- Каторга, в наше время?
- Каторга! Хоть и не царское время, а каторга есть. Для изменников Родины. И, какая-то сволочь из наших, сдала Машука, Карнаухова! Так вот…
- Да, кто его знает… - осадил из угла кто-то, - Нам неизвестно: из наших ли? Кто знает, где до нас побывали люди?
- С Машуком Карнаухов встретился здесь.
- И там, под Ельней…
- И там. Но об этом они только знали, двое.
- А теперь узнал третий.
- Хуже всего, что четвертый - Викент!
Мирку почувствовал, что это значит: ходить по острию ножа, на который его выводил Викент. И оставлял потом одного. Ведь Мирка один был здесь. И с теми, кто здесь, они были врагами. Да, свои люди, наши, родные; солдаты, хлебнувшие лиха. А Мирка для них: их, все же, больше, - был хуже чужого! "Кто меня сделал таким? - думал Мирка, - Война? Немцы? Викент? Или кто-то еще?" Было больно, той болью, которую он показать не мог. Как тогда, когда прятал ее в страхе перед врачем-ээсовцем. Как в ту ночь, когда видел призрак-НКВДиста. НКВД теперь не был призраком. Но ужас какой-то блуждал внутри.
Пряча себя, он закрыл глаза, и подумал, что совсем мало вспоминает теперь о своей семье, о сестричке, маме… И совсем не знал, как вспомнить, как нарисовать в памяти, в воображении, отца… Это ведь из-за того, что теперь не совсем в душе Мирки чисто. Совсем недавно, не покидали тайные, и озаренные светом надежды, домашние, довоенные грезы…
- Ребята, - заметил кто-то, - наговоримся еще, у Викента.
Да, еще было рано: чуть более четырех: времени, когда начиналась война.
"Ну, что я тут должен слушать? Как он себе представляет?" - думал Мирка. Безответно думал, припомнилось только: "И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Ни кому это на хрен не надо! Делать надо, что говорят". И он это делал, выставляя Мирку на опасное острие…
Кроме Ивана и Машука, нет еще двоих. О них ничего не сказали, когда пришел Мирка. А это его выручало: сомневаться могли как раз в тех, кого нет. Может, кто-то, из тех, рассказал, или написал Викенту. Стало полегче, но все же, слова, даже в мыслях, не клеились... Нить оборвалась какая-то. Важная нить. Кажется, без такой нити, человек перестает быть в ладу с собой.
Фильтрация продолжалась. Вернулся от дознавателя один из тех, с кем Мирка был здесь позавчера. Вернулся не похожим на остальных. "Счастливчик!" - мелькнуло, - наверное, лучиком в каждой душе.
- Моя часть в ста километрах отсюда! Вы представляете! С ними уже связались и оттуда готовы за мной приехать.
- Ух ты! И кто ж тебя так порадовал? Уж не Викент ли?
- Он самый!
- Вот уж, кто говорил, что справедливости нет!
- Да, не-е… Я ж не так говорил. Она есть, да шагать до нее и шагать…
- И, не всем дошагать…
- До Родины- так далеко! А уж до справедливости нашей, - еще и того далече!
- А чего мы носы раньше времени в землю тыкаем, а? Стоит ли? - Мирка узнавал Михалыча.
- Однако, Михалыч, в политруки тебе надо было! Уже бы и отфильтрован был, и совсем не с нами!.
Однако, плохой этот день был, унылый. Гадость какая-то, какая-то, как непотреб человеческий, из уборной в задках двора, - повсплывала. Видно, в каждом подобный непотреб, в задках душе есть. Немного, да все же… И вот повсплывал, как-то враз.
Поэтому гадко уныло и неуютно, было, кажется, всем.
- О науке я думал, - отозвался, по поводу политрука, Михалыч, - а о политике - никогда…
- Чего же мы взъелись-то?... - заступился кто-то, - Можно, вон, за человека порадоваться.
- Я и рад. За него я рад. За тебя бы еще, и за себя бы также…
- Вот, Михалыч и говорит: носом в землю. Чем к верху торчим, когда - носом в землю?!
- Так и есть, - посмеялся кто-то, - на нас поглядеть…
- Ну, погляди, Сень, и тебя вон, в умные мысли тянет! Глядишь, и подашься сам, в ученые, или историки…
- Будь делу на пользу, - подамся.
- Байками уши народу травить?
- История, - ровно, спокойно сказал Михалыч, - не байки. Историю делаем мы. И выдумать ее невозможно. В ней разобраться непросто - да, это так!
Доступным, обычным слогом он говорил, чтоб понять мог не только тот, кто пишет, а тот, кто историю делает, - не заметив даже, и не оценив своего участия.
- В истории все, - говорил Михалыч, - логично. А вот легко ли нам разобраться в том, что мы сами творим? Вот… - он развел руками, не подобрав простых слов.
- Мы творим?
- Да. Своими руками; чужими. Неважно. Но происходящее с нами - мы сами творим! Сами, не только Викент, и кто-то другой…
Как он сказал! Мирка очнулся и повзрослел, как после долгого, непростого сна. "Своими руками, чужими, но - мы творим это сами! - соглашался он, - Рукам не так просто остаться чистыми…". Разве не прав Михалыч?
Мирка почувствовал холод, и неприятную липкость в ладонях… Он мог бы не думать об этом: никто же не видел. На него не смотрели даже. Но мысль была… Признавая правоту этого человека, начинал видеть Мирка, насколько не прост этот мир, и уже никогда для него, простым не будет! Ну, разве бесследно то, что он делает? Нет, завтра он еще не остановится. Завтра вообще неизвестно…
- Ты прав, - неожиданно согласился тот, кто хотел обидеть Михалыча, замечанием про политрука, - только ты думаешь, так уж Викент и хотел-то обрадовать Пашу? Я вот не думаю…
- Что делать, работа у них такая… - грустно заметил кто-то.
- Работа?
Мирка видел лицо говорившего: усталое, с разбитой надбровной костью. Увечье делало взгляд, независимо от настроения, недружелюбным. Глаз был вдавлен, но смотрел выше несуществующей брови, и казался задиристым, вызывающим. Кожа была коричневая: такова коричневость утомленных крестьянских лиц.
- … Тридцать третий это напоминает. Дети у нас умирали с голода, а они по амбарам и ямам хлеб ищут. Такие вот, чистые все, Викенты! Что мне любить их с тех пор? Целовать в одно место НКВД? А это ж, я так понимаю, по всей стране было. Так кому они служат? Работа. История…
Человек опустил голову:
- Я бы не против, как ты говоришь… Оно правильно. Но ведь они нарочито народ убивали! Ну, что, ну не так? Ну, как?... - он отчаянно хлопнул себя по коленям. Над всеми, по кругу, прошел его вызывающий, непримиримый взгляд. И по Мирке, как по и всем - внимательно, так же…
- Как это понять? - тихо, как у себя самого спросил он.
С болью, скорей, а не злостью. И тишина зависла такая же, как в школе, когда перед учителем в чем-то был виноват весь класс.
- Пооберегся б Матвеич… - посоветовал кто-то.
А тот усмехнулся:
- Ага, не нос в землю, так язык в задницу! Так и делаем мы себе историю! Вот так мы ее лепим, своими руками. Кто Правду, в Историю вложит? Викент? Может, до уха его моя правда дойдет? Да ему все равно. Абсолютно! Накласть ему! Он под что хочет - под то и подгонит. А так оно, или не так; правда - неправда, - по фигу! Чего поутихли? Да все так и будет! А правда, Михалыч, я Вам скажу: правда с историей - разные вещи! Не к чему путать!
Дерзкие вещи он говорил. Тишина была непростой. Прислушивались к коридору. Но там не звучало чужих шагов.
Мирка видел молчаливые лица других, видя это молчание как знак согласия. "Другим, особенно тем, от кого мы зависим, - думал и сам он, - правда и неизвестна, и не нужна. Мы либо боимся ее, или, по отдельности каждый, прячем голову от нее в песок. Говорить о ней некому…" Не думал, совсем недавно, что правда бывает совсем не такой, какой должна быть.
Историк молчал: он был такой же, как все, опаленные этой войной, слепой, безрассудной десницей ее подбитые. С ним могли сделать то же, что сделают и с другими. Но кто-то же, чем-то, должен ответить Матвеичу. Не только его волновал ответ: он каждому нужен был.
- Понять это будет непросто, - сказал Михалыч.
- Я это помню. А как же не помнить, когда было это… Ну, а что думать? НКВД нарочито народ убивало? Да, ведь так не может быть. Они служат. Значит, шло это все не от них. От кого? Не простой вопрос, но уж начали… Только спокойно, ребята, давайте, когда-нибудь это надо делать. Спокойно… Так вот, в кого мы упремся? Ошибки начальства? Но - по всей стране? О каком руководстве приходится говорить? Но это так, - жестом предостерег Михалыч, - поэтому так много думаю, и так немного могу сказать!
Он, правда, много и напряженно думал. Страшные вещи он говорил! Не называл фамилий, но как было не понимать, даже Мирке, о каких фамилиях надо было сказать?!
- Да, так. - Подтвердил догадки Михалыч, - Но не было нарочито! Не было цели у руководства, народ уничтожать. Не было! - Михалыч качал головой, - Голод людей убивал. А цели не было. Это промашки… Это, ребята, большая цена!
- За что? - осторожно спросили его.
- А за наше же; за его, - кивнул он на Мирку, - благополучие. Ошибки, - смотрел он на Мирку, - которые твоему поколению понять и даже простить, придется. Где начинались проблемы? - смотрел теперь он уже и на всех остальных, - Откуда голод пошел? С главных строек нашей страны. Поволжье - Цимлянская ГЭС; Нижний Новгород - с автозаводом; Самара - с тяжелой промышленностью. Украина: Харьков - Госпром, Тракторный; Днепропетровск - ДнепроГЭС, - гордость наша. Ведь хорошие были планы! Представьте: а как бы без них? Без них, может быть, и войны этой было не выиграть! Такая вот правда. Такая! А горечь ее была в том, что кроме ударного героизма рабочих, стройки нуждались и в продовольствии. Вот! Вот… Сначала они истощили окрестные села. Потом пошло дальше. Конечно же, партия и правительство все попытались сделать. Но стройки уже становились гигантами, которых остановить невозможно. Вот…
Трудно понять, убеждал ли он всех? Дерзость его была изощренной, сознательной до холодка в мозгу. Это не то, что обида, с отчаянием напополам у Матвеича. Это совсем не Михалыч, глупо дерзя, посягал на высшее руководство, и, стало быть, на товарища Сталина, в том числе. Логика убеждала, сам ход Истории.
- А платиться за ошибки народу?
- Именно так! Копейкой такого не оплатить?
- А как же вина? Расплата? - спрашивал голос, которого не было слышно раньше. - История ведь справедливости учит.
- За ошибки вождей, всегда платят народы. В любой стране мира, во все времена!
- А за вину народа, Михалыч кому платить, а? Тогда же наоборот - вождям. Вот такое в Истории было когда-нибудь, нет?
- Нет, - спокойно ответил Михалыч, - потому, что народной вины не бывает!
"День бесстрашия! - думал Мирка, - Мы годами молчать способны. И то, что годами копится, там, в душе каменеет. А болтливость: о постороннем, о пустяках не спасает душу. И особенно больно, когда есть что сказать..."
- Ты считаешь… - слышал он голос убежденного в правоте человека, - А как же фашизм? Что это? Кто это? - усмехнулся спросивший, - Скажешь, что это фигня - не немецкий народ? Они все - фашисты! Малой, - он кивнул на Мирку, - и тот это видел! Ему ты скажи, что немцы не виноваты. Что фюрер их виноват, Адольфа…
- Шикльгрубер, ефрейтор… - стал отвечать Михалыч.
- Ефрейтор?
- Да, он был ефрейтором. Стал рейхсканцлером!
- А кто его вытащил в канцлеры? А? Михалыч? Красивые вещи, правильные ты говоришь, насквозь! Немцы - скоты! Малой, - это спросили Мирку, - не так?
- Так, - согласился Мирка. Мог он сказать по-другому? Когда немец, подняв рукоять автомата под мышку, стрелял в лицо, - он же видел, как на штаны его, на сапоги, кровавая пыль летела. И разлетались обломки костей. Осколки… - он все это видел! А мало ли видел в Освенциме? Они, всенародно, тварь свою, Гитлера делали! Сами, или чего-то не понимает Мирка?
- Так! - сказал он.
Михалыч сложив треугольником руки, думал. Вершинами руки его упирались в лоб, в переносицу. Не мог бы так сделать тот, у кого изувечена, - немцем, наверняка, - переносица. Оппонент Михалыча…
"Войне наступает конец, - думал Мирка, - а взгляд этого человека так и останется непримиримым".
Снова видел он немца, стреляющего в лицо, и вдруг занавеской над рамой оконной, - надвинулись те, кого убивал он сам. Падали перед ним. Не все сразу: он ведь каждого, по отдельности, убивал…
Чужие шаги раздались в коридоре. Повисла усталая тишина. Все посмотрели на Павла.
- Счастливчик! - открылась дверь, - Никитин, давай выходи с вещами! Твои, за тобой приехали.
Никитин, прощаясь, обошел всех, пожал руки.
- Мирка, - сказал он, похлопав его по спине, обнял и, задумавшись коротко, просто сказал, - все еще будет, знаешь!
- А что там от советского информбюро? - спросили у постового.
- Да, немцы союзникам сильно по ж… дают, где-то в Андах.
- А-а, значит, спасать их будем.
- Да, кто, кроме русских спасет!
- А что ты без автомата ходишь?
- Я? А зачем мне? Еще отберете… - усмешка солдата в усы, была не враждебной. Или так показалось Мирке…
Грохнула дверь, остались без Павла и почувствовал каждый, может, не только Мирка, себя: ломтем отрезанным.
- А в двадцать третьем, - сказал Михалыч, - Россия, голодная, послевоенная… И не все это помнят… не все, но такое было. Эшелон с сухарями… Вы представляете - эшелон! Через Ковель и Брест ушел в Германию. Хлеб от русских для революции. Она там была, в Германии, после нашей, была… Вот, представьте: по России и Украине шел эшелон - да, разграбить его, раздербанить, могли на любом километре. Муки в это время не было - вот почему сухари. Каждый, кто мог - от себя, для германской, забытой теперь, революции! Сухари - это значит, что каждый наш человек, советский, последним с германским революционером делился. Последним, каждый…
- Хорошо же, скоты они, отблагодарили!
- Шикльгрубля твоя, тьфу! - сплюнул кто-то в сердцах.
В этот вечер он был забыт. Не грохнула дверь, не сказал постовой:
- Выхованец, с вещами на выход.
Не пришлось, при этом закладывать за спину руки. Он вспомнил, как торопливо и вволю напился горячего чая в викентовом кабинете. Вспомнил и то, что Викент ничего не обещал… "Пожалуй, - подумал Мирка, - готовиться к худшему надо. "Ценный я человек!" - усмехнулся он. Правда, которую он слышал здесь, под сомнение ставила, что это так! "Кто я ему? - рассуждал Мирка, - Смешно! Одним больше, другим меньше. Война еще столько нас выдаст в дело таким, как он!" Он вспомнил новое слово и поинтересовался:
- А что такое Гулак?
Легкий шорох он уловил, вздохи, типа "прочистки горла", но ответ получил не сразу.
- Ты что? - удивленно спросили его, - Туда что ли собрался, Мирка?
- Не знаю… Я не знаю, что это такое?
- Оттуда ж такое в твоей голове? М-да уж…
"Вопрос непростой", - почувствовал он.
- ГУЛАГ, Мирка, это… Про "Беломор" слыхал?
- Беломорский канал? Конечно.
- А знаешь, кто его строил?
- Ну, кто? Народ строил; партия, комсомол.
- И какой же народ?
- Ну, как… - пожал он плечами.
- А "Путешествие из Петербурга в Москву" читал? - уточнил Историк.
- Радищева? Да, в школе учили, и сам читал.
- Там о железной дороге, ты помнишь?
- Да.
- Вот то же - и "Беломорканал". А ГУЛАГ - это раз может, в сто побольше, и, в основном, - в Сибири.
- Что-нибудь понял? - уточнил другой голос.
- Да… - ответил, совсем неуверенно, Мирка.
- Не дай бог! - услышал он хриплый вздох.
"Ломоть, - подумал он о себе, - отрезанный, никому не нужный…".
А утром, примерно в четыре: он это время угадывал по привычке - в Германии рано светает, в первую половину года, - постовой, так же, без автомата, открыл дверь.
- Кириллов, - назвал он, - Лобойко, Петров… А! Петрова нет уже! Ну, - он тряхнул головой и припомнил, - а Выхованец есть?
- Есть! - отозвался Мирка
- Видеть тебя там хотят.
- Красный крест? - удивился Мирка.
- Красный, не красный, а крест найдется. Давайте, на выход, живо!
Мирка сложил руки за спину, и, не оглядываясь, вышел.
В конце коридора встретил солдат с автоматом: - Идемте! - сказал он, пропуская вперед.
А в пути он остановил Мирку, и негромко сказал: - Дуй к себе. Позовут, когда надо.
Мирке остро хотелось увидеть маму, сестренку, отца, родной пруд с причалом. Пруд, в котором всегда отражалось что-то: небо, деревья, люди, и летящие в небе гуси. Так остро хотелось, - он чуть не взвыл, и с головой зарылся в подушку, под одеяло.
Снились немцы, а в пруду четко увидел он тени летящих немецких штурмовиков. И вот-вот бы увидел себя: в виде карпика, выдернутого из пруда, кричащего широко открываемым ртом, в оглохшую, равнодушную тишину.
Не успел увидеть, потому, что Григорий Михайлович теребил в плечо.
- А, - протер глаза Мирка, - я понял!
Он вылетел из-под одеяла, подушка слетела на пол.
- Кошмары? - спросил старшина, - А я молока принес.
- А Викентий Стасович… - пролепетал Мирка.
- Попей молока. А туда успеешь.
- Не звали? - не понял Мирка.
- Нет. Ты пей.
Мирка пил молоко, не зная, что думать, и как быть дальше…
К Викенту он попал поздно, под вечер. Спекся к этому часу от мыслей о том, как быть. Просто понять бы, что происходит. Но что понять, что придумать можно, в неполных семнадцать, когда так непросто не запятнать свои руки?
Он отвернулся от солнца. Оно уходило к земле, на западе, там, где была война. Мирка - спиной к нему, всмотрелся во тьму востока. Там была жизнь. Там, когда-то, был он… Родина, милая, есть ли теперь там для Мирки место? Оттуда, со стороны его родины, наплывали потемки.
- Дописывай, - распорядился Викент. Он вряд ли когда-то спал и умел говорить без предисловий. Мозг его постоянно работал. Это внушало к нему уважение, и какой-то страх. Мирка только вошел, а тот уже протянул бумаги.
- Там, ты помнишь, писали, что "личные данные сообщу дополнительно"?
- Да, - Мирка вспомнил.
- Пиши. Машук…
Мирка внес фамилию.
- А теперь скажи честно: что-то нового ты в этой жизни вчера и сегодня увидел?
- Увидел.
- Вот интересно. И что же? Историк голоса не потерял?
- Нет.
Викент присмотрелся внимательно. У него, - если видеть их на расстоянии, - проницательные, думающие глаза. Он взвешивал, Мирка видел: взвешивал, Миркины слова. Не торопился, вытащил папиросу, выдул мундштук, смял в двойную гармошку, и закурил. Краем глаза он покосился на стол, под бумаги. Мирка снова увидел там пистолет.
- Мирка вопрос мой ты слышал?
- Да. Слышал. Историк оправдывал высшее руководство страны…
- Та-ак… - папироса едва не отклеилась от сухих губ. - Оправдывал?
- Да, оправдывал.
- Может, товарища Сталина он оправдывал?
- Думаю, что как раз его он имел в виду.
- А за что же? Чем же товарищ Сталин перед нем провинился?
- Вот, как раз он и говорил, что не провинился.
- Как раз?
- Как раз!
- Так поясни, о чем речь?
- Говорили о голоде.
- Кто?
- Все… - растерялся Мирка. Но уточнил, - Тот, у кого бровь разбита.
- Ага, есть такой…
- Он еще про эшелон говорил с сухарями.
- Историк?
- Да, про эшелон с сухарями для революции в Германии.
- Для голодающей, рабоче-крестьянской немецкой армии?
- Я не знаю.