Шурочка сидела в кресле. Она не прислушивалась к тому, о чем говорили подруги, не видела ни новых платьев гарнизонных модниц, ни высоких броских причесок двух молодых женщин, недавно приехавших в полк с мужьями, окончившими училище, она была поглощена ожиданием возвращения Анатолия. Сердцем чувствовала, что на улице, пока она танцевала с Кочкиным, случилось что-то важное, и боялась одного: он ее придет. "Господи, - шептала она, - верни его, верни его. Знал бы он, как я хочу его видеть…"
Оркестр играл вальс - ее любимый танец; к ней кто-то подходил, приглашал, но она сидела, будто вокруг не было людей, и только музыка да ослепительный свет люстры удерживали ее в зале. Чем дальше отодвигалось начало вечера, тем грустнее становилось ей. "Зачем я жду?" - спрашивала она себя, готовая расплакаться.
Когда Анатолий вошел в клуб, Шурочка вздрогнула, сцепила пальцы и замерла. Почувствовала, что он идет к ней, рванулась навстречу и замерла перед ним, когда взгляды их встретились. "Что с тобой случилось, милый? - говорили ее глаза. - Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо!"
Анатолий кивком пригласил ее к танцу, она положила руку на его плечо и увидела совсем рядом смуглое лицо, пухлую нижнюю губу, округлость подбородка. "Господи, как же мне хорошо с тобой, милый… Да, да, я люблю тебя, - шептала она беззвучно. - Не могу без тебя - ты должен знать это. И ты меня любишь, правда?"
…Не отпуская рук, они шли по тропинке к своей заветной поляне с огромной сосной посредине, натыкаясь на мокрые ветки кустарника, спотыкаясь о выступавшие из земли корни деревьев. На поляне было тихо. Анатолий прислонился спиной к сосне, расстегнул пиджак, робко и нерешительно потянул к себе Шурочку. Полы пиджака не сошлись - не закрыли плечи Шурочки. Осторожно, едва касаясь, он провел по ним рукой - плечи были мокрыми. Анатолий рывком стянул полы пиджака. Шурочка припала к нему.
- Прости, прости, пожалуйста, - шептал он. - Я виноват перед тобой… прости. Больше я никогда, никогда не обижу тебя!
3
Васеев первое время делал по одному-два полета в день. Горегляд сам выпускал его в воздух, придирчиво проверял полетную документацию, строго спрашивал с инженера за подготовку к вылету самолета.
Как и в клинике, Геннадий начинал рабочий день рано, будил своих друзей, бежал с ними на зарядку по тропинке в лес; вечером с Лидой, которая не хотела оставлять его одного, шел на стадион, на беговую дорожку. "Вам нужно больше бегать, - сказал профессор. - Бег и приседания восстановят эластичность и подвижность мышц и суставов", И он бегал…
Нога окрепла, и Геннадий был уверен, что это связано с полетами. С особой тщательностью выполнял он виражи один за другим. Это требовало больших усилий и напряжения, и Геннадий радовался нагрузкам. Они держали его в постоянной готовности, делали сильнее.
После очередного врачебного осмотра Графов позвонил Горегляду:
- Товарищ командир, по-моему, пора. Ранка затянулась, кожа розоватая. Можно на перегрузки.
- Выдержит?
- Вполне.
- Отлично.
Положив трубку, Горегляд сказал по селектору Северину:
- Твой крестник планируется в зону, хватит его на привязи держать. Графов говорит, что дела у Васеева идут нормально. Чего молчишь?
- Слушаю внимательно, - ответил Северин. - Слушаю и радуюсь.
- Проследишь подготовку Васеева и оба вылета.
- Понял, Степан Тарасович.
О вылетах на сложный пилотаж Геннадий узнал от Пургина. Федор Иванович не без гордости заявил:
- Ну, Геннадий, добились-таки разрешения! Приказано спланировать два полета на сложный пилотаж. Готовься.
Геннадий засел за вычерчивание схемы полета в зону. С особым удовольствием выводил он цветными карандашами глубокие виражи, перевороты, петли, боевые развороты…
В зоне пилотажа он осмотрелся, наметил ориентиры, доложил по радио и ввел самолет в глубокий вираж. Перегрузку почувствовал сразу. Машина шла устойчиво, скорость выдерживала заданную, носа не опускала. Геннадий опасался, не будет ли трудно поврежденной ногой удерживать самолет по горизонту, и обрадовался, когда почувствовал, что нога не утратила плавности движений и действует как здоровая.
Оставалось испытать себя на больших перегрузках. Не лопнет ли тоненькая пленка на ранке от прилива крови? Не сдвинутся ли с места отколовшиеся при ударе косточки? Геннадий об этом не думал. Как и каждый летчик, изготовившись, он думал о пилотаже. Ну а если что и случится, то об этом узнаешь после посадки…
Перед вводом в переворот Геннадий посмотрел вниз, на ориентир. Под ним лежала огромная географическая карта местности с извилистой лентой реки посредине, темно-зелеными массивами леса, прямыми серыми линиями дорог.
На большой высоте очень легко ощутить себя одиноким и слабым. Тогда не замечаешь ни ослепительного, с оттенками густого аквамарина небосвода, ни прозрачного воздуха, ни расплавленного солнцем сизого горизонта. И спешишь расстаться с высотой и вернуться на землю.
Васеев же действовал неторопливо, вглядываясь во все, что окружало его. Чувство приподнятости и гордости наполняло его - он ощущал себя хозяином этой высоты. Огромное пространство делало его сильным и мужественным. Васеев выждал, пока уменьшится скорость, сгруппировался и, как только стрелка прибора коснулась заданного штриха на циферблате, осторожно двинул ручкой и педалью. Многотонная машина легко опрокинулась на спину, опустила нос и понеслась к земле. Он увидел, как навстречу ринулось огромное поле с яркими красками, и, повинуясь выработанным множеством полетов навыкам, начал подтягивать ручку. Желание испытать себя на больших перегрузках подхлестнуло его, и Геннадий потянул ручку энергичнее, круто изломав траекторию движения машины. На приборе перегрузок кончик стрелки замер на цифре "6". Шестикратная перегрузка вдавила в сиденье, сковала мышцы рук и ног, бросила кровь сверху вниз, туда, где была та самая тонкая пленочка раны.
Фигуры сложного пилотажа он выполнял в едином темпе, не давая себе ни секунды отдыха. Истосковавшись по пилотажу, Геннадий то бросал машину на желто-зеленый земной ковер, то вздыбливал на "мертвую петлю", увеличивая с каждой фигурой перегрузки.
Пока Муромян с Борткевичем готовили машину к следующему вылету, Геннадий сходил к Графову и доложил о самочувствии:
- Пять баллов, как говорит командир! - И поднял вверх руку с растопыренными пальцами.
- Садись, посмотрим. - Графов измерил кровяное давление, посчитал пульс. - После второго полета - углубленный осмотр, как договорились.
- Из кабины - прямо в ваши руки!
Второй полет на сложный пилотаж Геннадий выполнял с еще большими нагрузками. Он, казалось, рассердился на машину и выжимал из нее все, что она могла дать. И только раз, когда пришлось двинуть поврежденной ногой резко и до отказа, почувствовал острую боль, словно его кто-то уколол иглой.
Войдя к Графову, он снял летный костюм, разулся и лег на кушетку. Графов присел рядом, осмотрел ногу - на розоватой коже, на месте свища, виднелись две крохотные капельки крови.
- Прекрасно, Геннадий! Экзамен твоя нога сдала хорошо. Поздравляю! Теперь летай себе на здоровье! - Графов легонько хлопнул Геннадия по плечу.
- Спасибо, Владимир Александрович, за помощь, за доброту вашу. - Геннадий благодарно посмотрел на врача. - Если бы тогда, после клиники, не ваша поддержка, не летать бы мне…
- Считай, что ты сам одолел свой недуг.
Геннадий вышел от врача, постоял, вспомнил совет профессора: "Исцелися сам" - и улыбнулся.
После полетов Геннадий, Николай Кочкин и Сторожев направились домой. Узкая, выложенная прямоугольниками бутового камня дорожка пролегала между кустов жимолости и рядов пирамидальных тополей, посаженных летчиками.
Толя Сторожев притронулся к листочкам вскинувшегося вверх тополька.
- Здравствуй, племя младое, незнакомое! - Он поднял руку, но до вершины не дотянулся. - Вот растет, ребята, не по дням, а по часам. Как в сказке.
Дорожка оборвалась, за ней начиналась тополиная аллея, в конце которой виднелся огромный дуб с широкой, похожей на шар развесистой кроной. Тополиная аллея служила местом прогулок жителей городка, там даже в самые жаркие июльские дни было прохладно. Вечерами сюда приходили жены, дети и матери - встретить возвращающихся со службы летчиков и вместе, пока не наступит темнота, погулять по главной улице городка, побродить по леску.
День догорал. Опустившееся за гряды облаков солнце еще высвечивало на западе небосвод, но краски постепенно блекли, и на смену голубоватым и золотым сверху наплывали свинцово-серые. Сторожев несколько раз оборочивался и наконец не выдержал:
- Посмотрите на закат!
Кочкин и Васеев остановились, молча посмотрели. Кочкин подтолкнул Анатолия в плечо:
- В который раз говорю, что тебе, Толич, надо было идти не в летное училище, а в академию художеств!
Сторожев не ответил и продолжал смотреть на запад. Васеев и Кочкин перемигнулись и пошли в городок.
Кочкин еще издали увидел Лиду с детьми и зашагал было быстрее, но сдержал себя.
- Смотри, старик, твой экипаж в сборе. Готовь встречный марш!
Пятилетний черноволосый Игорь рванулся к отцу. За ним с визгом побежал младший - белоголовый крепыш Олег. Геннадий подхватил Игоря и усадил на плечи, Олега взял на руки Кочкин.
- Что-то вы сегодня задержались? - спросила Лида. Геннадий наклонился, поцеловал ее.
- А нам с Олегом можно? - спросил Кочкин.
- Чур, не сейчас, - засмеялась Лида.
- И счастлив тот, кто разом все обрубит, уйдет, чтоб не вернуться никогда! - произнес Кочкин.
Лида улыбнулась, обнажив белые ровные зубы. Шерстяная, василькового цвета кофта и серая короткая юбка плотно облегали ее красивую фигуру.
Кочкин глядел на нее и не узнавал - Лида хорошела с каждым годом. Дети приносили ей не только хлопоты, но и то удовлетворение, от которого человек крепнет и расцветает. С тех пор как он впервые увидел Лиду, прошло шесть лет. Мог бы и он тогда дружить с ней… Почувствовал, как воспоминание отозвалось в сердце щемящей болью.
Васеев попросил:
- Давайте-ка нашу потихоньку. Ей-богу, на песню потянуло.
- Э-э, нет. Пойдем домой, там нам Лида разрешит по маленькой с рижским бальзамом, вот тогда можно и песню спеть.
- Не разрешу, - отрезала Лида. - Завтра полеты.
- Она права, Кочка.
Стараясь не привлекать внимания прохожих, Васеев начал любимую свою песню. Игорь и Олег тихонько подхватили знакомые слова.
Небо голубое, ставшее для летчика судьбою.
Небо доброе и злое, голубое, грозовое,
Стало ты моей судьбою,
Я и бог твой, и подданный твой.
- Завидую я вам, Васеевы, - вполголоса сказал Кочкин Лиде. - Вы, наверное, самая счастливая семья на земле! Гляньте, а Толич-то наш… В атаку пошел.
Лида обернулась и увидела в конце аллеи Шурочку. Анатолий поспешил ей навстречу.
- Типичный прием истребителя: скорость - маневр - пуск! - засмеялся Кочкин. - Это ты их помирила, Лида?
4
Сразу после прибытия в Москву Кремнев направился в управление. Получив пропуск, вошел в многоэтажное, облицованное серым гранитом здание и поспешил в указанный на пропуске кабинет. Его слушали, долго расспрашивали о ПМП, уточняли налет, сроки проведения регламентных работ, укоризненно качали головами, словно упрекая его в том, что вся эта заваруха с ПМП произошла по его, Кремнева, вине, а коли так, то докладывать начальнику управления будет сам Кремнев. Что ж, думал Кремнев, семь бед - один ответ. И ответ придется держать по всей форме. Пусть накажут, но ошибку исправлять надо незамедлительно.
Из управления Кремнев вышел поздним вечером, не спеша добрался до сквера, сел, вытянул ноги и глубоко вздохнул. Вроде бы камни не ворочал, дрова не пилил, землю не пахал, а устал так, как будто весь день был в борозде или на лесосеке. Действительно, нервное напряжение порой сильнее физических нагрузок. Хорошо, что начальник управления не канцелярист, в прошлом тоже летчик. Выслушал внимательно, долго рассматривал сетевые графики летной подготовки и наконец сказал:
- Плохо, что есть любители показухи, но хорошо, что вовремя хватились и высказали правду о ПМП. Грешен, но я тоже поверил доводам в пользу ПМП. Спасибо, что помогли разобраться, а то бы этот "почин" подняли на щит - и пошла писать губерния. Желаю успехов, товарищ Кремнев!
Сидел на скамье и снова подумал о начальнике управления. Хорошо, что земля рождает таких людей: ни чванливости, ни отчужденности. Прост в обращении. Поговорил с ним - и на душе светлее стало…
Вернувшись из Москвы, в тот же день вылетел в Сосновый.
- Ну, Степан Тарасович, - обратился Кремнев к Горегляду, - твоя взяла! Переходи на сетевые графики полетов. Москва - "за"!
Северин встретился с Васеевым у самолетов:
- Как летчики относятся к тренажу?
- Отбоя нет. Особенно от молодежи - они теперь перехваты осваивают.
Северин обошел машины, поздоровался с людьми. Он любил бывать на стоянке. Во время полетов времени на беседы не оставалось, а вот в дни наземной подготовки, когда никуда не торопишься, с человеком можно поговорить подольше, узнать обо всем, что представляет для замполита интерес. В такой обстановке человек не постесняется высказать и личную просьбу, и дельное предложение.
Чуть в сторонке, присев на самолетные чехлы, о чем-то беседовали Сторожев и Бут. Северин подошел к ним сзади и заглянул через плечо замполита эскадрильи: на раскрытом планшете лежали репродукции знакомых ему картин.
- Здравствуйте, товарищи! - приветствовал их Северин. - Чем занимаетесь?
- В воскресенье лекцию в гарнизонном университете культуры собираюсь читать, - сказал Бут, - вот и решил кое о чем посоветоваться с Анатолием.
- А как с открытием "Третьяковки"? - поинтересовался Северин. - Репродукций уже собралось много, рамки сделали?
- Рамки готовы, осталось доделать кое-что, да времени в обрез.
- Надо найти время, - сказал Северин. - На выставке и лекцию прочитаете о живописи.
Северин отошел к Васееву:
- Как дела у Сторожева?
- Теперь все улажено. Нежная у него душа, грубое слово ранит. Не только слово - взгляд…
- Это хорошо, Геннадий, что у человека такая душа! Хорошо. Хуже, когда иной так зачерствеет, что его ничем не проймешь.
- Да, - спохватился Васеев, - у меня другого характера просьба.
- Выкладывай, пока есть время.
- Ко мне обратился инженер Выдрин по поводу сдачи механиками зачетов на повышение классности. Опять, Юрий Михайлович, заминка - комиссия дивизии никак не соберется к нам. Помните, весной такая же карусель была?
- Конечно помню! Сегодня же доложу начальнику политотдела дивизии.
- Спасибо. Вопросов больше нет! - Васеев улыбнулся и подумал: "Почему бывает так - с одним человеком поговоришь - работать хочется, от другого же уйдешь - руки опускаются. Все норовит преподнести в корительном падеже. Эх, больше бы таких, как Северин…"
- Встречаемся в семнадцать часов. Пришли, пожалуйста, ко мне майора Чижкова.
Васеев кивнул и направился к группе инженеров и техников, среди которых, выделяясь высоким ростом, стоял Чижков. Голову Павел Петрович держал так, словно все время кого-то высматривал. Считался он добрейшим человеком. Хлопот по службе у майора было немного, пушек на самолетах последние десять - пятнадцать лет не ставили. И когда на новом истребителе появилась скорострельная пушка, Чижков со вздохом сказал: "Этого еще не хватало! Теперь хлебнем горюшка!"
Чижков был беспартийным, общественной работы побаивался и при малейшей возможности избегал. Исключение составляли выборы в местные Советы, когда он, представляя беспартийную массу, гордо заседал во всяких больших и малых комиссиях. После завершения выборной кампании Павел Петрович получал отгул за переработанные на дежурстве часы и немедля отправлялся на рыбалку, которой увлекался во все времена года.
Васеев подошел к инженерам, отозвал Чижкова:
- Вас, товарищ майор, вызывает замполит.
Чижков испуганно выхватил из плотно сжатых губ окурок и наклонился к Васееву:
- Что-нибудь случилось? Мажуга опять подзалетел?
- Не знаю, - ответил Васеев.
Чижков поправил помятый комбинезон и направился к Северину. Вытянулся. Пожал протянутую руку.
- Как дела?
- Нормально! - выпалил Чижков.
- Нормально, говорите? Что сделано по дополнительной пристрелке пушек тех машин, экипажи которых скоро заступят на дежурство?
- На двух машинах пушки проверены, а на остальных проверим на следующей неделе. То одно, то другое. - Эти слова Чижков повторял чаще других.
- А к какому сроку было приказано командиром полка?
Чижков промолчал, переминаясь с ноги на ногу, выжидающе посмотрел на замполита. В срок служба вооружения не уложилась, хотя Горегляд недавно и напомнил о пристрелке пушек. О чем теперь говорить…
- Докладываю вам, товарищ Чижков, - резко сказал замполит, - срок исполнения закончился три дня назад. Что вы на это скажете?
Отмалчиваться было неудобно.
- Что тут говорить, - вздохнул Чижков. - То агрегаты электропитания опоздают, то тир отдадут для проведения стрельб из личного оружия. Вот так: то одно, то другое.
- "То одно, то другое"… Эх, Павел Петрович! Вы же полковой руководитель, а жалуетесь, что тир кто-то занял.
Северин почувствовал, что пройдет еще минута-другая - и он взорвется. Он умел управлять собой в воздухе, в самых острых ситуациях, и лишь однажды, при полете в темных, ночных облаках, когда его наводили на цель над морем и не сообщили курса на аэродром, помимо воли бросил в эфир короткую резкую фразу. "Конечно, в воздухе, - подумал он, - сам себе хозяин, и если борешься, то со своими нервами, о непогодой. А тут люди - они сложнее любой погоды. Что ни человек, то характер, и к каждому нужен особый подход, своя единственная тропочка, что ведет к сердцу. Вот и взорвись…"
- Вы же лучший рационализатор. О ваших рацпредложениях говорят в округе, а приспособления для подвески ракет главкому показывали. Значит, можете. А тут пушки пристрелять настойчивости не хватило. Не думаю, чтобы это несложное дело нельзя было решить вовремя. Наверное, передоверили кому-то, а проверить… проверить забыли.
- То одно, то другое… Закрутился, да и подвели…
Чижков огляделся по сторонам, словно убеждаясь в том, что его не подслушивают, потрогал покрытый пылью козырек фуражки и, чувствуя вину, почти шепотом произнес:
- Подвели меня. Работнички. Доверить ничего нельзя.
- На то и щука в реке, чтобы карась не дремал, - сказал Северин. - Кому поручали?
- Ей, этой самой Мажуге! Чтоб ему лихо! Он у меня в печенках сидит!
- А почему же старшему инженеру полка Черному не доложили?
- Только вот перед вашим приходом и узнал.
- Давайте, Павел Петрович на этом закончим. Но смотрите, чтобы пушки были пристреляны. Доложите Черному, а тот - командиру полка!
- Разрешите быть свободным? - Чижков неловко повернулся и пошел, уныло опустив руки.