Они проехали сорок километров, приходилось ползти - машина за машиной; потом приключилась авария, простояли до утра. Женщины ухаживали за Робом. Леонтина плохо понимала, о чем они говорят, но, жалко улыбаясь, говорила: "Спасибо! Тысячу раз спасибо!.." А человек в кепке молчал.
На третий день они увидели широкую Луару; моста не было; они поехали по правому берегу. Вскоре пришлось остановиться: скопилось очень много машин, говорили, что два грузовика, столкнувшись, загородили путь. Вдруг небо загудело. Человек в кепке крикнул: "Бегите и ложитесь!" Леонтина добежала до поля с картофелем; легла. Больше всего она боялась, как бы не наступили на ребенка. Взрыв был страшный; Леонтину засыпало землей. Она думала, что это - смерть, сначала даже обрадовалась - не нужно больше итти, а потом испугалась: ведь могло убить!.. Роб кричал, и она успокоилась. Но напрасно она искала человека в кепке и двух женщин, их не было - убило их или куда-нибудь убежали?..
Леонтина пролежала несколько часов, потом пошла. Поздно вечером она постучалась в дом; попросила пустить ее на ночь. Она протягивала деньги. Хозяин сказал "не нужно", а жена его поспешно взяла бумажку и стала приговаривать: "Вот ведь какая беда!.." Она накормила Леонтину, потом повела ее наверх: "Отдохните"… Леонтина не спала две ночи; она легла на высокую крестьянскую кровать и сразу уснула.
Проснулась она от грохота, ей показалось, что кто-то ломает дверь. Вскочив, она увидела огонь. Она прижала к себе ребенка и вырвалась из дома. От дыма текли слезы; она ничего не соображала: отбежав в сторону, она села на камень. Огонь расползался по небу, черному и рыжему. Она расстегнула блузку, хотела кормить Роба. И вдруг закричала, закричала так, что, кажется, слышно было за десять лье. Но никто не услышал: люди пытались спасти добро из горевших домов.
Когда рассвело, к Леонтине подошел крестьянин, который вечером приютил ее; он поглядел и отошел, не сказав ни слова. Прибежали женщины, плакали, говорили: "Почему вы ему голову не завернули?.."
Леонтина судорожно прижимала мертвого ребенка к груди. Ее губы шевелились, а глаза были широко раскрыты, казалось, что она не моргает. Она баюкала Роба, беззвучно повторяя ту колыбельную, которую когда-то пела ее мать:
Спи, младенчик,
Спи, мой птенчик,
Спи, ребенок,
Спи, цыпленок!..
В полдень пришли четыре немца; поглядев на Леонтину, они отвернулись. Она просидела на том же камне день, вечер, ночь. На следующее утро возле нее остановился немецкий солдат; на рукаве у него была повязка Красного Креста. Он хотел взять ребенка. Она не давала; билась. Тогда он подозвал своих товарищей; один из них говорил по-французски; он сказал:
- Мадам, его нужно похоронить.
Они привели священника; это был немец в военной форме; он вынул из ранца кружевную накидку и молитвенник, что-то забормотал. Солдатам было жарко, и могилу они вырыли крохотную, как будто сажали цветок. Леонтину держали - она все время порывалась отобрать тело сына. Немец, говоривший по-французски, пытался ее успокоить:
- Не нужно огорчаться, мадам, вы молодая, у вас еще будет много детей.
Офицер долго изучал ее документы, наконец, сказал:
- Шмидт, отведите ее на сборный пункт. Это - парижанка…
Леонтину отвели в маленький лесок; там уже было несколько сот человек - женщины с детьми, старики. Леонтина не плакала; она была безучастна ко всему; даже крики маленьких детей не выводили ее из оцепенения. Старая женщина дала ей хлеба и шоколада. Леонтина поблагодарила.
Женщин с детьми повезли на грузовиках. Леонтина прошла несколько километров по знойной белой дороге. Ее подсадили на грузовик. В Париже она машинально дошла до дома; дверь в квартиру была раскрыта. Леонтина подумала: я ведь не заперла уходя… В комнатах был беспорядок; видимо, что-то искали в шкафах. Валялись платья, костюмы Лео, галстуки, купальный костюм. Увидев детские пеленки, Леонтина, наконец-то, заплакала. А под окном до поздней ночи немцы пели:
Велери-валера!
Тирари-тарара!
4
С ужасом вспоминала Мадо вечер возле Тура. Это был один из тех светлых вечеров раннего лета, когда цветет жасмин и земля, еще не обожженная солнцем июля, доверчиво зелена. Кругом были виноградники, аспид крыш, петушок на колокольне. Лансье стоял у дороги, рядом с цветущим кустом черемухи. На притоптанной траве лежала Марселина; лицо ее было искажено болью, она чувствовала - кто-то придавил ей грудь камнем. Хоронят живой, - подумала она.
Горючего больше не было; они стояли уже три часа. Сержант, проехавший на мотоциклетке, сказал, что немцы в двадцати километрах. Лансье повторял: "Они возле Тура! Ты слышишь, Мадо, возле Тура!.." По его лицу текли слезы. А Мадо глядела на мать и не знала, чем ей помочь.
Их спас Берти. Лансье счел его появление чудом; но Берти признался Мадо, что все время следовал за ними и, когда их машина застряла, раздобыл в Туре поместительный автомобиль; госпожа Лансье сможет совершить путешествие с наименьшими для нее трудностями; горючего хватит до Бордо. Все это Берти рассказал впоследствии. Тогда он только поспешил успокоить Лансье: передовые части немцев в полутораста километрах, и госпожа Лансье сможет переночевать спокойно в Туре; он добавил, что с трудом достал комнату, которую, разумеется, предоставит больной.
- Вы спасли Марселину, - сказал растроганный Лансье. - Второй раз вы меня выручаете. Но деньги - это не то, а в такие минуты действительно распознаешь друзей…
Зачем виноградники? - думала Мадо. Вот замок. Поэты писали стихи, сторож показывал туристам залы с резными потолками, в саду били фонтаны… Хрупкий, выдуманный мир, он распался! Отдают лимузин за бачок с горючим. Люди бросают все - лавки, дома, картины. А поэт ругается из-за стакана воды. Все как будто разделись, Франция - голая. И неважно, что был Пуссэн, что в этом парке глухой Ронсар прислушивался к звучанию стихов. Все это побрякушки. Люди живы другим - хлебом, может быть еще кровью…
Благодаря Берти они добрались благополучно до Бордо. Здесь Лансье несколько оживился: вдруг немцев остановят?.. Успокаивали его знакомые лица, - на каждом шагу он встречал парижских друзей; хотя все говорили "выхода нет", присутствие людей, связанных с годами благополучия, казалось Лансье порукой, что Франция не погибла. Он и сам говорил, что положение безнадежное, но эти горькие слова он произносил с едва различимой улыбкой, в душе надеясь, что он, как это часто бывало, горячится и преувеличивает. Марселина чувствовала себя лучше. Кто-то рассказал, будто Луи жив и здоров - его видали возле швейцарской границы. Лансье стал подумывать о Бидаре - туда немцы уж никак не доберутся. Леонтина, наверно, там, может быть, и Лео приедет… А горючее достанет Берти.
Бордо не походил на себя, его коренные жители терялись среди шумливых, растерянных и все же самонадеянных парижан; никто еще не чувствовал себя беженцем; люди жили, как на палубе парохода, спали в кафе, толпились возле редакций газет, разыскивая родных, ожидая сводку, передавая друг другу всевозможные слухи - о вмешательстве Америки, о правительственном кризисе, о мирных переговорах.
Лансье рассуждал:
- Придется пойти на мир вничью - положение действительно безвыходное…
Два дня спустя паника охватила и Бордо. Город бомбили; было много жертв. Люди увидели носилки, трупы, кровь на асфальте. Нахлынули толпы солдат, давно не бритых, грязных, голодных. Солдаты рассказывали, что немцы несутся как наперегонки; нет противотанковых орудий; связь потеряна. Наиболее впечатлительные уезжали к испанской границе. Не хватало хлеба. Люди открыто слушали немецкие радиопередачи. Штуттгарт заверял, что Бордо доживает последние часы.
Лансье говорил:
- Я не могу понять, Мадо, что случилось?.. Я был у Вердена, пусть молодые говорят, что им вздумается, я-то знаю, что французы не трусы. А теперь немцы едут, как будто это пикник. Вчера они снова продвинулись на сто километров. Где же наша противотанковая артиллерия? Нет, ты мне скажи, что происходит?
- Ты меня спрашиваешь? Но я ведь даже не знаю, как стреляют… Все было непрочным. Карточный домик. А мы были уверены, что мыльные пузыри навсегда… Уверены, верить не верили - ни во что…
Мадо подумала: я повторяю слова Сергея. Я так редко о нем вспоминаю, а он за меня говорит… Глупо - во что я могла верить, взбалмошная девчонка?.. Я только теперь вижу жизнь…
Лансье кричал:
- Нет, милая, Франция не мыльный пузырь. Осторожно! Дело в другом - слишком много политики. Говорят, что виноваты генералы - не знаю, а вот политики во всяком случае виноваты. Нужны были самолеты, а они устраивали прения, кризисы, забастовки… Если Петэн согласится стать во главе Франции, это будет спасением. Он остановит немцев - это не политик, а старый солдат.
Семья Лансье приютилась в маленькой гостинице возле порта; прежде здесь останавливались мелкие колониальные чиновники, матросы, солдаты, пропивавшие свои сбережения в окрестных кабачках и домах терпимости. Все говорило о попойках, драках - поломанное зеркало, замызганный столик, пятна на стенах. Обстановка вполне соответствовала душевному состоянию Мориса Лансье; он чувствовал себя одиноким и нищим - у него украли Францию… Еще недавно вся его жизнь казалась цельной, гармоничной: юность в Латинском квартале, Марселина, Верден, работа, семья, коллекции "Корбей"… Теперь, вспоминая прошлое, он понимал его ничтожность: сон, пусть приятный, но только сон… Столько было друзей, а теперь не с кем поговорить о самом главном. Все заняты поисками ночлега, еды, бензина, нервничают, ругаются. Берти, тот спокоен; но с ним не поговоришь - он, как всегда, чертовски логичен, а бывают времена, когда логика нестерпима…
И вот в эту отвратительную комнату вошел Лео. Они молча обнялись - у обоих не было слов. Лео был в штатском, худой, измученный; но загар его молодил; Лансье подумал - удивительно, он неплохо выглядит…
- Лео, откуда ты?..
- Из Бидара. Где Леонтина?
- Она поехала с Соже.
- Я видел Соже, они ничего не знают…
- Я думаю, что она осталась в Париже, - сказала Мадо.
Лансье хотел утешить Лео:
- Если осталась, то хорошо сделала. Ты не можешь себе представить, что это была за дорога!..
- Я видел…
- Как ты нас нашел?
- Я был убежден, что ты в Бордо. Где же тебе еще быть, ведь здесь весь Париж. Вчера искал тебя целый день, все тебя видели - и никто не знает, где ты. Хорошо, что мне пришло в голову спросить Берти. О Луи ты что-нибудь знаешь?
- Говорят, он на швейцарской границе, это самое спокойное место, сможет перебраться в Женеву, там ведь наши друзья - старики Сержан. Скажи, Лео, ты понимаешь, что случилось?
- Нет, не понимаю. Или боюсь, что слишком хорошо понимаю. Это издевательство! Мы хотели драться. Даже самые трусливые… Это ведь сомнительное удовольствие - все время удирать, да еще под бомбежкой… Но я не знаю, что это за командование? Никто ничего не знает. Генералы сами лезут в плен. Офицеры переодеваются в штатское и говорят - все равно дело пропащее… Сколько раз мы задерживали немцев - и приказ "отходите". Ничего не было подготовлено - ни противотанковых орудий, ни авиации. Ты мне часто говорил, что я - настоящий француз. Должно быть, это правда, потому что сейчас мне хочется повеситься. Эти господа играли и переиграли. Если устроят революцию, я первый пойду. Да лучше умереть, чем видеть такое!..
Лансье в душе соглашался с Лео, но громкий голос, резкость слов ему не нравились.
- Революция во всяком случае не выход, страна и так разорена, новых потрясений никто не выдержит. Ты, что же, кончил воевать?
- Ничего подобного. Генералы, те кончили… Я этот костюм надел, чтобы тебя не напугать - все изодралось…
Части моей нет. Я сейчас был у коменданта, просил направить меня в другой полк. А там говорят, что пора закрывать лавочку… Негодяи! Где Леонтина? Сын? Ничего не осталось!.. Продулись впрах!
Вечером они вместе пообедали в ресторане. На минуту обоим показалось, что они в Париже, нет ни немцев, ни разгрома - белые скатерти, веселые лица девушек, услужливые официанты… Они молча курили. Вдруг все кругом затихло - выступал по радио Петэн. У него был надтреснутый старческий голос. Он сказал, что дальнейшее сопротивление бесполезно, он обратился к противнику с просьбой о перемирии.
В глазах Лансье показались слезы.
- Ты слышал, Лео?.. Это настоящий француз! И не политик - солдат!..
- Позор! - закричал Лео. - Отвратительно!.. Я тебе говорил, что мой брат - фанатик, я не понимал, как они могут так жить… А сейчас я жалею, что я не фанатик, понимаешь? Я вышел бы на улицу, закричал бы товарищам… Мы с ними вместе шлялись по этим проклятым полям… Я закричал бы: огонь! Огонь по немцам, огонь по этому старикашке!..
Лансье вспылил: как смеет Лео оскорблять героя Вердена? Не помня себя, тонким голосом он завопил:
- Ты так говоришь, потому что ты не француз! Твой отец, твой дед не жили здесь. Они не строили этих городов, не работали на этих полях. Тебе все равно, что станет с Францией, тебе нужны идеи, политика. А маршалу нужна Франция. Он хочет спасти французские города, французских детей. Ты меня понимаешь или ты этого не можешь понять - французских!..
Лео швырнул салфетку и молча вышел.
Опомнившись, Лансье обругал себя: как мог он обидеть Лео? Конечно, Петэн - единственный выход. Но нельзя из-за политики ссориться с лучшим другом! А Лео, конечно, настоящий француз, просто он нервничает наверно, был с коммунистами, они его так настроили… Поздно вечером, с помощью Берти, Лансье разыскал Лео.
- Я был неправ, погорячился. Мы все изнервничались, это вполне естественно. Ко всему Марселина…
А дружба - это дружба. Обними меня, покажи, что ты не сердишься…
Лео улыбнулся. Но показалось это Лансье или Лео вправду не мог забыть обиду, только они чувствовали себя стесненными, подбирали слова, подолгу молчали.
Два дня спустя Лео сказал:
- Еду в Париж, наверно Леонтина там.
Лансье подумал: рискованно, ведь немцы сразу увидят, что Лео еврей. Но как ему сказать? Он может снова разобидеться…
- Ты не считаешь, что это преждевременно?
- Сотни тысяч возвращаются. Конечно, я ни за что не поехал бы. Но Леонтина…
- Нужно все взвесить. Ты сам знаешь, какие у немцев предрассудки…
- Может быть, не только у немцев, - жестко ответил Лео. - Но в Париже Леонтина, сын. Это все, что у меня осталось…
После отъезда Лео Лансье снова почувствовал себя одиноким. Берти подыскал для Лансье две пристойных комнаты; он был заботлив, но молчалив и оживлялся только, когда видел Мадо.
На мутной заре дождливого дня скончалась Марселина. Умирала она мучительно, сознавала все. В какие часы она оставляет близких!.. Луи пропал, может быть убит; Мадо давно не живет; а Морис превратился в старика. Франция лежит и умирает, как она… И ни причастие, ни глаза Мадо, полные любви, не могли смягчить ее страданий.
- Если Луи вернется, скажи ему…
Она не смогла договорить; это были ее последние слова.
Трудно представить более мрачные похороны, хотя Берти сделал все, что мог. Ветер подымал пыль, слепил. Впереди шел Лансье. Вдруг катафалк остановился - дорогу пересекли немецкие танки; немцы не хотели пропустить процессию. Больше часа простоял катафалк у перекрестка. Крутилась пыль. Немцы пели. А Лансье громко плакал, он походил на старую женщину.
Когда Мадо дали лопаточку, чтобы она кинула горсть земли на гроб, она почувствовала, что хоронит все - рвалась последняя нить, которая привязывала ее к жизни.
Берти стоял в стороне; потом он отвез Лансье и Мадо. Лансье всхлипывал:
- Я был здесь с Марселиной во время свадебного путешествия и потом еще два раза. Она любила Бордо, говорила, что здесь все пахнет ванилью и бананами… Почему меня не убила немецкая бомба…
5
В последние свои дни Марселина неустанно вспоминала сына; Луи был в Бордо, он не знал, что рядом умирает мать. Мадо он встретил случайно на почте. Они сразу поехали на кладбище.
- Мама хотела что-то передать тебе, но не успела…
Луи обожал мать: шумливый, всегда чем-то поглощенный, честолюбивый, он любил в матери ее отрешенность, наивность, мягкость. Он долго стоял возле свеженасыпанного холмика с венком из завядших роз, потом бережно завернул в платок горсть земли:
- Это не сентиментальность… Потом ты поймешь…
Лансье обиделся - почему его не взяли на кладбище, но быстро отошел, слишком велика была радость: Луи жив, даже не в плену. Он относился к сыну, как к ребенку, говорил: "разве такие могут воевать?.." И теперь он слушал его со снисходительной улыбкой - что он понимает?.. Счастье, что мальчик выпутался!..
Вечером он сказал:
- Вот и Луи с нами. Только бедной мамы нет… Мне очень тяжело, но нужно подумать о будущем…
Он не искал у детей совета, просто вслух разговаривал сам с собой.
- Альпер, наверно, уже в Париже, но трудно рассчитывать, что ему удастся спасти "Рош-энэ", ведь для немцев он не француз… Конечно, мне лично Париж не улыбается, но нужно жить. Если я не вернусь, немцы могут отобрать и завод и "Корбей"…
Неожиданно Луи его прервал:
- Ты, что же, собираешься работать на немцев?
Лансье обиделся:
- Не понимаю, что за тон?.. Я слишком потрясен смертью мамы, чтобы заниматься делами. Я сейчас впервые об этом подумал… И, может быть, именно потому, что ты нашелся. Я не имею права бросить Мадо и тебя без средств.
- Мне ничего не нужно, - сказала Мадо. - И я не хочу в Париж…
А Луи повысил голос:
- Обо мне можешь не заботиться. Я на военной службе…
- Теперь демобилизация.
- Я не собираюсь подчиняться предателю.
- О ком ты так говоришь?
- О Петэне.
- Луи!
- Что?..
- Ты слишком молод, чтобы судить героя Вердена. И потом ты - младший лейтенант, как ты смеешь так отзываться о маршале? Где же дисциплина, о которой ты только что говорил?
- Я говорил о честных командирах. А Петэн - изменник. Я, маленький лейтенантик, вправе сорвать с него погоны! Я был на фронте. Мы могли бы еще продержаться… Да и потом… Можно было уйти в Алжир, в Конго, куда угодно! Все лучше, чем этот позор!
- Ты так рассуждаешь потому, что тебе двадцать лет. Счастье, что судьбу страны решают не молокососы! Разве ты можешь понять, что чувствует мать?
- Зависит, какая… У подлецов тоже матери… А будь жива мама, она поняла бы, почему я так говорю…
- Ты хочешь сказать, что я думаю иначе, чем мама? Ты, может быть, считаешь меня бесчестным? - Лансье уже не помнил, что говорит. - Это легко бряцать оружием, когда подписано перемирие. Ты сам говорил, что не сделал ни одного боевого вылета. Кто тебе дал право судить маршала? Он был в Вердене. Я тоже был в Вердене, я знаю, что это значит… А ты, мальчишка, бросаешь камень…
Он замолк, вытер потное лицо. Луи долго молчал, потом ответил:
- Зачем нужен был Верден, если четверть века спустя тот же Петэн разбазаривает Францию? Я не хотел спорить, ты меня сам заставляешь… Ты заботишься о том, оставишь ли мне в наследство "Рош-энэ". А скажи, ты подумал: что вы нам оставите - Францию или немецкий шантан? Ни о чем ты не думал. И нас растили такими - недумающими… Теперь придется все начинать сначала…
Покойная Марселина часто вспоминала пословицу: беда приводит своего брата. Несколько дней спустя Мадо сказала отцу: