* * *
За последние две недели Алекса Шеллена несколько раз перевозили с места на место. Из Фленсбурга его на поезде доставили в Нюрнберг, где уже около полутора месяцев шел Международный военный трибунал над первой партией главных нацистов. Но Алекса поместили не в тюрьму, а в арестантскую комнату в казарме для английского контингента. Никто из посторонних не должен был знать об истинных причинах ареста военнослужащего Шеллена. Просто проштрафившийся солдат.
Здесь Алекса посетил маршал авиации Шолто Дуглас, назначенный главнокомандующим ВВС британских оккупационных сил в Германии.
- Ты действительно сделал то, о чем написал в своих показаниях, сынок? - спросил маршал, внимательно разглядывая арестанта.
- Да, сэр.
- То есть ты признаешь, что помогал нацистам убивать своих однополчан?
- Моей целью было не убийство английских летчиков, а защита мирного населения, сэр.
- Ах вот как? - всерьез или притворно удивился маршал. - А ты знаешь, что это мирное население делало бомбы для Лондона?
- Разумеется.
- Что разумеется?
Алекс видел, как глаза маршала потихоньку наполняются чем-то тяжелым, а на его левом виске начинает пульсировать голубая жилка.
- Разумеется, знал, сэр,
- Вот ты здесь пишешь, - маршал помахал стопкой бумажных листов, - что приказ о бомбардировке Хемница был ошибкой командования. Я, например, тоже так считаю. И многие так могут считать, но это никому не дает права поворачивать оружие против своих. Особенно против тех, кто сам не отдает приказы, а только их исполняет. Ты, вообще-то говоря, понимал, что творил, сынок?
- Разумеется… сэр.
- Что ты заладил, "разумеется" да "разумеется"! - вскипел Дуглас. - Может быть, у тебя были какие-то причины? Ведь ты не нацист, насколько я знаю?
- Разу… Совершенно верно, сэр. Я всегда ненавидел нацистов. Они разрушили нашу семью.
- Тогда, может быть, тебя принудили, и ты это скрыл в своих показаниях?
- Нет, сэр.
- Сможешь подтвердить под присягой?
- Хоть сейчас.
Пятидесятилетний маршал некоторое время молча смотрел на молодого арестанта. В его глазах он не видел ни блеска одурманенного фанатика, ни решимости смертника, ни страха. Только усталость. Может быть, перед ним сумасшедший? Нет. Его показания местами непоследовательны, но так пишут все нормальные люди в подобной ситуации. Впрочем, маршал не был психологом. Его более всего занимал вопрос: как быть дальше?
- Как ты думаешь, сынок, что с тобой будет? - спросил Дуглас вкрадчивым, почти ласковым голосом.
- Теряюсь в догадках, сэр. Вероятно, умру, как и все, - сдерзил Шеллен, которому этот вопрос задавали уже в третий или четвертый раз.
- Тут ты прав, - маршал встал и направился к двери. Обернувшись, он добавил: - Правда, только наполовину - умрешь, но не как все.
Несколько дней в Нюрнберге были потрачены на согласование с советской стороной вопросов о поездке британской следственной группы в восточную зону оккупации. При этом англичане так и не открыли своей истинной цели. Русским военным чиновникам они заявили, что занимаются поиском нацистов, причастных к убийству британских военнопленных, совершивших в 1943 году побег из шталага люфт III под Саганом. Это весьма походило на правду - такие поиски действительно проводились, хотя советская сторона не очень-то стремилась им содействовать. В конце концов, группа в составе старшего следователя, его помощника, переводчика, эксперта-фотографа, двух охранников и, разумеется, самого Алекса Шеллена на двух автомобилях отправилась в Хемниц. Здесь подследственного, переодетого в английскую униформу рядового, покатали по расчищенным от обломков и заснеженным уже улицам, может быть, с главной целью показать, что, несмотря на все усилия как самих немцев, так и его - Шеллена - предательские действия, город в итоге получил свое. Он был наказан не меньше Дрездена. Примерно наказан, если не сказать проще - казнен. В центре частично уцелела только старая городская ратуша из темно-серого камня, полностью выгорев на верхних этажах. Теперь она зияла пустыми проемами окон, и лишь в нескольких местах сохранились фрагменты ее крутой черепичной кровли, а с самого верха часовой башни уродливыми лоскутами все еще свисали листы ярко-зеленой меди. Располагавшаяся рядом Старая башня, бывшая когда-то частью городских фортификаций, обрушилась до половины и спустя несколько месяцев, уже после капитуляции, была окончательно взорвана. Проезжая по Лейпцигерштрассе, Алекс видел изуродованные стены и колокольню церкви Святого Иакова, но не мог знать, что и их готовят к взрыву. Они побывали на настоящем и ложном кавалерийских плацах, описанных в его показаниях. Везде, где машина с подследственным делала остановку, Алекса в очередной раз допрашивали и фотографировали.
Из Хемница группа отправилась в Дрезден. Здесь Шеллена снова катали по городу, вернее, катались англичане, фотографируя развалины и друг дружку, а Алекс был просто неотъемлемой частью их коллектива и в некотором роде экскурсоводом. В Дрездене его поразили произошедшие здесь за последние десять месяцев перемены. Многие кварталы были полностью расчищены. Не улицы и переулки, а непосредственно те места между ними, где стояли дома и росли деревья. Старый центр теперь представлял собой гигантскую ровную пустую площадь, расчерченную на большие квадраты широкими проездами. Во многих местах еще урчали бульдозеры и экскаваторы и грузовики продолжали вывозить миллионы тонн битого кирпича. Те же участки, где остатки стен были обрушены и вывезены, а земля утрамбована гусеницами и катками, выглядели еще более неестественно, чем прежде. Это был уже не разрушенный город - это было место, где когда-то стоял разрушенный город. А значит, теперь это - ничто. Пустота, где, казалось, не могут существовать даже фантомы воспоминаний. Если раньше, пускай и с трудом, здесь можно было хоть что-то разобрать, отыскать ориентир, разглядеть на уцелевшей стене знакомый ростверк, обломок балкона или кариатиды и понять, что это вот Топферштрассе, а вон там Мюрцгассе, то теперь названия улиц, написанные на прикрепленных к шестам табличках, читались и выглядели нелепо. Во многих местах не осталось следа и от самих мостовых. Только укатанный битый щебень, чуть меньше пропитанный красной кирпичной пылью.
Заехали они и на площадь Старого рынка. Остатки всех строений здесь тоже были снесены и частично убраны. От белого монумента в память о победоносных днях Франко-Прусской кампании не осталось и следа. Как не было следа и от полыхавших здесь кремационных костров.
Алекс, которому не возбранялось вместе со всеми выходить из машины, остановился напротив места, где когда-то стоял их дом. Он не видел, как к англичанам подошел советский офицер в длинной добротной шинели и предложил им диковинные русские папиросы с картонными мундштуками. Мимо Крестовой церкви, единственного оставшегося поблизости строения, несколько солдат вели колонну военнопленных. Те мерзли на открытом ветру в своих изношенных шинелях и пальто, натянув на уши отвороты пилоток и кепи. Быть может, как раз кто-то из них в свое время водил здесь британских или русских пленных, а теперь молил Бога, чтобы его не отправили в Сибирь или на Чукотку.
- Шеллен! - окрикнул Алекса старший следственной группы. - Знакомые места?
- Да… так.
Алекс направился к машинам. Здесь, на страшных пустырях, к которым отныне неприменимо название "город", он решил, что просто так не сдастся. Он будет бороться. Он еще четко не представлял за что, но знал одно: если ему суждено взойти на эшафот, он должен сделать все возможное, чтобы это печальное для него событие не исказило смысл главного поступка его жизни. Он осознавал, что все пережитое прежде - война, плен, побег, снова война и снова плен - может оказаться чем-то гораздо менее значимым и менее тяжелым в сравнении с тем, что ему еще предстоит. И все же он должен пройти этот путь и умереть не как преступник, а как человек, чьи принципы в какой-то момент вышли за пределы закона и государственной морали, сочтя их несправедливыми.
Из Дрездена Шеллена этапировали в Вильгельмсхафен. Здесь он взошел на борт парохода и через сутки с небольшим был доставлен к одному из лондонских причалов. Сначала его отвезли в тюрьму для преступивших закон военнослужащих, а затем - в большое, мрачное, но, по-своему, красивое здание с большими окнами, корпуса которого были пристроены к единому центру в виде гигантской шестиконечной снежинки.
В воскресенье 10 декабря он вошел в просторную камеру, спроектированную когда-то для шестерых или восьмерых узников. Кровать, небольшой стол, стул, большое зарешеченное окно, на три четверти снизу застекленное матовыми стеклами. За кирпичным выступом - умывальник и ведро.
Последнее пристанище, подумалось Шеллену. Хотя нет, несколько самых последних дней он проведет в камере смертников. Таковы правила.
В замке защелкало, лязгнул засов. Пожилой тюремщик принес миску с кашей, хлеб и стакан чая. Он прошел в камеру и сам поставил еду на стол.
- Как устроились? У вас есть претензии? Я могу принести еще одно одеяло или позвать начальника корпуса.
- Спасибо, пока не нужно.
Тюремщик по-хозяйски осмотрел помещение, проверил пальцем пыль на столе, заглянул за каменную ширму и направился к двери.
- Что это за место? - спросил Алекс вдогонку.
- Уондсворд, сэр, - повернулся тюремщик. - Самая большая тюрьма в Англии.
- А как здесь кормят? - Шеллен взял со стола миску и ковырнул кашу ложкой.
- Сносно. Вообще-то это очень хорошая тюрьма.
Тюремщик оказался словоохотливым человеком. Почти вся жизнь его прошла здесь, в Уондсворде, рядом с узниками, отчего он и сам походил на одного из них. Красные, слегка слезящиеся глаза на его костлявом лице часто моргали, при этом он смешно морщился, подтягивая верхнюю губу к вздернутому, словно выточенному из слоновой кости, носу.
- Я служу здесь уже тридцать пять лет. Когда-то в каждой камере тут был туалет, но еще в прошлом столетии их посчитали излишней роскошью. Так что не обессудьте. Выносить за вами будут раз в сутки в семь утра.
Алекс кивнул и посмотрел на книжную полочку над столом, на которой пылился одинокий томик англиканской Библии.
- А как у вас насчет библиотеки? - спросил он. - Могу я записаться или взять абонемент?
- Библиотека имеется, но это не ко мне. Обратитесь к вашему следователю - сначала он должен дать разрешение, - а потом я доложу начальнику корпуса "Е". Только ничего путного вы там все равно не найдете.
- Это плохо, - Алекс определенно решил воспользоваться словоохотливостью своего гостя. - А говорите, хорошая тюрьма. Я вот сидел в немецком шталаге, так там было что почитать.
Тюремщик пожал плечами, зажмурился и пошмыгал носом. "Не иначе любитель нюхательного табаку", - подумал Алекс.
- Газетами вас может снабжать ваш адвокат, - сказал тюремщик. - Если вы католик или пресвитерианец, вам принесут другую Библию.
- Благодарю, мне не нужно никакой.
Тюремщик снова поморгал, извлек из кармана скомканный платок, краешком которого осторожно вытер в уголках глаз:
- Зато у нас новая виселица.
Он испытующе посмотрел на подследственного, ожидая, вероятно, что того, если не обрадует это известие, то уж наверняка заинтересует.
- Не может быть, - и взаправду удивился Шеллен.
- Я вас уверяю. Старую, ту, что стояла когда-то в Тюремном переулке в Хорсемонгере, привезли сюда в семьдесят восьмом. Я ее не застал. Говорят, она настолько обветшала, что однажды, когда палач нажал рычаг люка, то свалился вниз вслед за клиентом. Тот сломал себе шею, а этот - ногу.
- Простите, ногу сломал клиент или палач?
- Палач. Его лечили потом за казенный счет в нашем тюремном лазарете. У нас очень хороший лазарет.
- Вы рассказываете интересные вещи, - Алекс присел на кровать со стаканом остывшего чая в руке. - И что же потом?
- В одиннадцатом году построили новую виселицу, - тюремщик подошел и тоже присел на край кровати. - Это совсем недалеко отсюда, между корпусами "Е" и "F". В корпусе "F" - аккурат камера смертников, а в "Е" одно время сидел Оскар Уайльд, правда недолго. А в тридцать седьмом виселицу модернизировали. Заменили блоки и цепи и установили на первом этаже под эшафотом тележку на рельсах для выкатывания казненного во двор, где его забирал гробовщик. Раньше-то приходилось вытягивать за ноги.
- И многих здесь вытащили за ноги или выкатили на тележке? - спросил Алекс.
- Скажу совершенно точно: со дня основания на сегодняшний день ровно 124 человека, из которых один - женщина. У нас есть и собственный палач, но, когда предстоит исполнение по громкому делу, приезжает кто-нибудь поопытней. Неоднократно здесь бывал сам Пьерпойнт. Великолепный профессионал. Он переправил всю висельную таблицу, утвержденную еще на заре правления королевы Виктории, и его поправки узаконила парламентская комиссия.
- А что это за таблица? - поинтересовался Алекс, видя, что его вопросы доставляют тюремщику удовольствие на них отвечать.
- Ну как же! Это очень важная таблица, сэр. По ней палач определяет необходимую ему длину веревки в зависимости от веса, роста и возраста своего клиента на момент казни. Пьерпойнт ввел туда даже несколько поправочных коэффициентов, учитывающих физическое состояние человека и род его занятий. Он написал также рекомендации по выбору типа веревки, ее толщины и конструкции скользящего узла. Недобросовестный палач ведь как, дабы сэкономить выделенные ему средства, купит что подешевле в лавке в Ист-Энде или в Плимутских доках, потом, обследовав клиента накануне исполнения, казалось бы, верно отмерит нужное расстояние от крюка до петли, но за ночь, особенно если она выдастся сырая и теплая, веревка станет длиннее. И все насмарку!
- Что насмарку? - спросил Алекс, которого эта беседа, учитывая его настоящее положение, забавляла своим сюрреализмом.
- Как что? Вся процедура. Голова, может, и не оторвется, но кровищи будет!
- Но клиенту-то все равно, - возразил Шеллен, прикидываясь, что тема повешения ему чертовски интересна. - Ему ведь наоборот - чем сильнее дернет, тем быстрее отъедешь.
- А публика? - изумился тюремщик. - О публике вы не подумали? Казнь ведь не для одного осужденного, и даже не столько для него, сколько для зрителей. А зритель хочет, чтобы все было пристойно. А иначе для чего вообще нужен палач. Повесить абы как сможет любой, да только ты повесь так, чтобы не испортить настроение почтенным людям. На исполнение приговора может приехать и лорд-хранитель печати, и лорд-президент, и шеф Скотленд-Ярда, и губернатор, и много кто еще. Я уж не говорю о начальнике тюрьмы, адвокатах и журналистах. И если врач зафиксирует излишние мучения приговоренного или публика увидит кровь на его одежде или вывороченную челюсть, палач может запросто лишиться своей лицензии.
- Какую же веревку вы бы посоветовали? - почтительно поинтересовался Алекс.
- Только манилу, сэр, - решительно произнес тюремщик. - Хорошо вываренную манильскую пеньку из абака, скрученную из шести жгутов, ровно в дюйм толщиной и непременно тщательно навощенную. Такая не будет пружинить и менять длину от сырости или жары, и ее даже не нужно потом намыливать. Калифорнийская пенька из конопли немного похуже, но тоже сойдет. В Пентонвилле, я знаю, в основном используют ее. Главное, за день до экзекуции не забыть хорошенько растянуть веревку, сбросив на ней мешок с песком. Для особо знатных персон последнее время стали применять итальянский шелк с петлей, обшитой бархатом. Еще в моду стало входить стальное кольцо вместо плетеного узла. Оно, конечно, лучше ломает позвонки, но профессионалы, такие как мистер Пьерпойнт, предпочитают классику.
Алекс решил, что для первого знакомства со славной тюрьмой Уондсворд узнал о ней достаточно. Сославшись на то, что его каша совсем остыла и пора бы ее съесть, он поблагодарил за обстоятельную информацию. Худосочный тюремщик вздохнул, смахнул платком слезинку в уголке глаза и направился к выходу. Закрывая за собой дверь, он обернулся и сказал, что зовут его Реджинальд Гримм и что он лично знаком со старшим помощником главного королевского палача и всегда может замолвить перед ним слово за хорошего человека.
Утром 12 декабря двое охранников отвели Алекса в кабинет следователя. Это был уже третий по счету следователь - мужчина лет около шестидесяти, с широким рябоватым лицом и цепким взглядом.
- Присаживайтесь, мистер Шеллен. Я - полковник Кьюсак, веду следствие по вашему делу.
- Сэр, - вяло приветствовал следователя Алекс, опускаясь на табурет.
- Могу вас информировать, что в роли обвинителя на суде должен выступить сам генеральный атторней мистер Файф, - важно произнес следователь. - Это налагает на нас с вами определенную ответственность.
- На вас, может, и налагает, а я… я уже подробно все описал на двадцати с лишним страницах еще там, в Германии. Что еще от меня требуется?
- Теперь нам предстоит выяснить массу деталей.
- Разве они что-то могут изменить?
- Прежде всего, они важны для понимания ваших действий присяжными заседателями.
- Что ж, - вздохнул Алекс, - давайте выяснять.
Полковник Кьюсак раскрыл лежавшую перед ним папку.
- Скажите, Шеллен, вы были знакомы с Каспером Уолбергом, флаинг-офицером РАФ?
- Да, мы были друзьями и одно время летали в одной эскадрилье. Потом встретились в плену.
- А что произошло между вами в начале марта в Дрездене?
- Что вы имеете в виду? - не понял Алекс.
- Ну, что случилось между вами и Уолбергом? Почему вы решили избавиться от него, подложив найденные вами деньги в карман его куртки и сообщив немцам, что Уолберг мародер?
Алекс остолбенел. Он готов был услыхать в свой адрес любые обвинения, но чтобы такое! С минуту Шеллен не мог вымолвить ни слова и только ошарашенно смотрел на следователя.
- Как видите, все тайное со временем становится явным, - с нескрываемым удовлетворением заметил тот. - Выпейте воды и ответьте на мой вопрос.
- На каком основании вы смеете обвинять меня в этом? - прошептал Алекс.
- На основании свидетельских показаний, мистер Шеллен.
- Кто дал такие показания?
- Пайлэт-офицер Томас Махт, ваш товарищ по плену. Помните такого? Сейчас он проживает в Манчестере.
Шеллен, разумеется, помнил. Вредный тип с вечно обиженным выражением лица. Он повздорил с ним незадолго до случая с Каспером. Да, как раз накануне своей поездки в базовый филиал их лагеря под Радебойлем. О чем повздорил? Махт выразил сожаление, что новая бомбардировка Дрездена американцами, произведенная 2 марта, была неточной. Он высказался в том смысле, что было бы неплохо, если бы Дрезден окончательно стерли с лица земли. Не пришлось бы возиться с этим полутрупом. "Мы переколотили их хваленый фарфор, а американцы пускай сделают так, чтобы русским не досталось ни одного целого кирпича". Алекс назвал Махта скотиной и вышел из барака. Вслед он услыхал что-то про немца-перебежчика, который сначала разбомбил свой город, а потом приехал на его развалины лить крокодильи слезы.