанных по земле; Мирка видел агонию.
- Ну, вот, - сказал офицер, - это дело другое, Мирка! Считается, что ты уничтожил врага. И у тебя еще два патрона…
- Нет, - сказал обессилено Мирка, - хватит…
- Ну, хватит. А то на тебя же и немцев не напасешься! Давай за победу, Мирка-герой!
Мирка пил со своими, русскими, за победу. А в двадцати шагах, остывали трупы убитых им немцев.
- Попал ты, Мирка… - заметил один из бойцов. Не одобрение, кажется, было в словах его, и не о меткости он говорил… Он сочувствовал как бы. Мирка не понял его…
Офицер перевел всех в другое место, где не было трупов. Он был победителем: таким, на побежденной земле, место всюду найдется.
Мирка подумал о том, что трупы убитых им немцев, сейчас убирают другие немцы, - не узники, - а побежденные немцы. "Зондеры!" - усмехнулся он.
- У тебя вещи есть? - спросил офицер.
- Нет, - сказал Мирка.
Офицер обратился к тому, кого поначалу считал Мирка старшим, имя которого он теперь знал: Григорий:
- Наш человек. Определи его в наше хозяйство.
- А начальника твоего, - серый, холодный, способный насквозь смотреть, взгляд Викентия Стасовича, пробуравил Мирку, - гауптштурмфюрера, я так понимаю, Рудольфа Гёсса, мы тут повесим. Напротив ворот, или напротив печки. Я обещаю!* (*16 апреля 1947 г., по приговору Верховного Народного Трибунала ПНР Рудольф Гёсс повешен перед воротами крематория II d Освенциме)
Ночевал теперь Мирка уже не в бараке, не на трехъярусных нарах.
- Ты держись нас, Мирка, - напутствовал на ночь Григорий Михайлович. Погон ты не понимаешь: я старшина, а он - три звездочки, - старший лейтенант. Викентий Стасович, начальник 2-го отдела "Смерш". Держись нас, слышишь! Убежать не вздумай! Здесь, пойми, все в наших руках, в нашей власти! А у тебя не совсем безупречно…
Он не стал запирать Мирку на ночь, в его, боже мой! - отдельной комнате. "Хозяйство" расположилось в жилом офицерском доме. Немцы умели создать для себя уют, его не разрушили бомбы и русские штурмовики, и теперь наслаждался им бывший узник Мирка…
- А завтра, - пообещал старшина, - дам тебе нашу одежду.
В самом центре села, на площади, был колодец с большим, из гладких досок искусно вырезанным журавлем. Мирка вернулся на той же полуторке-ЗИМ, на которой отца увозили на фронт. Но полуторка шла не в село. Шла мимо и дальше, поэтому Мирка сошел на подходе к селу, и потом долго шел пешком. Он подошел, чтобы попить, освежить себя колодезной водой, которой не знал уже три с половиной года. Глубоко залегала вода в их селе: Мирка с детства далекого помнил, как, заглянув туда, поражался - небо, и Мирка на фоне неба, - так далеко! Можно крикнуть - оттуда вернется эхо…
Повзрослевший, прошедший Освенцим, пришедший с войны, заглянул, как в далеком детстве, в колодец Мирка, чтобы увидеть себя, отраженным на фоне неба, в родной воде. И голова закружилась…
Замелькали перед глазами, опять, те же клочья-обрывки ленты: он видел немцев, которых как будто бил молотом в грудь. Поочередно, один за другим, отлетали они назад, и умирали, упавшие навзничь, убитые Миркой. Что-то было не так, голова кружилась…
- Вставай! - будил старшина Григорий Михайлович.
Мирка протер глаза.
- Вот не военный ты человек! - пожурил старшина добродушно и протянул Мирке руку. - Завтракать, как? Принести, или с нами пойдешь?
- Ой, лучше с вами.
- Ну, так давай!
- Мирка! - окликнул Викентий Стасович, - время не выкроишь, пять минут, на меня?
- Выкрою, - отозвался Мирка.
Старший лейтенант завтракал с кем-то вдвоем. Второй был старше: крупная звездочка в центре была на его погонах. Перед ними стоял графинчик.
Второй посмотрел на Мирку внимательно.
- Он! - кивнул Викентий Стасович, - и спросил Мирку, - Ты выпьешь с нами?
- Нет, - сказал Мирка не приближаясь.
- Такой! - прокомментировал Стасович, - Нас вчера напоил, а сам не хочет! Но, видно и с немцами он не пил! А до войны еще мальчиком был, пионером, - значит, тоже не пил. Мирка, я прав?
- Правы, - ответил Мирка.
- Малец? - уточнил офицер с большой звездочкой, - Да, на вид - двадцать семь, если не все даже тридцать!
"Освенцим состарил", - хотел сказать Мирка, и промолчал…
- Ладно, иди, Мирка…
- Он что, еврей? - спросил собеседник Викентия Стасовича.
- Евреи, товарищ майор, - это Мойши и Юдки. А он, я так понял, обыкновенный Мирон.
- Да, - согласился майор, - Мирон - это наш человек. Ты пойди, - обратился он к Мирке, - поешь с ними…
Они были другими - чувствовал Мирка, - солдаты, которые с ним говорили вчера участливо. Над ними угадывал Мирка свист пролетевших пуль, и шорох осколков. Над Викентием, шорох и свист как-то не ощутимы…
С солдатами освобождения Мирка снова пил горькую. "Это наркомовские!" - говорили они, - а он пил, быстро хмелеющий от истощения. Водка жалюща и горька. Мирка горько жалел, что не бывал в бою…
- Мирка, - нагнулся на ухо Григорий Михайлович, - ты поди спать. Тебе надо спать часов десять-двенадцать - не меньше! - он что-то хотел добавить. Но был он солдатом - это вчера понял Мирка. А диктовал Викентий Стасович.
Мирка, качаясь, пошел к себе, спать.
- Ми-ир, Мир, - толкая в плечо, будил его старшина, - тебя ждет Сташинский!
Через пять минут Мирка был в кабинете Викентия Стасовича.
- Сядь! - сказал тот, - И, давай по порядку. Фамилия?
- Выхованец Мирон Аристович.
- Выхованец? Что же - от слова "спрятать"? Сховать, заховать? А ты, получается, - вытащенный?
- Нет. Выховаты - воспитать.
- Воспитанник?
- Да.
- Ага! Значит так, Арестович…
- Аристович!
- Дерзишь ты, Мирон Арестович! - покачал головой Викентий Стасович.
- Аристович!
- Я же и говорю! Не клеится, да, арест к тебе, Мирка? Что ж, арест, это слово другое. Та-аак, а отец твой, Арист, кем был?
- Столяр-плотник.
- В колхозе?
- Ну, да.
- Аристократ! Ты, прям, из графьев! Давай по порядку: дата рождения, и - до сорок первого, до того, как попал…
- Я… - Мирка взял себя в руки, и стал рассказывать все подробно.
Викент записывал.
- Так, - отложил он ручку, - теперь, мой Мирка, -друзья… Кто они были, здесь, в Аушвиц, или "Освенцим", как ты говоришь. Наши, Мирка, с наших давай. И, будь любезен, подробней.
- Они говорили, чтоб я передал, скажите потом: "Нас убили!"
- Тебе говорили? Бред какой, Мирка! Тут пять-семь тысяч сейчас, и мы ищем наших.
- Мы были попутно… - вспомнил Мирка.
- Попутно? Ну что ты за бред несешь, Мирка!
- Они мне просили, сказать потом, что их убили! И я говорю.
- Убили! Нас пять миллионов убили, дружище Мирка!
- В Освенциме не бывает друзей! - заметил Мирка
- В Освенциме? Ну, это смотря какой человек ты, Мирка. Ладно, ну а враги? Таковые есть?
- Да. Это немцы!
- Немцы - культурная нация, Мирка. Враги - фашисты! Их, кстати, на пять человек стало меньше! Так ведь? Вот так! Лихой ты на руку, Мирка!
Викентий Стасович покачал головой. Но он писал документ: начиналась работа по возвращению Мирки. Можно было смотреть в окно, и видеть свою деревеньку; пруд и свой дом; своих близких, - все, что в тринадцать лет забрала у война…
Замечтался, не обратил он внимания, что Викент написал уже все. Отложив ручку, он терпеливо смотрел на Мирку. Мирка спохватился…
- Помогать нам будешь? - спросил Викент.
- Как? - теряясь с чего-то, неуверенно выдохнул Мирка…
- Работать, - сказал Викент.
Не "Арбайтен!", - по-русски сказал, а оттенок почудился тот же. Как будто не наш человек, а комендант Освенцима.
И Викент, может быть, это понял: на Мирке была та же одежда узника.
- Ладно, иди, - сказал он.
- Предлагал он тебе что-то, да, Мир? - спросил старшина
- Ну, да…
- А у тебя просто выхода нет! Пойми, лучше так. А теперь, - тем более…
Не поняв: почему "Лучше так, а теперь - тем более"; и не поняв по сути, что предлагал Викент, Мирка пошел вместе со старшиной.
- Соглашайся, - еще раз сказал старшина. - И, давай-ка сейчас, к себе и дождись меня.
- Возьми, - пришел он не с пустыми руками, - положи это здесь, и дуй на санпропускник. Отмойся! Потом поменяешь постель.
И развернул в руках форму: гимнастерку и брюки солдата советской армии. Голос заклинило где-то у Мирки в груди! Он восторженно, молча, выдохнул, и побежал смывать грязь Освенцима.
Санпропускник был армейским банно-помывочным пунктом. Больше трех лет вода была хуже врага для Мирки. Лишь из брандспойтов, как лед холодной, катилась она по телу, а тут!... Вода была ласковой, теплой, ей наслаждался Мирка. "Становлюсь человеком!" - подумал он. Смыв грязь Освенцима, становился он сыном Родины, в форме ее защитника и освободителя. День казался светлее светлого, начиналась жизнь! "Родина! - кричал он про себя, - Ты меня слышишь? Ты нашла сына!".
А грудь, водой половодья, полнил порыв, как можно скорее идти со своими, крушить врага! Настолько он чист был, настолько силен, порыв, что с легкой душой Мирка без приглашения, сам, пошел к Викентию Стасовичу.
Волнуясь, он постучал, и, заглянув, увидел, что тот не один.
- Выйди пока, - сказал он, - я с этим, - кивнул он на Мирку, - потолковать хочу…
Поднялся и вышел из кабинета сотрудник.
- Ну, - спросил Викентий Стасович, - Мирка, в чем дело?
Мирка остановился посередине. Несвободу какую-то, неуют щемящий, ощутил он перед Викентием Стасовичем… Не понял тот Миркиного горения.
- Викентий Стасович, а когда я смогу попасть на фронт?
Тот не удивился. И тогда он не удивлялся, когда принес котелок кагора Мирка, и убивал пленных немцев...
- Врага крушить хочешь? - полюбопытствовал он.
- Да, хочу, как все…
- Как все… Интересно сказал ты, похвально. А, мой Мирка, ты не будь как все! "Как все" - это почти "как никто"! А враг он, Мирка, не только там, - показал офицер на запад, - тому врагу конец скоро! Раньше, мой друг, надо было думать!
"Раньше? А как?! - изумился Мирка.
- Простой это враг. И его, как ты сам понимаешь, песенка спета! Внешний враг. А враг самый опасный, Мирка, - это внутренний враг! Не понимаешь? И не поймешь, не подумав. Это понять тебе, Мирка, придется! Мы из "Смерша", друг мой. Ты знаешь, что это такое? "Смерш" - это смерть шпионам. Мы, друг мой, - войска НКВД. И главный враг наш не там. Там! - махнул он ладонью через погон, на восток. "Японцы?" - подумал Мирка. Он старался понять и офицер видел это.
- Ладно, - сказал он, - иди. Поговорим еще. Ну а сейчас, иди...
Потускнел выйдя на солнце, Мирка: погон, на плечах его формы, не было… У всех они были, а у него - нет...
Следующий день он ждал так же, как взрослые ждут войны. Старшие смутно и молчаливо предчувствовали войну, - вспоминал предвоенное время Мирка. Те, кому есть что терять, есть за что терпеть муки душевные - предчувствуют войны и беды. А дети не замечали переживаний. Это Мирка теперь понимал, впервые в жизни, в конце войны…
***
Григорий Михайлович вызвал Мирку к начальнику. Не раннее утро было, была еще ночь. Мирка только заснул. Знал, начальник, когда вызывать…
Викентий Стасович пил крепкий чай. Он тут же подвинул кружку, велел:
- Садись! - голос был дружелюбный.
Мирке очень хотел верить этому человеку, как освободителю, как победителю в этой войне…
- Нравится? - поинтересовался Викентий Стасович, наблюдая, как Мирка пьет чай, которого несколько лет не видел, и вкус забыл.
- Очень! - ответил Мирка.
- Вот что, - сказал Викент, дружелюбно щурясь, - тебе уже не привыкать. Пойдешь в камеру. Но, - он поднял вверх указательный палец, - ты не гони волну! На сутки пойдешь, и вернешься благополучно, понял? На сутки. Ты вчера, что прилетал ко мне, а? Ты же с врагами бороться хочешь: или я тебя не понимаю? Не понимаю, а? - повысил он голос.
- Нет, понимаете...
- Так вот, считай боевой задачей! И будь внимателен: посиди и послушай, о чем говорят. А после расскажешь мне. Понятно?
Как свинцом наливалась, - чувствовал Мирка, его голова, - опускалась ношей нелегкой, к груди. Как было ему не понять?
- Сидят там такие, как ты: кто в плену был, а мне фильтровать их. Ты понял задачу?
- Да, - поднял Мирка голову, - понял…
- Я на тебя очень сильно надеюсь, Мирка. Поэтому, лучше без шуток! Скажешь им, что ты свой, что в плен добровольно сдался под Сталинградом, в сорок втором…
- Я не сдавался!
- А скажешь, что сдался! Тебе, - через стол протянул он руку и взял за рукав, - что, не нравится? Ну, а что не нравится?
- Что Вы говорите: сдавался.
- А кто это знает?
- Вы.
- Я? - Викент удивился, - Я знаю четко только одно - ты убил немцев, которые сдались в плен, сложили оружие и были под юрисдикцией справедливых советских и международных законов. А ты их убил! Да на нас сейчас смотрит весь мир, ты понимаешь, какой ты ущерб нам громадный нанес?!
Реальность оглохла, застыла нелепо и покривилась как через туман, на отдаленном киноэкране. Застывшая ленка плавится и может вспыхнуть в фокусе проекционной лампы. Хлеще молота, от которого отлетали немцы, которых убивал Мирка, били слова Викента.
Мирка скорее бы задохнулся, чем мог найти слово, которым назвать, то, что творит Викентий Стасович. Мирка не ожидал.
- Ми-ир! - через стол потрепал по щеке Викентий Стасович, - Что, заснул? Или плохо тебе?
Мирка отпрянул:
- Нет.
- Так вот же, друг мой, под суд пойти хочешь? А должен, как совершивший воинское преступление! Или не понимаешь? - как из-под земли слышал Мирка.
- Вы же…
- Да я знаю, что я, и кто я! - посмеялся Викентий Стасович и закурил. - Или ты, негодяй! - через стол потянул он меня, за грудки, на себя. - Хочешь сказать: это я приказ дал тебе совершить преступление?
Он же все понимал, что творится в душе у Мирки.
- Михалыч! - крикнул Викент в коридор, - Зайди сюда, быстро! А, ну-ка, - спросил он Михалыча строго, - скажи-ка, стрелял Выхованец в плененных немцев?
- Стрелял. Все видели.
- А кто приказал, не знаешь?
Неловко, глядя прямо перед собой, Михалыч тихо ответил:
- Нет.
- Но стрелял?
- Стрелял.
- Иди! - отмахнулся Викент. К губам его снова вернулась усмешка, - Приказ может, письменный мой, имеется, а? - уточнил он. - Имеется, а? Давай, Мирка!
Мирка смотрел на него тем же взглядом, как на немецкого офицера, который убил Игоря Мироновича.
- Давай мой приказ! Или чей-то, другой. Что такое: нет? Ах, его нет! Тогда отвечай по закону - под трибунал!
Викент распахнул окно:
- Отдышись, - сказал он. И с удовольствием, долго выкуривал у окна папиросу.
- А не хочешь ты под трибунал? Понимаю, - вернулся он на рабочее место, - Но ты же, друг мой, Мирка, - возобновил он спокойный и дружелюбный тон, - ты же сам говорил мне, что хочешь уничтожать врагов. Про вклад свой в победу…
- Да, говорил.
- Вот и давай! Держись нас. Меня держись, я начальник. А так: загремишь ты под трибунал, да на всю катушку! Коней отдал немцам, сам сдался, и тут бойню кровавую учинил… Они, хоть и немцы, но ведь - военнопленные!
В тяжком молчании возражал ему Мирка: до последней кровинки в жилах, всей сутью своей возражал! Он все видел и сам был похож на карпика, беспомощно и бесполезно ловящего воздух беззвучным ртом. Карпика, которых когда-то ловил в пруду.
- А вечером мы заберем тебя, пойдешь спать. В кровать с простынями. У тебя ж теперь есть жилье? Ты все понял?
Мирка тихо ответил:
- Да.
Викентий Стасович улыбался, кажется, но Мирка не хотел это видеть. Весь мир не хотел бы он видеть сейчас!
- Не боишься? - спросил Викентий Стасович.
"Тебя что ли?" - хотел крикнуть Мирка.
- Сам не расспрашивай, - заподозрят. Ты тихо там будь, неприметно. Что надо - мы так узнаем. Давай, - приободрил Викентий Стасович, и легким толчком в спину, подтолкнул Мирку к выходу.
Не Михалыч, другой, в красноармейской форме, с погонами, с автоматом на правом плече, стволом вниз, проводил до тяжелых железных дверей. В мир приходил рассвет, и Мирка снова встречал его сквозь решетки на окнах.
При его появлении смолкли. Вновь стал привыкать он к сумеркам, которые был готов забывать навсегда. Помещение было большим, человек на сто, а было людей два десятка, примерно. Скучились в центре. Не хотелось, может быть, прятаться, забиваться в угол: ведь это хотя и похоже на плен, - да ведь плен свой, советский… Вот-вот разберутся, с ними, и все, снова станут своими. Для этого стоит пожить, и черт с ним, - пусть даже так…
Никого не зная, Мирка прошел в уголок. Им было проще его разглядеть: их глаза к этим сумеркам были уже привычны.
- А, - услышал он ровный, спокойный голос, - ты фильтруемый, брат? Ничего, мы тут все такие. Здороваться будем?
- Здравствуйте.
Некоторые были в форме, - заметил Мирка и, как у него - без погон.
- Ну, брат, не тужи. Все бывает, всякое… Воевал?
- Нет еще…
- Не успел? И фрица ни одного не прикончил?
- Нет. Всю войну сидел здесь. А попал ребенком. Теперь говорят, разбираться будем.
- Ну, разберутся. Уже, слава богу, мы не у чужих. А ты нос не вешай. Сам видишь, что не один такой…
- Всю войну? - уточнил другой.
- Да, три с половиной года.
- Обидно теперь вот так, да?
- Обидно, - сказал Мирка правду.
- Свидетелей надо искать. Найдутся?
- Не знаю, - ответил Мирка.