Откинув голову, пленный долго глядел на майора.
- Что я должен говорийт?
- Когда ваш чертов Клейст будет убираться с Кавказа?
- Когда ему разрешийт фюрер!
- Никак не раньше?
Пленный промолчал.
- А какие пехотные части стоят против нас? И какие переброшены за Леднево в пески?
Пленный не отвечал. Лицо его с синеватыми прожилками было обращено к майору, но холодные, остекленевшие глаза смотрели куда-то вдаль. Темные, испачканные мазутом волосы слиплись и торчали в разные стороны острыми колючками. Злой рот был крепко сжат, и губы вздрагивали.
- Думаешь, что ты у нас первый? Хочешь, я расскажу, какие у вас здесь части?
Офицер упрямо отмалчивался.
- Чем же он "интересный человек"? - повернувшись к Магуре, с упреком спросил Симонов. - Ну, молодчик, придется тебе заговорить в другом месте. Тамара Сергеевна, отправьте в штаб полка.
- Есть отправить в штаб полка! - она уже хотела распорядиться, как пленный вскрикнул:
- Что я должен говорийт?
- Тамара Сергеевна, быстро его доставить в штаб. - Отведя Магуру в сторону, Симонов добавил: - Он сейчас как раз там нужен, поторопитесь.
XXV
Станица Микенская, с ровными широкими улицами, с белыми чистыми домами, пересекалась стремительным разбегом грейдера, пролегающего параллельно железнодорожной магистрали. С запада на восток по грейдеру непрерывно катились грузовики со свежими пехотными пополнениями противника. С востока на запад эти же серые, тупорылые автомашины увозили убитых и раненых. В степи было пустынно и тихо, и Рождественский улавливал отдаленное гудение моторов, долетавшее со стороны "Невольки".
В теплый осенний день, возвратившись с наблюдения, он отдыхал на сеновале в сарае давнишнего своего знакомого деда Величко и с интересом слушал веселый говор старика.
- А нонче какая оказия сотворилась! - почесывая общипанную бороденку и посмеиваясь, говорил старик. - Послушайте, Александр Титов. И смех, и грех! Утром это к Марине Донецковой прибывают, значит, человек двадцать.
- Меньше, - одергивал деда одноглазый вихрастый парень.
- Потерпи, Сережа. А Марина к этому моменту подоила корову. "Млеко, млеко…" - бормочут эти, значит, незваные гости. Не успела баба опомниться, как молочко-то по флягам и размлекалось.
- И не во фляги, а в котелки, - с серьезным видом вставил вихрастый парень.
- Потерпи чуток, Сережа! Ан, загодь, другая полсотня во двор…
- Меньше.
- И эти, значит, про то же: "Млеко, млеко".
- Да не так. Эти отняли у Марины ведерко. Доить корову они сами полезли.
- Потерпи, зараз кончаю.
Настойчивость деда Величко смешила Рождественского. Ему нравилась страсть, с которой дед стремился высмеять ненавистных ему людей.
- Ну, давай, Пахомыч, рассказывай, что же дальше? - попросил он.
- Ну, значит, они под корову… А она вроде сознательная - трах задней ногой по ведерке. Капля-то и была, да все подчистую выплеснулось.
- В ведерке ничего не было, корова же выдоена!
- Помолчи, - досадовал Пахомыч на вихрастого парня. - Кое-как вымелась эта полсотня с Марининого двора; баба веревку корове на рога и поскорее в огород, чтобы, значит, упрятать буренушку. А ей-то встречь - четверо.
- Трое было.
- "Млеко, млеко! - лопочут по-своему. - Давай!" - Марина - баба отчаянная. "Да вы что, такие-растакие, - говорит, - жилы повытягивали из коровы!" А что им до коровьего здоровья, ну? С котелком подобрался один под буренку, другой за рога ее держит. Рядом Марина стоит, жалкует. А корова головой вертит, глаза пучит да шершавыми губами к Марине тянется. Значит, и скотина чует беду. Гость этот тянет-потянет за дойки, да где же оно, молоко-то, возьмется, вымечко начисто пусто!
- Я же говорил, что корова выдоена…
- Помолчи, Сережка, кончаю зараз. Корова-то из вражеских рук вырываться зачала, а солдат сдерживает, голову ей крутит. Тут уж не стерпело у Марины сердце, - веревка-то была двойная, - швырнула петлей на шею этому архаровцу, а сама хвать через плетень, да в огород. Корова за ней, за хозяйкой, и потащила голубчика за собой. Другие трое сначала в хохот вдарились…
- Не трое, а двое оставалось.
- Ладно уж, помолчи, кончаю. Видят, значит, что дружок-то их дух испущает с гайтаном на шее, смех тут у них оборвался зараз… поднялась стрельба, а корова ревет благим матом и сама еще пуще мчит, тащит этого голубчика по грядкам. Диковинное сражение зачалось.
Взмахнув руками, Величко с сердцем ударил себя по ляжкам:
- Под расстрел корова пошла! Марину после арестовали… А вот еще про петуха расскажу вам. Дело это состоялось так…
- Про петуха, пожалуй, после, Пахомыч, - твердо сказал Рождественский. - Теперь о вашем походе в степь, к "Невольке"… Надо нам приглядеться еще разок, не побоитесь?
Величко хмуро взглянул на Рождественского.
- В своем-то степу пужаться! Без уважения говорите, Александр Титов.
- Ты не очень-то хорохорься, дед… - заметил вихрастый парень. - Была она, степь, твоей, да под новыми господами стала.
- Во все века будет, как была, Сережа. Попомни, я говорю.
- Правильно, Пахомыч, - поддержал Рождественский. - А все же рисковать не стоит…
- Из воды, да чтоб выпрыгнуть сухим, - возразил старик. - Значит, как же без риску? Сраженье вести не под силу мне, верно, а разведать, - это мы можем.
Весь день Рождественский не сходил с сеновала. Под вечер явился возбужденный дед Величко и долго рассказывал, как слушал он грохот стрельбы и будто даже видел взрывные вспышки.
- Ползут, ползут-то как! Задом наперед. Эх, ядрит твою размалину, ползут, - я говорю!
"Значит, пора покидать Микенскую", - решил Рождественский. Теперь он не мог рассчитывать, чтобы его скоро отозвали из разведки.
Поздним вечером дед Величко повел его на новую квартиру, которая находилась поближе к грейдеру. Шли они медленно, напряженно вглядываясь во тьму, часто останавливались и прислушивались. С грейдера доносились звуки автомобильных сигналов и гул моторов. Иногда были слышны голоса людей. Порой громыхал отдаленный выстрел.
На новой квартире Рождественского ждал седоусый Сидор и два незнакомых колхозника. Поздоровавшись, они присел к столу, облокотился на край, поочередно оглядел активистов. Первым степенно заговорил Сидор.
- Дали-то просветляются, Титович. Вчера нашими взята Калиновская..
- А я, значит, добег до "Невольки"… Суетно у них там… Толкотня… Обозы потянулись в Алпатово, - вставил дед Величко, теребя и почесывая бороденку. - Видать, в обратный-то путь подаваться зачали.
Слушая, Рождественский поглядывал на русоволосого колхозника. С широкого лица этого человека на Рождественского спокойно смотрели хитровато прищуренные глаза. В их взгляде угадывалась и сила, и ум. Он молча сидел до тех пор, пора Рождественский не обратился к нему.
- Куда же противник убрал свои армейские склады из Микенской?
- Бывали наши в Алпатове, нету там этих складов.
- Но куда они оттянуты?
- В Ищерской наши не были, а слух в народе ходит, будто их части в этой станице оседают. Видимо, там оборону порешили они делать.
- Из чего это видно? - допытывался Рождественский.
- А вот из чего: между Алпатовом и Ищерской траншеи стали они копать. И к северу, даже за "Невольку", бревна возят. Наши тамошние говорят - огромные строят окопы, как хаты, словно собираются в них зимовать.
Молчавший до сих пор колхозник, человек лет пятидесяти, в коротенькой телогрейке, с живым, подвижным, смуглым лицом неторопливо рассказывал о том, что в Наурской у Терека часть противника готовила к спуску понтоны. Потом все имущество вдруг было погружено на машины, и понтонеры ночью уехали неизвестно куда.
"Значит, нужно пробираться вперед, к Ищерской", - решил Рождественский, мысленно уже намечая дорогу.
Из сеней его негромко окликнул женский голос:
- Титович, девушка спрашивает про вас.
Рождественский встал и быстро вышел во двор, где его поджидала Лена.
- Лена… ты? - вполголоса спросил он.
Вместо ответа она быстро взяла его за руку, увлекла в глубину поднавеса с тростниковой крышей. Ей не хотелось, чтобы в эту минуту он видел ее лицо. Оно сегодня было у нее детски счастливое, потому что оказалось, что она умеет проникнуть здесь в любую улицу огромной станицы, в глазах немцев сходя за деревенскую девушку в своем ситцевом платьице. А знание немецкого языка помогало ей быстро оценивать состояние духа - настроение солдат во вражеском стане. И ей теперь приятно было сознавать, что она оказалась полезной для дела разведки. Рычкову - тому тяжелей, хотя и он наряжен в одежду местного парня. Он поэтому не мог столько узнать, сколько узнала она.
- Не пришла бы, поверьте, но есть хорошие новости, - заговорила девушка мягким полушепотом. - Я подумала, что, может, их надо немедленно передать нашему командованию?
И Лена тотчас стала рассказывать обо всем, что она выследила за прошедший день и что слышала. У нее сложилось впечатление, что гитлеровцы начали уже отступать, потому что они оттягивают свои тылы.
Рассказывая об этом, говорила она все тише и тише и вся трепетала, хотя здесь никто их не видел и никто не мог подслушать. Стоя с Рождественским рядом, Лена слышала его дыхание. Ей казалось, что он ловит каждое ее слово, и она боялась выдать свои тайные мысли и чувства, которые возникли у нее совсем недавно. Быть может, именно это и привело ее сюда совсем не вовремя. Поэтому она словно уже начала чувствовать, что сделала какую-то ошибку или, по крайней мере, собиралась совершить ее, из-за своего стремления увидеться с Рождественским не только для того, чтобы сообщить ему хорошие новости. Да, что-то иное толкало ее к нему.
XXVI
Рано утром Лена и Рычков вышли окраиной за станицу в поле.
В это утро грохот артиллерийской канонады слышался ближе, чем вчера. Противник откатывался на север. Впервые с начала войны всем сердцем почувствовала Лена начало великой радости на родной земле и мысленно представляла обескураженные физиономии отступающих гитлеровцев.
Теперь разведчикам предстояло действовать еще активнее и смелее. Рождественский сказал, что к завтрашнему дню они должны перейти в Алпатово, а сегодня еще нужно было пробраться к своей рации, передать сведения, снять радиопередатчик и явиться на условный пункт.
После встречи группы Рождественского с разведчиками дивизии рация была установлена на чердаке пустого домика. Он стоял неподалеку от "Невольки" меж двух бугров, заросших бурьяном и дикой коноплей. К этому домику Рычков пробирался уже второй раз, а Лена даже не знала, где он находится. Ей не терпелось скорее передать сведения. "Противник оттягивает основные силы к Ищерской". Как будет воспринята эта новость в штабе дивизии? Об этом она думала всю дорогу.
Еще не взобравшись на бугор, откуда был виден домик, Лена услышала голоса и смех. Это было для нее так неожиданно, что она даже не сразу присела в траву, а, похолодев, стояла и слушала чужой говор. С вершины бугра она увидела колодец, рядом чернел обгорелый, давно подбитый танк и стояли три грузовые автомашины. У домика на разостланном брезенте, греясь на солнце, лежали гитлеровцы.
- Вот те два! - чуть слышно протянул Николай, отползая назад. - Караси, а? Расположились-то как привольно! Эх, не застукали бы нашу рацию…
Лена молчала.
- Ну, что же делать все-таки? - спрашивал Рычков.
- Не будут они зимовать здесь… Подождем, Коля. Радиста выручать нужно.
Они подались немного назад в густую заросль травы. Лежали, не переговариваясь, пока не загудели моторы грузовиков. На брезенте все еще нежились двое солдат. На дворе осталась только одна машина. Они, по-видимому, никуда не торопились.
Уже совсем вечерело, но пустынная степь все еще глухо звучала. Издалека доносилось выстукивание пулеметов. За "Неволькой", в лиловой туманно дымке, заунывно воя, возвращались на свои базы "Юнкерсы". Неподалеку от колодца один из солдат развел костер. Второй, продолжая лежать на брезенте, выпускал изо рта колечки дыма и рассекал их хлыстом, видимо, увлеченный этим занятием.
Когда Рычков и Лена подползли к обгорелому танку, из домика вдруг вышел третий немец. С полотенцем на левом плече он направился к колодцу. Был он в нижней рубашке, с полосатыми подтяжками поверх нее. Солдат, разжигавший костер, бросился к колодцу, торопливо опуская бадью, но этот, в подтяжках, сказал пренебрежительно:
- Вэк! - и сам схватился за шест.
Другой солдат, лежавший на брезенте, тоже поднялся и подошел к колодцу.
- А этот? Что он лопочет? - тихонько спросил Рычков.
- Немец в подтяжках - капитан, вот что…
- Значит - карась, ого! Я вот сейчас… идем!..
Лена успела схватить Рычкова за руку.
- Подожди!
Разгоревшееся пламя сгущало наступающие сумерки, но с такого близкого расстояния можно было стрелять без промаха.
- Снимем этих двух, - сказала Лена. - Капитана - живьем!
Широко расставив ноги, брызгаясь пеной, капитан намылил лицо и шею. Солдат держал наготове котелок с водой. Девушка встала, медленно двинулась к колодцу. В ее руке и в руке Рычкова тускло поблескивали пистолеты "ТТ". гитлеровцы не замечали приближающихся.
- Здравия желаю, гер капитан! - с ожесточением вскрикнул Рычков. Одновременно грянули два выстрела.
Капитан откачнулся назад и открыл замыленные глаза. Повелительный женский голос приказал по-немецки:
- Ложись, собака!
Офицер рванулся к дому. Быть может, он торопился схватить оружие. Но Рычков метнулся наперерез и выбросил ноги, - взмахнув руками, капитан рухнул на левый бок.
- Карр-рась! - процедил сквозь стиснутые зубы Рычков. - Не дрыгай! - Он навалился всем своим исхудавшим телом на капитана, выворачивая ему руки назад. - Вяжи-ка, Лена!
Спрыгнув с чердака, к ним подбежал радист. Он видел Рычкова и Лену еще днем, однако выбраться из своего укрытия не решился.
Лишь теперь гитлеровец пришел в себя, стремительно вскочил на колени, поднимая Лену и Рычкова. Радист навалился ему на плечи.
- Хватит! - закричал он молодым звучным голосом. - Вяжите!
Отдышавшись, Лена перевернула немца кверху лицом. Не теряя времени, они приступили к обыску.
Задыхаясь от злобы, гитлеровец спросил:
- Вы знаете немецкий? Скажите прямо: вас… мой кошелек… интересует?
- О, нет!
- Вы хотите перекачать мои деньги себе в карман? Будьте откровенны…
- Меня интересуют ваши документы.
Помолчав, учащенно дыша, офицер снова спросил:
- На моей крови тоже хотите сделать… деньги?
- Дурак! - равнодушно сказала Лена и отвернулась. Закончив передачу, радист погрузил рацию на плечи, и они поспешно двинулись в обратный путь, подталкивая пленного.
- Мы обещали вернуться к заходу солнца, - заметила Лена, - а уже ночь! Нас ждет, беспокоится Александр Титыч… Быстрей бы надо.
- Барин-то этот поворачивается, как слон, - раздраженно сказал Рычков. - Видно боится он за свою шкуру. Да мы его по мягкому месту - пойдет!
Замедлив шаг, Лена поравнялась с Рычковым.
- Пленных бить не принято, - сказала она. - Не марайте руки.
- Чего, чего-о? - удивленно протянул Рычков и затем добавил: - Странно все у вас получается, ей-богу. А если и совсем придется прикокнуть?
Лена не ответила. Рычков шел молча, тяжело двигая ногами, шурша травой. Радист напевал под нос какую-то песенку без слов. Пленный порывался что-то сказать, но на него не обращали внимания.
А Лену постепенно обступали новые и все более мучительные, никак не поддающиеся решению вопросы.
"Почему он так холодно держится со мной? - с напряжением думала она. - Даже не хочет рассказывать, есть ли у него семья и что с ней стало за время войны? А может, он ничего не знает о ней, но свято бережет память?.. Поэтому он не отвечает на мои попытки сблизиться с ним. "Я не свободный человек". А впрочем, все это я сама придумываю. Он, по-видимому, вовсе не понял меня, вот почему ничего и не сказал об этом. Ну, а если он все же скажет когда-нибудь?".
- Боже мой, какие я выдумываю глупости! - вздрагивая, шептала она, но в то же время все сильнее охватывала ее тоска. С обжигающей ее саму удалью и неведомым ей прежде озорством она вдруг подумала: будь что будет!
Лене так хотелось верить, что она возьмет и преодолеет тяжесть вековечных, кем-то установленных правил, сама обо всем спросит у него. Она - девушка, глотнувшая крепкого воздуха войны, - сама решит свою судьбу, сама позаботится о ней.
"А может, лучше не думать о нем? Пусть это будет стоить мне невероятных усилий, не думать, не думать".
Но только они встретились в условленном месте и Рождественский тотчас занялся пленным гитлеровским офицером, не сказав ей ни слова привета, - в глубине ее глаз что-то вдруг беспокойно забилось, затрепетало… Ей показалось, что она вот-вот заплачет.
Хорошо, что стояла ночь и никто не мог этого заметить.
Темно-синяя туча закрывала полнеба. Она неподвижно висела над степью. Из-за тучи выглядывали бледные звезды. Временами слышалась мелкая дробь пулеметных очередей, доносимых ветром. Даже в позднюю пору не затихала яростная борьба. Это радовало Лену. Чувствовалось, что наша сила перерастала силу оккупантов. Девушка вспоминала, как на долгом пути отступления, бывало, говорили бойцы: "Тихо-то как! Должно быть, сейчас опять вражеские танки навалятся?"