- Документы, скорей всего… Как зовут тебя?
- Мирка.
- Мирка? Какое-то имя…
- Это Мирон.
- Так вот, Мирон, документы, скорее всего, по тебе, разослали…
- Свидетели лучше, - напомнил первый голос, - А что документы? Пока они будут туда, да пока сюда, да по ним разобраться…
- Не уверен, - признался Мирка, - что свидетели живы…
- Да в том и беда, что кто знает: кто нынче живы… Совесть чистая, да вот кому ставить точку? Оперу здесь, или на небе господу?
- На небе, - подумал вслух Мирка, - всегда не поздно…
И вспомнил о маме, сестричке, отце - победителе, между прочим, таком же, как и Викентий Стасович, как весь народ. "Почему же я здесь? Что делаю? Господи…" - чуть не простонал он. Игорь Миронович, Витька, Саша, Алешка, - он вспомнил всех. Вспомнил тех, в крематории, о смерти которых должен сказать правду. Стыдно стало, и не понимал он, - за что?
По-детски, навзрыд, от души захотелось поплакать. Но что б никто не видел. Скрыв слезы, он прикорнул.
- Пусть спит, - слышал он, - да пацан же совсем…
Он слышал сквозь сон, как открывалась и закрывалась дверь. Оттуда назвали фамилию, и кто-то вышел.
Проснулся он при словах:
- Хоть бы дырка какая была, хоть шрам! - жалел тот, кто видно, только вернулся, может быть, от Викента. - Оторвало бы, хрен с ним, там руку-ногу… А, как назло: ничего, ни царапины!
- Совсем бы убило… - невесело пошутил другой.
- Вот тогда ничего бы не знал, никаких дознаний. Покойник, - и совесть чиста!
- Мертвые сраму не имут, - сказал кто-то.
- А разве имут? Как ты в точку сказал, а! Не будь бы войны, - и не думал бы. Кто так сказал? Александр Невский?
- Нет, это сказал князь Игорь.
- А-а…
- Не знаешь такого?
- Нет.
- "Слово о полку Игореве"…
- Нет, и Слова не знаю…
- Бывает. А знаешь, что сказал Невский?
- Да, кто не знает!
- А ну-ка.
- "Тот кто с мечом к нам"…
Говорили люди, нормальные люди: о том, что в уме, и на сердце. И об истории, и о войнах, давно забытых, от которых давно никому не больно. Забыть можно все, а войны не забываются…
- Ну, про меч знают все. Что еще он сказал?
- Да, всякое, может быть, говорил. Не знаю…
- Не спрашивал бы, но ты, как и все, слова эти знаешь, и повторяешь их.
- Не томи, - попросил кто-то. Мирка подумал, что человек, говоря эти умные и посторонние вещи, делает доброе дело. Незаметно, как лекарь-кудесник, удаляющий болезненную занозу, уводит от темы о худшем.
- И ты повторяешь их часто, и все, и я тоже. И тот малый - и он.
- Умеешь ты душу томить, Михалыч… Так что он сказал?
- Вообще-то, вопрос, может быть, спорный. Может, не он это первым сказал. Может быть, первым сказал Кузьма, фамилии я не помню… Ледовое побоище: немцы, в броне, идут клином…
- Сходили, под Курском, в броне, так же, клином… Уже отходились!
- Ну, до танков было тогда, - как до луны, не ближе. А на льду, навстречу броне, выступил боец, из свиты по правую руку Невского. Невский с ним говорил накануне.
- Тактику обсуждали, - шутливо заметил кто-то.
- Вот именно. Самый обычный боец, из народа. Ни вам щита, ни кольчуги: зипун, а руках - дубина. А сверху - русский дух и отвага.
- Что, этого немало!
- Конечно, не мало. Дубинка грянула в лоб коню. Конь - наземь, в смысле, на лед! Рыцарь - кувырком, через голову, - дальше. И все - он уже обречен! Он подняться не может, без посторонней помощи. Броня и кресты; пурпурные, белые и голубые, длинные шлейфы, - зрелище, да? Представьте! Это и были черти, в жуть размалеванные. В кровавых слезах и в страхе, от них по углам разбежалась Европа. А наши дубинки ложились коням между глаз, сноровистые люди ловили руками длинные шлейфы - черти летели наземь. Чем кончилось, - знаете. Вот вам, и будьте любезны: не так страшен черт, как его малюют!
- Мудрость народная, кровью омытая?
- Разве не так?
- Так, Михалыч, все так, только кончилась мудрость народная!
- Кончилась? Это на чем, интересно?
- Ну, а что же здесь делаем мы?
- Фильтруемся.
- Ну, дознаемся…
- Фильтруемся? А при фильтрации возникает осадок…
- Хочешь сказать: это мы должны выпасть в осадок? Мы - люди.
- Фильтрации нет без осадка!
- Вот что выходит, - узнал Мирка голос того, кто пришел с допроса, - я - воевал. В списках части имеюсь. Но там сообщили: "под Ельней, без вести…". Все! И он говорит мне: "Так ты, друг мой, сдался, чтоб шкуру спасти!". Не верит, я это вижу: не верит!
"Друг мой" - Мирка узнал Викента: Его манера.
- Увечье увечьем, а Ельню я знаю. Там жарко было!
- Да уж, не продохнуть! Мы без еды, неделями! И, главное, без патронов! И головы не поднять: прут на нас, как тараканы, а мы их держим!
- Тараканы! Таракана тапочком, дома хлопают.
- Ну, гады кишащие. Мы их чудом: без техники, боеприпасов, снарядов - на честном слове, - держим!
- Не было руководства, - узнал Мирка голос Михалыча, - дезорганизация. Вот в чем причина потерь. Это ж так?...
- Руководство? Да мы забыли, что это такое! Из батальона, за десять дней, десяток людей, может быть осталось. Все! А те прут: сытые и довольные. Танки, свинюки резвые давят нас, давят. И небо в копеечку: мины, снаряды! Все, поломали нас! Пятеро мы сбрелись, оглохшие и никакие. А все: мы в тылу немецком. Ну, что? и собрали нас, как овец, и погнали на запад. Злющие были: все ж мы им дали крепко! А в первой деревне, нас уже человек пятьсот - согнали в колхозный хлев, и начался плен.
- Много наших тогда ночевало под дулом в колхозных хлевах…
- Да, в наших же собственных скотных дворах, ночевали мы под прицелом немцев. Второй день: на станции, нас уже тысячи две с половиной. Больные, раны гноятся, и ни бинта, ни кусочка марли! Кто ранен - уже не жилец. По кюветам толкали таких, и стреляли. Много, много так полегло!
Мирка вспомнил немцев, убитых им. Пятью патронами обошелся, а в лицо одного человека, Игоря Мироновича, немец всадил пригоршню пуль …
- А что мы могли? Тогда, когда в плен нас брали? Что я мог, говорю: оглохший, песка полный рот, без патрона. Да, ножик хотя бы - совсем ничего, а они уже все - вот они! Голову в плечи, спрятал глаза - и вперед, куда показали, дулом под ребра!
- В окружениях первых дней войны, не солдат виновен, - сказал Михалыч. - Нет солдатской вины в окружениях. Или есть, но мало.
- Хм, а чья есть?
- Руководства. А окружение для солдата - прямая дорога в плен.
- А ты вокруг посмотри; на себя, и на нас, и еще раз скажи - кто виновен!
- А на станции, - тихо спросил кто-то, и уточнил, назвал ее - не на ней?
Названия не расслышал Мирка.
- На ней
- Я тоже там был. А в какое время? Ага, значит, вместе мы были… А не встретились, видишь…
- Да, может, и к лучшему.
- Кто его знает…
- Но, то, что ты цел, не жалей. В старости меньше проблем со здоровьем.
- А я доживу?! А вообще-то, на теле след есть.
- Видимый?
- Ну, да как бы сказать-то...
- Как есть.
- Вообще-то, видимый
- Так чего ты молчишь?
- Да след такой, что…
- Да, какой бы он ни был! Ты не молчи! Оправдательный фактор, ты что?...
- До пленения было, пораньше...
- Неважно!
- М-мм, - услышал вздох Мирка, - ко мне, в общем, в окоп прилетела во время бомбежки, нога в сапоге - оторвало по голенище… А сверху, на задницу - это уже на мою, - угодила лопатка. Видно, с того же окопа, с того человека. С высоты, я так понял, с хорошей, влетело. Ударило, так аж в ушах прозвенело! Да и не то что бежать потом, а ходить не мог, в санчасть обращался, там что-то делали. Были порезы, ушибы… Неделю зубами скрипел.
- Ну, вот видишь - есть…
- А толку! Мне что теперь голый зад показать Викентию? Будет видец, представляешь! Да он меня сгоряча, и без трибунала застрелит.
Смешной бы казалась история, но, даже мысленно не получалось над ней посмеяться. Мирка подумать не мог, что могут быть у людей вот такие проблемы.
Дверь прогремела, и люди решили его разбудить, потому, что принесли обед.
После обеда он постеснялся заснуть. Его расспросили, и он рассказал о себе. Все как было. Не рассказал только про тот, до сих пор не забытый, шмат сала. Про то, как его жрали немцы, отправив ребят обедать сырой картошкой в поле. О том, что убил пятерых немцев, не рассказал. Промолчал и о том, убитом консервной банкой. Об НКВДисте не рассказал, и побегах с Ваней. Не хотелось об этом, как не хотелось когда-то идти на урок, который не выучил…
"Зачем? -думал Мирка об НКВДисте, - Он спрашивал об Аэлите? Что он хотел сказать? Спросить бы сейчас у него...".
Нехорошая мысль пробежала: "А, может быть, уже все? Мало ли что обещал Викент? Может быть так вот, помягче, завлек сюда, чтоб за глаза добрым дядькой остаться?"
"Родине будет непросто нас фильтровать… - делал вывод Мирка. - Проблемное это дело, и может быть трудным и долгим. И, видно, правы здесь люди: не обойдется и без осадка, в виде поломанных судеб".
Под вечер услышал он от двери свою фамилию.
- На выход, с вещами.
- А у меня их нет.
- Могут не быть, но я должен спрашивать. Привыкай!
Почему он сказал: "Привыкай!"? Намек, или просто привычка?
С опущенной головой Мирка вышел.
Григорий Михайлович принес хлеба и молока.
- Не наше, - сказал он, - от немецких коров. Своих потеряли, чужих доить будем.
Молоко было очень кстати. И вспомнился что-то тот офицер, гость Викента, с большой звездочкой. "Малец? - уточнял он, - Да, на вид - двадцать семь, если не все даже тридцать!". Зачем нужны были эти смотрины, за офицерским завтраком? Показалось, что все станет ясно не позже, чем завтра…
Завтра прийти не успело. Весенней немецкой ночью был вызван Мирка к Викентию Стасовичу. В ужасе, у порога уже, осознал он, сделал не то, что велели! Он просто забыл, среди тех людей, про Викента, про то, что в сорок втором должен был сдаться в плен.
Викентий Стасович ужаса не заметил. Ярко горел свет в его кабинете.
- Присядь, - сказал он, - как дела?
А что мог ответить Мирка: "Ужас!"?
- Ничего, - сказал он.
Викентий Стасович присмотрелся, направив настольную лампу в лицо. Как от солнца в упор, стало больно в глазах. Викентий Стасович выключил лампу.
- А ты, - спросил он, - что? Лепишь из себя пионера-героя?
Мирка молчал. Он не знал из Освенцима: кто они - пионеры-герои...
- Какого ты хрена рассказывал байку свою, про коней, про Мироныча?
- Я забыл…
- Совесть свою ты забыл! А мы как друзья, с тобой, договорились!
Мирка все понимал, и в ужасе был от своей ошибки, да только кому, и что проку с этого? Тяжесть содеянного он до того сознавал, что нервы готов, как ремни разорвать. Но разве оценит это Викентий Стасович? И не заметит! Мирка почувствовал себя глубоко несчастным.
Викентий Стасович закурил, и налил себе чая, не предлагая Мирке.
- Ну, что мне с такими делать? - спросил он устало.
- Не знаю, я в Вашей власти.
- Нахаленок! За словом, однако, в карман ты не лезешь!
- Просто, я понимаю, что это так.
- Так? - глазами сверлил Викент, - Ну, что ж, так, - значит так!
Глазами хозяина он смотрел: готового пса пристрелить, за его паршивость.
- А, может, дать тебе шанс исправиться?
- Лучше бы так, - сказал Мирка, не поднимая глаз.
- Лучше бы дать? - уточнил Викентий Стасович.
Мирка кивнул, сглотнув горечь.
- Так, значит так! - взял Викент лист бумаги, - Пиши.
Мирка не знал, что писать. Лист бумаги был перед ним, карандаш в руке.
- "Мне стало известно, - продиктовал Викент, - что человек, называющий себя Иваном Карнауховым, под Ельней, осенью 1941 года, не будучи раненым или в беспомощном состоянии, добровольно сдался в плен…".
Мирка писал, изо всех сил желая не делать этого. Но что могло значить его желание? Да, ничего! Избавления жаждал он, как его жаждут те, кого мучают болью. Он написал.
- Так, - одобрил Викентий Стасович, прочитав, - ну а теперь, расскажи-ка, в порядке развития шанса, что видел? Что слышал еще? Не все же спала твоя совесть. Она ж у тебя, я так вижу, молчать не умеет!
Мирка стал говорить, а Викентий Стасович выслушал и заметил:
- Ну вот, небесполезный же ты человек! Историк, - он тот еще тип! На власть посягает, смотри ты! - махнул головой он, как тыквой: направо-налево, - Руководство, - смотри-ка ты, виновато, что он Родину предал! Ну, бог с ним, - махнул головой он еще раз, - с ним разберемся. А вот что двое сложивших оружие, вступили в сговор, - это не сучий вам потрох! С кем он шептался, Иван Карнаухов?
- Имени даже не знаю…
- И Карнаухова тоже не знал. Теперь знаешь. Как выглядел тот?
- У него самая рваная форма. И видно - погоны с нее были сорваны. На станции, где их грузили, они встречались. Название он говорил невнятно.
- Что ты, - с улыбкой качал головой Викент: как будто и не кипел полминуты назад, - да ты прирожденный опер! Давай пиши дальше: "Мне стало известно, что Иван Карнаухов, вступил в сговор с…". Вот тут надо написать, что "личные данные неизвестного, установлю дополнительно".
Карандаш Мирка держал в руке, но не коснулся бумаги.
- Что такое, испортился механизм? Я сам их установлю: его данные. Дело твое - написать добросовестно. Все!
- Я про сговор не знаю.
- И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Кому это, к черту, надо? Делать надо, что говорят, и все! А иначе, ты что, ты не понял? За ними пойдешь! Да на те же нары. Чего ты кобениться начал опять? Чего? У тебя - никакого выбора! Только за ними, или - со мной! Понятно?
Карандаш Мирки припал к бумаге. Он понял, что ни кому это на хрен не надо. И Мирка - также и тоже, - не нужен! "Мы все, - думал он, - как та задница, в которую с неба упала лопата, бомбой вырванная из чужого окопа!".
- Теперь, - подал Викент чистый бланк, - подпишись вот здесь и вот здесь. И, давай тебе имя условное вместе подыщем.
Мирка поставил подпись, и сказал, не зная, зачем ему это имя условное:
- Выбирайте сами.
- Запросто. Ты ж до конца войны, в полосатой одежде ходил? Значит - полоска. Полоска - зебра. Логично?
- Логично.
- Хрен кто при этом, увяжет Мирона и Зебру! Давай друг, спасибо, иди, отдыхай.
И остановил:
- А, - спросил он, - про ГУЛАГ ничего они не говорили?
- Гулак? - повторил Мирка незнакомое слово, - Нет, про Гулак ничего я не слышал, не говорили. А что это?
- Это? - Викент поджал губы, чтобы не посмеяться, - А, - сказал он, и махнул рукой, - узнаешь, еще расскажут.
Мирка пошел к выходу, но, доставуч был Викент, он спросил:
- А молоко получаешь, Мирка? Тебе нужно!
- Да.
"Не только плененных немцев расстреливать, но и коров немецких доиться заставит Викент! - шагнув за порог, думал Мирка - Как не похожи они, бог мой: Викент и НКВДист, ткнувший в землю нас с Ваней! Не только ведь наши две жизни спас: заложников не расстреляли".
Как можно представить Викента на месте героя-НКВДиста?! Земля и небо! Но Мирку никто не спрашивал и место героя занял Викент. Может быть, из-за того, что Мирка и сам получил избавление, не заслужив его?
Рано утром, наверное, где-то в четыре: в такое же время, когда начиналась война, вызвал Викент.
- Проснулся?
- Да, я проснулся.
По глазам Мирка видел, что тот ни черта не спал. Водки, может быть, с крепким чаем пил, и оно бодрило? Работал он, все-таки, не щадя себя… И голос его был усталым и хриплым:
- Ты шанса просил?
Мирка кивнул. Он хотел бы помочь, а не делать проблем для утомленного Викентия Стасовича.
- Толкай лапшу в уши, Мирка. И не дай же мне бог! - скрипнул он зубами, вздохнул, и покосился, по правой руке, на стол. Там лежал пистолет.
- Мирка, - тихо, хрипло, позвал он, - слушай. Сейчас ты пойдешь к ним, назад. Скажешь, что Красный крест тобой, вроде бы, интересовался вчера, да очередь не дошла. И потому, мол, Викент, - он сам себя сейчас так и назвал, поясняя, - да что я, не знаю, кто я?... Так вот, Викент тебя снова назад возвращает. А что же ему: в бега тебя отпускать? И, - все как вчера: отсыпайся, и пообедай с ними, и - слушай. Главное - слушай! Потом все напишешь, договорились?
- Викентий Стасович, а как про мой плен?
- Гляди, - встряхнул он головой, - в роль вошел… Молодец! Водки хочешь?
- Не-е…
- Вон, чаю попей, сколько хочешь. Потом иди. А про плен уже врать не надо, глупо… Мирка, ты все понял?
- Конечно, все понял.
Торопливо и вволю, напился Мирка горячего, сладкого чая. Викентий не торопил. - И, вот что, - сказал он напоследок, - когда выводить тебя будут, ты не поленись, сложи руки за спину. Там так принято.
- Хорошо, - сказал Мирка.
- О, а тебя и не ждали! - встретили те, с кем он был вчера, - Думали, ты уже, как говорится: "Нах хаузен"!* (*Нем. Домой)
- Не получилось. Хотел меня Красный крест, а очередь не дошла. Викент меня спать отправил…
- Викент? - переспросили меня.
- Все его так зовут.
Глаза говорившего, и, я так заметил, другие глаза, оглядели Мирку с сочувствием.
- Ну, возвращайся!
Мирка занял вчерашнее место.
- А он тебя ни о чем не расспрашивал? - вскоре спросили его.
- Нет. Кажется, ему это не интересно.
- Ой, дай бог бы. Дай бог…
- Да, неважно тому: букашка, тварь божья; или последняя гнида, под ноготь попала - он все раздавит! Людей для таких просто нет!
- Мальчонке-то, - повременив, спросил кто-то, - зачем это все?
- А не известно, есть ли мальчонки для этой твари!...
"Вот, слышал бы он! - про себя усмехнулся Мирка, и подумал о том, сколь опасной может быть правда. - Скажи-ка я им, что у нас с Викентом!".
Он, как и вчера, заснул. Освенцим вымотал, и очень непросто было смотреть этим людям в глаза. Лучше закрыть бы, пока это все не кончится!...
- Чай принесли! - разбудили его.
- Пей, наслаждайся, в лагере чая не будет.
Это уже не ему говорили. В стороне, сказал кто-то, кому-то.
Это был, в самом деле, чай. Далеко не такой, как у Викента: тот крепче был, раза в четыре. К чаю было по два кусочка хлеба - с нашей, армейской кухни. Все-таки были у Родины Мирка и эти люди, на счету и довольствии. Хлеб: по два ломтика, был посчитан на всех.
Он осмотрелся, когда попили чаю. Того, кому в зад прилетела лопатка с неба; (Карнаухов, - припомнил он: так назвал Викент) и того, кто на сборном немецком пункте, тогда, в сорок первом, был с ним, - здесь не было.
Больше не было сна, он просто лежал, и смотрел в потолок. А потом осторожно спросил:
- А-а, вчера с нами был… из-под Ельни?...
- Нет их! Карнаухова, и Машука. Викент прилепил им заговор.
- Прилепил?
- Да. Малой, ты хоть понимаешь, о чем спрашиваешь? Каюк им, обоим!
У Мирки, внутри, как тяжелая дверь с петель, рухнуло: - Каюк? - прошептал он.
- Каторга, по 54-й.