Малыш встрепенулся. И, не таясь, полез за своим в потайной карман в голенище.
- Хочет кто-нибудь быть искромсанным? - усмехнулся он, глядя на Эвальда. Тому вдруг очень захотелось уйти. Жестокий удар отбросил его к стойке.
- Останься, - предупредил Малыш. - Может, мне захочется полоснуть тебя несколько раз. Ты гнусный мерзавец. А ну, скажи, кто ты.
Эвальд принужденно засмеялся, его маленькие, хитрые глаза забегали.
Малыш сунул лезвие ножа между пальцами Эвальда, даже не оцарапав его.
- Кто ты, истязатель шлюх?
- Гнусный мерзавец, - заикаясь ответил Эвальд, глядя остекленелыми глазами на подрагивающий нож, принадлежавший некогда солдату-сибиряку. Этого пленного сибиряка запинали насмерть сапогами в Черкасах за то, что он выбил глаз лейтенанту из Сто четвертого пехотного полка. Малыш взял у него из голенища этот нож. Изготовленный специально для того, чтобы резать глотки. Малыш научился владеть им с поразительным мастерством.
Как-то на востоке мы шли на разведку к дальнему концу моста. Мост был старым, ветшающим, потому что никто не мог заботиться о нем. А мосты из железа и дерева требуют заботы.
Мы быстро шли по мосту. Сапоги позвякивали о железо. Между шпалами виднелась усмехающаяся река. Она посмеивалась, потому что знала то, чего мы не знали. У нее был приготовлен сюрприз для нас.
Мы, как обычно, разговаривали. Малыш шел позади. Раздраженный, потому что мы не ели три дня, и потому, что твердо решил добиться разрешения изнасиловать одну из женщин-стрелков, которых ночью мы взяли в плен.
- Она будет помалкивать, - обещал он. - Никто ничего не узнает. Солдат в юбке, что тут такого?
- Пристрелю, как собаку, если тронешь кого-то из них, - пригрозил Старик.
Поэтому Малыш шел, немного отстав от нас. Злобно вскидывал ногу, пытаясь сбросить прилипший к носку комок глины, приводивший его в бешенство. Однако ничего не получалось. Побагровев от ярости, нагнулся, снял комок и швырнул в усмехавшуюся реку. К тому времени он отстал еще больше. Угрюмый, злобный, кровожадный, он шел, понурив голову, за отделением, уже скрывшемся в тумане, до него лишь доносилось невнятное звучание наших голосов.
Внезапно Малыш остановился в изумлении. В тумане из-за перил моста появился какой-то невысокий, гибкий человек. И по-кошачьи бесшумно двинулся за нами. Малыш прибавил шагу. Он, казалось, преобразился. Горилла превратилась в черную пантеру.
Булькающий вскрик разорвал сырой, холодный воздух и заставил нас залечь. Разговоры прекратились.
Сквозь туман послышались кряхтение и удары. Потом по железу залязгали сапоги. Мы крепко сжали автоматы. Старик прищурился. Легионер приготовился стрелять. Порта выдернул из гранаты чеку. Штеге, как всегда в особых случаях, слегка дрожал.
Серая завеса тумана разошлась, и появился Малыш, тащивший за собой безжизненного человека. Бросил его перед нами на середину моста, словно рыболов, поймавший невероятно большую щуку и захотевший похвастаться. Усмехнулся.
- Видели что-то похожее?
Рана на горле мертвого русского солдата раскрывалась и закрывалась, словно жабры громадной рыбы. Железо моста окрасилось кровью.
Малыш утер рукавом черную кровь с лица. Она забрызгала его, когда он перерезал солдату горло от уха до уха. Виновато улыбнулся.
- Похоже, измазался, кончая этого типа.
Старик глубоко вздохнул.
- Как ты его обнаружил?
- Он вылез из реки, собирался сыграть с вами шутку. Хо-хо, я оказался ловчее и слегка порезал сталинского поганца.
- Ты спас нам жизнь, - сказал Старик, показывая два заряда взрывчатки, обнаруженной под непромокаемым комбинезоном мертвого.
- Взрывник-самоубийца, - произнес Штеге, содрогнулся и погладил автомат.
Порта издал длинный, многозначительный свист.
- Малыш, - сказал Старик, - ты наш спаситель. Если б этот парень застал нас врасплох, мы бы взлетели на воздух.
Малыш поежился от смущения. Он не привык к похвалам.
- Я всадил нож ему в шею и потянул. Лезвие шло легко. Этот тип вскрикнул всего лишь раз. И знаете, часть крика раздалась из раны в горле.
- Умеешь действовать ножом, - довольно кивнул Легионер. Он сам обучал Малыша владеть этим оружием.
Малыш напыжился от радости и гордости. Посмотрел на Старика, слегка прищурился и просительно склонил голову набок.
- После этого я могу изнасиловать толстозадую пленницу?
Старик покачал головой, взял автомат на ремень и пошел дальше. Мы в молчании последовали за ним. Малыш заорал громче, чем следовало. Голос его, наверно, услышали сквозь туман и русские, и наши на другом берегу.
- Черт возьми, я это сделаю все равно. Я спас ваши жизни; а потом, эта цыпа, знаешь ли, не такая уж неженка.
Старик остановился, сунул Малышу под нос дуло автомата и заговорил негромко, но так весомо, что сомнений ни у кого не оставалось:
- Держись подальше от этих женщин, включая и ту, на которую положил глаз. Иначе отправишься прямо в ад, и мне будет очень жаль. Я не шучу.
- Тьфу ты, черт, - проворчал Малыш. И снова надулся, как обиженный ребенок. Женщин он не тронул. Но владеть ножом стал еще лучше. Легионер гордился им.
Ни Легионер, ни Малыш не пользовались удавками из стальной проволоки. Мы все предпочитали удавки; ими действуешь бесшумно. Но Малыш ничего не имел против криков. Говорил, что жертвы кажутся более мертвыми, если сперва закричат.
Эвальд хорошо знал, как Малыш владеет боевым ножом. Но и сам неплохо обращался с ним. Однако его оружием был нож с выкидным лезвием, какими пользуются португальцы и марсельские сводники. Матросы, приходившие в Марсель из Опорто и Лиссабона, хорошо действовали ими. Свой нож Эвальд взял у совершенно пьяного матроса. Из-за этого моряка он, сводник, получил двадцать первый тюремный срок. Каким-то образом - точно установить, каким, не удалось - Эвальд спасся от лагерей смерти для рецидивистов. Когда его спрашивали об этом, он благоразумно помалкивал и небрежно пожимал плечами.
Криминаль-секретарь Науэр из управления полиции на Штадтхаусбрюке, 8, оторвал Эвальду ухо и раздробил пальцы на ноге. Не из-за убийства того матроса. Оно было мелочью. Тот матрос был не единственным, убитым в то время. В морге места для неопознанных трупов было достаточно, ц пока их не приходилось складывать друг на друга, причин поднимать шум не было. Однако герр Науэр считал, что у Эвальда есть какие-то сведения о "Красной капелле", большой подпольной коммунистической организации. Мечтой герра Науэра было перейти в гестапо, в отдел по борьбе с коммунистами. Возглавлял этот отдел криминальрат Краус, самый большой преступник, занимавший когда-либо государственную должность. Но Краус был превосходным полицейским, во всяком случае, по меркам Третьего рейха, или даже по меркам полиции в любой стране.
Крауса повесили в 1946 году в одной из камер Фульсбюттеля. Погода в тот день была гнетущей. Краус пищал и даже выглядел, как утопающая мышь. Его пришлось нести к веревке, приятно пахнувшей свежестью, - разумеется, если вы способны выносить запах веревки.
Когда Краус стоял на табурете под стальной трубой на потолке, с которой свисала петля, его приходилось поддерживать двум молодым людям. Он подпрыгивал, будто мячик, всхлипывая: "Нет, нет!" Однако Судьба сказала: "Да!" Табурет из-под его толстых ног выбили.
Краус забулькал. Протяжно, громко, словно простокваша, никак не выливающаяся из бутылки. Шея его вытянулась, глаза вылезли из орбит.
Один из молодых людей лишь выкрикнул на родном английском: "Черт возьми!" - и ушел. Другой остался, чтобы сделать снимок. Поскольку это запрещалось законом, ему приходилось поторапливаться, но это был "чертовски хороший сувенир", как он сказал потом своей подружке в Гамбурге. Она была славной девушкой и любила фотографии такого рода. Ее отца убили выстрелом из нагана в затылок где-то на Востоке. Не потому, что он что-то совершил, просто надо было кого-то расстреливать, поскольку война окончилась. Но тогда девушка еще этого не знала.
На фотографии был хорошо виден язык криминальрата Крауса, свисающий изо рта. Большой, невероятно распухший.
Молодой человек со смехом сказал девушке:
- Не хочет иметь с нами никаких дел. Показывает нам язык.
Молодой человек не знал, что криминальрат Краус из отдела гестапо 6К, занимавшегося борьбой с коммунистами, продал бы мать, жену и детей, чтобы служить в секретной службе своей страны. Он ничего не утаивал. Говорил и глупо ухмылялся изо дня в день целый год, а теперь высовывал язык, как и все змеи.
Эвальд, убийца, сводник, садист, ухитрился выйти из управления полиции, не встречаясь с Краусом. "Кряжистым Краусом". Как? По слухам, говорил много и долго - и ложь, и правду.
Дора глубоко затянулась манильской сигарой и сказала:
- Не мое дело. Но если этот поросенок начнет что-то говорить "Длинному Науэру" обо мне, то…
Она улыбнулась и моргнула одним глазом. Было моргание вызвано дымом сигары или необходимостью подать знак кому-то в полумраке за столиками, сказать определенно нельзя.
Теперь Эвальд стоял у стойки между двумя табуретами, страшась того, что может произойти.
В Эвальде все напоминало шакала. Например, он в полной мере обладал шакальей трусостью.
Малыш усмехался, поигрывая ножом. Подбрасывал его и ловил. Снова и снова. Голова Эвальда ходуном ходила вверх-вниз, потому что он не сводил глаз с ножа.
Малыш поглядел на него.
- Хочешь подраться с Малышом, ягненочек?
Эвальд потряс головой.
Малыш откинулся назад и хохотнул.
- Ты дерьмо, Эвальд. С дерьмом не дерутся. На него можно только плевать.
И плюнул на Эвальда. Тот стер плевок с лица тыльной стороной ладони и вытер ее о брюки.
Дора, ковыряя вилкой в зубах, переводила взгляд с одного на другого.
- Не надо шума, мальчики. Если хотите прикончить эту свинью, выйдите наружу. А здесь никаких фокусов.
Эвальд снова попытался улизнуть, но Малыш подставил ему ногу. Он упал и немного проскользил по полу. Когда сводник поднялся и хотел убежать, мимо его головы просвистел нож. И вонзился в дверь той комнаты, где он порол женщин.
Эвальд остановился и хрипло прошептал:
- Я вам ничего дурного не сделал.
- Очень надеемся, что нет - ради тебя же, - усмехнулся Штайн.
Малыш сделал ему знак помолчать и громко обратился в Эвальду:
- Иди сюда, вошь, нам очень хочется немного с тобой потолковать. Ну!
Эвальд медленно пошел к стойке, сопровождаемый взглядами всех, находившихся в зале. Девицы кивали в предвкушении удовольствия, злорадствуя по поводу несчастного положения Эвальда.
Малыш легонько похлопал его по щеке, но окончил сильнейшей затрещиной, от которой Эвальд повалился.
- Господи, что ты делаешь с мальчиком? - спросил, разыгрывая возмущение, Штайн. И сделал вид, что помогает Эвальду подняться, но вдруг испуганный Эвальд взлетел в воздух, подброшенный приемом дзюдо, грохнулся на пол и потерял сознание.
Малыш решил, что надо бы сделать прощальный жест. Рослый, здоровенный, он встал и наклонился над скрюченным телом. Краем глаза глянул на Легионера, тот, прикладываясь к стакану, чуть заметно кивнул. Малыш подмигнул ему и дал Эвальду пинка в пах. Тот согнулся вдвое, как завалявшийся бутерброд.
Из "Урагана" мы вышли гордые тем, что сделали.
V. Еврей
- Ты выгодный товар, - сказал Брандт, водитель вездехода. - Все евреи в гиммлеровских концлагерях стали первоклассным предметом торга.
- Это неправда, - воскликнул старый еврей в полосатой одежде заключенного.
Брандт засмеялся. Хайде засмеялся. Мы все засмеялись, но невесело.
- Ты и все евреи всегда будете тем, что есть сейчас - и были тысячи лет - просто-напросто товаром, козырем в руках правителей, который они пускают или не пускают в ход, смотря по делам на их политическом рынке, - продолжал Брандт.
Штеге кивнул.
- Смысл в том, что ты говоришь, есть. Сейчас в силе мы. Когда война кончится, будете вы. Это как на барометре - "солнце" и "дождь". Сейчас мы на солнце, а вы в тени. Но скоро все может оказаться наоборот. Во всяком случае, па политическом рынке евреи сейчас один из лучших товаров.
Старый еврей слушал с открытым ртом. В его пустых глазах светилось отчаяние.
- Это неправда, - прошептал он. - Цепи скоро будут разбиты, как в то время, когда Моисей выводил нас из египетского рабства.
И устало засмеялся.
- Это было возможным две тысячи лет назад. Сейчас нет. Кое-кто из вас убежит от гиммлеровской шайки, но в других странах тоже будут Гиммлеры, и они сообразят, как использовать вас для своей пользы. Вы так и останетесь просто товаром.
- Нет, - сказал старый еврей. - Придет новая эра.
Порта наклонился к нему и протянул двести марок.
- Это поможет тебе встать на ноги в новой эре, о которой ты говоришь. Когда найдешь ее, непременно отправь нам открытку.
Громкий смех.
Еврей бережно взял деньги. Посмотрел на Порту с легкой улыбкой.
- На какой адрес отправлять?
Порта пожал плечами.
- Кто знает? - Голос его понизился до доверительного шепота. - Как увидишь на земле ржавую каску, постучи по ней и спроси: "Кто здесь гниет?" Когда подойдешь к моей, я отвечу: "Один из самых глупых скотов в немецкой армии". Тогда сунь под нее открытку, и я возьму ее в полнолуние.
- Я люблю тебя, - сказал я ей и при этом подумал: "Я много раз говорил это. Интересно, всерьез ли говорю сейчас".
Гизела негромко засмеялась. Морщинки вокруг ее глаз выглядели восхитительно.
- Вряд ли это принесет нам счастье.
С этими словами она обвила руками мою шею и поцеловала меня.
Мы сидели на диване, глядя в окно на Альстер. По реке плыл старый пароход с пассажирами. Она провела пальцем по моему сломанному носу.
- Очень больно было, когда его сломали в Торгау?
- Нет, но кровь шла ручьем.
- Совсем не больно?
- Пожалуй, слегка - хотя да, потом боль была сильной.
- Свен, глаза у тебя холодные, даже когда ты смеешься. Суровые. Постарайся сделать их добрыми!
Я пожал плечами.
- Разве можно изменить свои глаза? У тебя они карие и ласковые. У меня серые и злые. Я злой, потому что этого требует моя работа.
- Нет-нет, ты не злой.
- Ошибаешься. Я один из гитлеровских солдат и должен быть злым.
- Чепуха. Ты не солдат, и уж никак не гитлеровский. Ты парень, которого одели в безобразную форму с жестянкой на груди. Это война злая. Нелюди. Поцелуй меня еще раз! Прижми к себе. Крепче. Крепче! Ну, хватит. Теперь мне уютно. До чего замечательно чувствовать себя в безопасности. Всегда бы так.
Я поцеловал ее вместо ответа. Мы легли на диван и уставились на розетку на потолке. На улице ссорились какие-то люди. Со скрежетом остановился трамвай.
- Как ты выглядишь в гражданской одежде?
- Да ну тебя к черту. Хуже шута, - заверил я ее.
- Ты грубо выражаешься.
- Знаю, но это присуще людям моей профессии.
Гизела приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь увидеть дно колодца.
- Ты боишься себя, - сказала она и приникла губами к моим. Горячие губы, упругое тело - на миг они пробудили во мне нечто вроде нежности. Солдат на войне не привык к тому, что его любят как личность - солдата любят только за его тело, за его мундир - и потому, что рядом больше никого нет.
Ерунда, подумал я и снова равнодушно взглянул на розетку. Мы опять лежали на спине, рассеянно глядя в потолок.
- Как бы мне хотелось пойти на охоту, - нарушил я молчание. Чуть погодя добавил: - На утиную. Утки сейчас великолепные. Прилетают с востока большими, жирными.
- Мы с мужем часто охотились на уток, - бездумно сказала она. И тут же закусила губу, потому что упомянула о муже.
- Где сейчас твой муж? - спросил я, хотя мне было совершенно все равно, где он.
- В России, со своей дивизией.
Черт, что мне до этого, подумал я и все-таки слушал ее успокаивающий шепот.
- Мой муж оберст. Получил дубовые листья к Железному кресту.
Я улыбнулся.
- Мы называли их овощами. Твой муж герой? Надо полагать, да, раз получил железку и овощи.
- Ты насмешничаешь, Свен, ты жесток.
- Нет. Твой муж, оберст, герой?
- Нет, офицер запаса, как и ты.
- Я не офицер запаса, черт возьми! Никоим образом! - воскликнул я с такой гримасой, будто проглотил что-то отвратительное.
- Я хочу сказать, он такой же, как и ты. Терпеть не может войну и фюрера.
- Для меня загадка, почему так мало людей, которым нравится Адольф. Почему, черт побери, мы с ним связались?
- Ты никогда не был за Гитлера? - спросила она, приподнявшись на локте. И пристально на меня посмотрела.
Я отвернулся и стал смотреть на Альстер, изучая причудливые маневры своего мозга.
- Ты никогда не был за Гитлера? - повторила она.
- Да, Гизела, много лет назад был за него и верил в него. - Я громко засмеялся. - Господи, верить в такого комичного типа!
- Ты сказал - комичного? - удивленно спросила она. - Ты вправду видишь в нем что-то смешное?