* * *
- Друг называется! - Николай нервно ходил по комнате. Глаза его вызывающе блестели, щеки пылали нездоровым румянцем. - Ты же мог не докладывать! Слетал бы на переправу, и все было бы нормально. Ты же предал меня, предал!
- Замолчи! - крикнул Анатолий. - Старик поступил правильно! "Слетал бы…" Это еще вопрос. С пьяных глаз можно в лес идти, а не в кабину истребителя!
- Я был трезв! Чувствовал себя нормально. Перестраховщики - вот вы кто. Ну выпили с Мажугой немного. Ему - ничего, а меня… от полетов… Эх, вы!..
- С кем ты себя сравниваешь? - спросил Анатолий. - С Мажугой. Знаешь, что говорил Ювенал? "Воронам все сходит с рук, голубям - никакого прощения". Понял?
- Пошел ты со своим Ювеналом! - Николай сунул в рот сигарету, долго не мог прикурить, трясущимися пальцами ломал спички. Прикурив, сделал несколько глубоких затяжек, сел в кресло и уставился в темное окно.
- Ты был трезв… Мы тебя по тревоге еле растолкали! - горячился Анатолий. - С вечера так набрался. Стыдись, дубина стоеросовая!
Геннадий подошел к Николаю, обнял за плечи.
- Уймись, Коля. Мы с Толичем тебя знаем лучше других. Ты отличный летчик, мы все у тебя учились, но так дальше нельзя. Да, беда… Да, развалилась семья. Горько, конечно, но жизнь продолжается! - Геннадий достал из планшета конверт. - Вчера письмо от Петра Максимовича Потапенко получил. О тебе спрашивает. Что я ему отвечу?
- Напиши о себе, - зло огрызнулся Николай. - Похвастайся: капитана досрочно дали.
- Хватит! - сказал Анатолий. - Ты чего на Генку злишься? Сам себя подвел - сам и отвечай! Нечего куражиться! - Анатолий взял у Геннадия конверт, вынул письмо. - Послушай лучше: "Дорогие Лида, Геннадий, Толя и Николай, здравствуйте! У меня - радость! Вчера закончил первую самостоятельную серию испытаний! Знали бы вы, как я счастлив! Исполнилась моя давняя мечта! Теперь…"
Раздался стук в дверь. Геннадий пошел открыть. На пороге стояла Лида.
- Ребятки, баиньки пора - двенадцатый час. - Она посмотрела на всех троих и с тревогой спросила: - Что случилось?
- Достукался. - Анатолий показал на Николая. - Списали сизого голубя в наземную службу.
- Неужели? - огорчилась Лида. - Что же теперь делать?
- Посиди, - сказал Анатолий, - я дочитаю письмо Петра Максимовича. "Теперь, ребята, дело за вами. Летайте, учитесь, может, когда-нибудь в школе испытателей встретимся. Недавно почему-то вспомнил, как мы с вами разгружали вагоны с лесом. Помните, как нам не поддавалось последнее бревно? Сил нет, а надо поднять. Так и в жизни: еще одно усилие - и вот она, цель! Как наша Лида? Как сыновья? Из письма узнал, что Надя уехала… Коля, не падай духом, держись! Как у тебя идут летные дела? Ведь ты здорово летал! Жму ваши руки. Ваш Петр Потапенко".
Анатолий сложил письмо, отдал конверт Геннадию и подошел к Николаю.
- Будешь писать ответ ты. Понял?
Николай взял письмо, положил его на стол, закрыл за друзьями дверь.
Ему не спалось. Лежал и думал о полетах, как о чем-то теперь далеком и потерянном. Отоснились утренние малиновые сны. Серые остались, нудные, с осенними дождями, с грустным, одиноким осинником, покрытым хрупкой стеклянной наледью…
Вскоре Кочкина назначили штурманом наведения на командный пункт. Он долго еще не верил, что уже не летчик, и по привычке часто садился с летчиками в автобус. Спохватывался, когда подъезжали к летной столовой, выходил из автобуса и торопливо шел назад, на КП. Новую специальность осваивал неохотно, тосковал по небу, пил, таясь от друзей. Они ругали его, стыдили - с Николая все было как с гуся вода. Он хотел начать жить по-новому, но не мог…
- Возьми себя в руки, - не единожды советовал Геннадий. - Нельзя же так! Ты раскис. Но ты обязан это бремя отлучения от неба преодолеть. Трудно, но тем не менее надо! Пойми, дурья твоя голова, нынешние обязанности очень ответственны. Штурман наведения - первый помощник летчика. Тебе, летчику, больше, чем кому-либо, известны скрытые особенности перехвата, а потому ты должен наводить лучше остальных!
- Тебе легко проповеди читать! - взорвался Кочкин. - Посмотрел бы я на тебя в моей шкуре! Вы с Анатолием на полеты, а мне плакать хочется от обиды!
- Ты чего кричишь? - вмешался Анатолий. - Успокойся. Подыши по системе йогов! Старик прав, а ты выпендриваешься. Сам во всем виноват! - Анатолий в упор посмотрел на друга. - Молчишь? Так слушай, когда тебе дело говорят. Пора кончать с водкой! Сделай для себя правилом: ничего сверх меры! Алкашом можешь стать, дубина! Секретарь парткома Выставкин опять тебя видел в поселке. Говорит, ты был навеселе.
- Думаете, мне легко все это слушать? Я же хочу, хочу жить по-другому, но… - Николай развел руками. - Не получается.
- Мало просто хотеть. - Анатолий обнял друга, - Надо еще бороться!
Кочкин отвел глаза в сторону, вздохнул и подошел к окну. Из смурного, набухшего влагой обволочья неба сочился нудный, обложной дождь. Капельками оседал на деревьях, подоконнике, крышах домов, вызывая у Кочкина подавленное, гнетущее настроение…
* * *
О секретаре парткома майоре Выставкине прибывший в полк Северин узнал из рассказа начальника политотдела дивизии Сосновцева. Почти всю свою службу Выставкин провел на стоянке: был техником самолета, звена, избирали в партбюро эскадрильи, в партком полка. Человек скромный, уважительный, он пользовался в полку авторитетом. Но одно дело быть членом парткома, другое - секретарем. Выставкин так и остался "технарем": если среди коммунистов-техников по линии парткома немало делалось, то к летчикам секретарь парткома идти опасался. Почти не занимался анализом летной работы. И не потому, что не хотел, - не мог.
А тут - летчик на крючок попался: увидел Выставкин Кочкина в поселке навеселе. Утром вызвал в партком и Кочкина, и его начальника Васеева.
- Пьянствуете, товарищ Кочкин? - Выставкин для солидности постучал карандашом по столу. - Так, так. Докатились! Живете рядом, товарищ Васеев, и не видите?
- Вижу, - холодно ответил Геннадий.
- Это же не впервой? Надо ударить побольнее.
- Уже ударили. - Васеев взглянул на Выставкина, не увидел в его глазах ни сочувствия, ни жалости, ни заботы. Словно речь шла не о человеке - о чурке. - Отстранили от летной работы.
- А выводы Кочкин сделал? Нет. Будем выносить на партком.
Геннадий не выдержал.
- Зачем вы пугаете парткомом?! Да, Кочкин виноват! И я вины с себя не снимаю. Мы помогаем ему, надеемся, что он возьмется за ум. Не надо спешить, товарищ Выставкин. С людьми ведь дело имеете, не с гайками и болтами.
- Вы… вы почему кричите? - В голосе Выставкина звучал металл. - Обоих на партком за такое поведение!
Разговор получился тяжелый, Выставкина еле успокоили. Николай встревожился не на шутку - вызов на партком ничего хорошего не сулил. Начинать нужно было с нуля: вовремя подниматься, делать зарядку, ходить на тренажи, сидеть над учебниками. Служба наведения для него, летчика, вдруг приобрела острый интерес. Не хватало времени: пока обдумает приказ, пока соберется передать его на борт - поздно.
После очередной неудачи Кочкин сидел на рабочем месте штурмана в классе и вяло листал учебник, стараясь отыскать причину срыва, когда услышал скрип открываемой двери. Вошли Васеев и Сторожев.
- Чего засиделся? Пошли домой, - предложил Анатолий, но, заметив мрачное, озабоченное лицо Кочкина, подошел ближе. - Опять хандра?
- Какая хандра! - огрызнулся Николай. - Не получается, хоть кричи! Какая-то непонятная медлительность. Боязнь ошибки.
Геннадий посмотрел на часы, снял китель и включил аппаратуру.
- Толич - на контроль с хронометром. - Стал позади Николая. - Вводная номер один: отказ генератора!
Тренировки и дежурства, дежурства и тренировки.
Постепенно Кочкин стал чувствовать, что он нужен людям в кабинах. Не раз летчики, стараясь быстрее обнаружить в темных облаках цель, просили у него помощи. Кочкин мучительно искал цель среди хаоса всплесков света, до рези в глазах вглядываясь в экран локатора. Находил едва заметную крупинку, спешил сообщить экипажу курс и высоту. И однажды в непроглядной ночной темноте, помогая молодому летчику среди плотных облаков выйти на аэродром, Николай почувствовал, что черная головка плотно прижатого к губам микрофона и небольшой, величиной с фуражку, полный сполохов экран локатора и впрямь заменили ему ручку управления в приборную доску самолета. Работать стало легче. Когда же сердце просило скорости, он шел на аэродром, находил укромное, скрытое от чужих глаз местечко в кустарнике и следил за взлетающими самолетами.
Часть вторая
…Какое одиночество испытываешь на высоте четырех тысяч метров… И потом это чудесное товарищество внизу, на земле… У меня такие шикарные друзья, что вы даже вообразить себе не можете.
Антуан де Септ-Экзюпери
Глава первая
1
Комиссия из штаба дивизии для разбора обстоятельств пожара на самолете Васеева прилетела рано утром. Из вертолета вышел заместитель командира дивизии Вадим Павлович Махов - среднего роста, хорошо сложенный полковник. Его гладкое лицо было тщательно, до синевы, выбрито, в больших серых глазах стыло нескрываемое недовольство. Он выслушал рапорт Горегляда и молча пожал ему руку. Затем подошел к прилетевшим с ним инженерам:
- Будем начинать! Вы, как и условились, тщательно проверьте техническую документацию и осмотрите самолет. Я заслушаю доклады командования об обстоятельствах пожара, побеседую с летчиком.
Машина Васеева стояла особняком, вдали от других самолетов. От нее тянуло холодом, зловеще чернел закопченный хвост.
Когда сняли чехлы, Махов и Горегляд одновременно заглянули в зияющее чернотой огромное, почти в человеческий рост, сопло двигателя. Дивизионный инженер, пригнувшись, вошел в сопло и, не скрывая удивления, произнес:
- Вот это температурка! Металл плавится! Повезло летчику.
Васеев стоял у крыла притихший, с едва заметными пятнами на посуровевшем лице и настороженным, внимательным взглядом. Он отчетливо услышал удивленный возглас инженера и подумал: "Действительно повезло".
- Да, тяги управления могли перегореть в любую минуту, - сухо произнес Махов. Смерил взглядом Васеева: - Докладывайте.
Геннадий подошел ближе к хвосту самолета и, ощущая на себе тяжелый взгляд полковника, начал рассказывать о ночном полете. Сбиваясь, объяснил свои действия на взлете, в наборе высоты и в то мгновение, когда ощутил сильный удар в фюзеляже и увидел рубиновый всплеск лампы пожара на приборной доске.
- Почему сразу не применили спецаппаратуру? - прервал его Махов.
Геннадий растерянно посмотрел на Горегляда.
- Не волнуйтесь, Васеев, - подбодрил его Горегляд.
- Под самолетом был город, - ответил Геннадий. - Если бы я включил пожарогашение, то надо было выключать двигатель и катапультироваться. Самолет упал бы на жилые дома.
- Это еще надо доказать, Васеев. Надо доказать. - Махов любил повторять некоторые слова, произнося их с особой интонацией. - А вот если бы с машиной беда случилась, вам бы не уцелеть. Не уцелеть, Васеев. Ну и, - он обвел взглядом стоящих рядом офицеров, - ну и нам, конечно. Инструкцию надо выполнять. Тогда всегда прав будешь. Всегда. Повезло вам. Так, Дмитрий Петрович? - Махов выжидательно посмотрел на Брызгалина.
- Так точно, товарищ полковник! - ответил Брызгалин, заглядывая Махову в глаза.
Заместитель командира полка подполковник Дмитрий Петрович Брызгалин - самый опытный в полку методист. Невысокий, со следами оспы на полном лице и маленькими, скрытыми широкими надбровными дугами глазами, в потертой куртке и вылинявшей рубахе, он выглядел старше своих сорока лет. Когда-то Брызгалин был весел, полон замыслов и планов, упрямо шел по служебной лестнице, но до заветного рубежа командира полка не дошел, остановился на последней ступеньке. Характер Дмитрия Петровича стал портиться с того времени, когда при поступлении в академию дважды не набрал нужных баллов. Его товарищи, пока он готовился и сдавал экзамены, летали, повышали классность. Брызгалин, отставая от них по программе полетов, оставался в одной и той же должности. Незаметно, исподволь зародилась у него зависть к сослуживцам, а потом и к молодым летчикам-инженерам, которые быстро овладевали полетами в облаках, росли по службе. Выветрилась из его души какая-то живинка, погас в глазах огонек беспокойства и стремления сделать все как можно лучше, отмерла любовь к работе, к товарищам, к небу. Стала замечаться небрежность в исполнении обязанностей, неряшливость в подготовке таблиц полетов и документов методического совета, на котором зачастую решалась судьба молодого, с неокрепшими крыльями пилота. Он чувствовал себя обойденным, не оцененным начальниками и, замечая свои просчеты и ошибки, не казнил себя за них. У него появилось ощущение, будто жизнь прошла стороной, и теперь он, не имея надежд и цели, жил без радостей и больших разочарований, исполняя обязанности от и до. Из всех увлечений оставалось одно - рыбалка.
Однажды командира эскадрильи майора Брызгалина вызвали в отдел кадров и предложили новую должность в одном из районов Крайнего Севера.
- Вся ваша служба прошла в теплых краях. Пора и морозы испытать. А на ваше место приедет офицер, прослуживший на Севере больше десяти лет, да к тому же еще с больным ребенком.
Неожиданное предложение обескуражило Брызгалина, и он стал лихорадочно искать предлог, исключающий столь неприятное перемещение по меридиану.
- Вы получаете повышение, - продолжал офицер отдела кадров, - а это тоже немаловажно. В академию вы не смогли поступить, теперь того и гляди обойдет молодежь.
Среди хаоса беспокойных мыслей Брызгалин почти не различал чужого голоса и лихорадочно искал спасения от внезапно свалившегося на него предложения. Тогда-то он и обратился к Махову, которому год назад при содействии влиятельного тестя поспособствовал устроить сына в медицинский институт, куда тот не попадал по конкурсу.
- Не волнуйся, Дмитрий Петрович, - успокоил Махов. - Это дело мы уладим. А пока скажи кадровикам, что твоя жена по состоянию здоровья проживать на Севере не может. Запасись на всякий случай соответствующими справками.
Спустя месяц Брызгалину сообщили, что его кандидатура на перевод в северные районы снята, а еще через полгода не без участия Махова он был переведен в гарнизон Сосновый заместителем командира полка по летной подготовке.
Так в гарнизоне Сосновый появился Дмитрий Петрович Брызгалин со своей властолюбивой женой Эрой, дочкой известного ученого. Первое замужество у Эры было неудачным - ее суженый, артист московской эстрады, покинул семейное гнездо вскоре после медового месяца. Эра от обиды поплакала немного и, перекрасив волосы в цвет спелой пшеницы и сменив шиньон, махнула на прошлое рукой, пустилась в коловорот веселой, беззаботной жизни. Холеная, одетая по последней моде молодая женщина обращала на себя внимание.
Брызгалин познакомился с Эрой на юге, где отдыхал в военном санатории. Осенью, сразу после возвращения, они поженились.
В Сосновом Эра быстро заявила о себе. Единственная ее дочь росла в столице у заботливой бабушки; не обремененная домашними заботами, молодая женщина с увлечением участвовала в художественной самодеятельности, в соревнованиях по стрельбе, играла в волейбол в сборной женской команде гарнизона, ходила на курсы стенографисток, аккуратно посещала кружок политзанятий. О ней стали говорить в полку и дивизии, ставить в пример, посылать с выездными концертами самодеятельности и в конце года, к ее нескрываемой радости, избрали в женсовет полка.
Эра стала смелее и настойчивее обращаться в политотдел дивизии и даже к самому комдиву генералу Кремневу. Она затевала различные соревнования среди женщин, смотры художественной самодеятельности, выставки кулинарного искусства. Махов не упускал возможности похвалить в дивизии и округе Эру Брызгалину. Вадим Павлович не раз бывал у Брызгалиных. Завидев его, полковые остряки шутили: "Опять Дмитрий Петрович начнет форсировать свою ночную подготовку". С приездом Махова в плановой таблице против фамилии Брызгалина появлялись условные знаки ночных полетных упражнений…
Обстановка складывалась так, что с уходом командира полк могли доверить Брызгалину, и об этом уже усиленно поговаривали в штабе округа. Но командиром полка неожиданно назначили опытного, прокомандовавшего соседним полком три года Горегляда. Следом за ним прибыл и новый замполит майор Северин. Тогда-то Брызгалин и понял: конец его планам подняться еще на одну-две ступеньки вверх. Понял и отяжелел душой. Стал угрюмым и злым, часто замечал, что зря обижает людей. Офицеры боялись его. Как-то накричал на пожилого техника. Тот так посмотрел на Брызгалина, что у него от колючего взгляда неприятный осадок остался на всю неделю. "Ну за что обидел человека? - укорял себя Дмитрий Петрович. - Несправедлив я стал. Надломился сам, а зло на людях вымещаю".
Этими тревожными мыслями Брызгалин поделился с Эрой. Она вскинула голову и бросила:
- О себе надо думать, а не о технике!
И он стал думать о себе.
Перед подчиненными Брызгалин выглядел орлом: покрикивал, отдавал многочисленные распоряжения и указания, не утруждая себя проверкой их исполнения. Перед начальством же робел. Вот и теперь он мучительно старался угадать, что думает об аварии Махов, чтобы не попасть впросак. Значит, Васееву повезло?..
- Дело не столько в везении, - Северин поспешил прервать наметившееся между Маховым и Брызгалиным единство в оценке действий Васеева, - сколько в правильном и своевременном определении случившегося летчиком и руководителем полетов.
- Все это ясно, товарищ… - Махов запнулся, вспоминая ударение в фамилии замполита. Однажды начальник политотдела полковник Сосновцев уже пристыдил его: "Ударение на последней гласной - Северин. Запомните и не путайте, Вадим Павлович, - Северин", - товарищ Северин. Ясно. Но я об инструкции говорю. Ее надо выполнять. Надо! - В голосе звучала сталь.
- В инструкции невозможно все предусмотреть, - не унимался Северин. - Катапультирование над городом могло закончиться гибелью жителей.
- Понятно! - Махов решительно разрубил ладонью воздух. - Продолжим. Старший инженер полка…
- Майор Черный.
- Докладывайте.
- Самолет в день полетов был технически исправен и подготовлен к вылету. Нарушений в нормах заправки топливом, газами и смесями не обнаружено. Самолет имеет общий налет…