- Давайте же выпьем за этот пламенеющий рассвет над всей нашей Советской Родиной, - сказал Симонов и тоже поднял свою кружку. - За Родину!
VI
Мельников успел прислать Рождественскому лошадь из обоза.
Вымчав к каналу "Неволька", на наезженную и вытоптанную широкую низменность, Рождественский пустил лошадь рысью. Сзади, рассыпая дробное выстукивание лошадиных подков, галопировал на второй лошади коновод.
Трудно было что-нибудь разглядеть по сторонам - все затянуто тьмой, как бы покрытой черной завесой. Серела лишь полоса наезженной дороги, да поблескивала вода в "Невольке". Дальше внезапно начиналось казавшееся более светлым, чем земля, таинственное в красоте своей, беззвездное низкое небо. Рождественскому все время чудилось, будто он мчится по какой-то впадине с пологими боками, из которой ему никак не удается выбраться. Вскоре он сдержал коня и поехал шагом. Это было кстати, так как едва они пересекли "Невольку", им стали попадаться заброшенные окопы и продольные траншеи у дороги, - немудрено было и ноги поломать коню.
Так они ехали шагом до самой станции Наурской. На станции Рождественский прежде всего разыскал Киреева и как бы мимоходом спросил: отозваны ли разведчики из Ищерской? Получив положительный ответ, он начал разыскивать свой батальон, - ночью все это нелегко было сделать - войск скопилось много. Ему посчастливилось - между полуразрушенных каменных корпусов МТС расположилась какая-то хозчасть, - уже дымили кухни, из открытых топок светом озаряло сидевших кружком солдат. Подойдя к ним ближе, он узнал своих. Заметив комиссара, солдаты хотели встать.
- Сидите, сидите, товарищи! - сказал Рождественский и сам опустился на корточки. - У кого есть табачок покрепче?
К нему наперебой потянулись руки, - каждый предлагал свой кисет. "Попробуйте моего, товарищ комиссар". "Брось, у тебя табак постоянно мокрый. Моего…"
- А если моего? - достав кисет, предложил Рождественский.
- Разве из любопытства, - раньше всех откликнулся Агеев, подумав про себя: "Чего бы это отказываться? Для своего еще будет время". - Для пробы, товарищ комиссар…
Кто свернул из своего, кто из комиссарского кисета, - затянулись табачным дымом. У Агеева цигарка даже загорелась, осветив до того обросшее волосами лицо, что не видно было рта.
- Товарищ Агеев, мне кажется, что вам время бы побриться. Или бритвы нет? - Рождественский поискал глазами - кто предложит? - Серов, возьмитесь-ка за обработку товарища.
- Бритву найдем, товарищ комиссар, - охотно согласился Серов. - Надраю дедка до блеска. А вместо одеколона освежу глицерином, чтоб лицо его не поддавалось морозам.
- Мы уже пробовали - больно борода у него жесткая, бритва не берет, - посмеиваясь, заметил Чухонин.
- Где бритва не возьмет, по волосинке повыдергиваю. Так обработаю, что вид у него будет точно у китайского мандарина. - И, подтолкнув Агеева в бок, краснофлотец предупредил шутливо: - Слыхал, батя?.. Так что моему действие не чинить препятствий - выполняю боевой приказ!
Агеев покосился на Серова, думая про себя: "Такая чертяка все может вытворить". Затем он исподлобья взглянул на Рождественского и угрюмо заговорил, с трудом выдавливая из себя тяжелые слова:
- Оброс, это правда. Руки не доходили, о себе не думал.
- Ну и напрасно не думали, - возразил Рождественский, неодобрительно покачав головой.
- Агеев, товарищ комиссар, персона важная, - вставил Чехонин. - Любит "потолковать с умным человеком"! в нашем же присутствии больше помалкивает, а как останется один на один с собой, так и заводит спор - сам задает вопросы, сам отвечает. Ну прямо - колдун!
- О чем же, любопытно? - пряча улыбку, спросил Рождественский.
- А вот о чем, - не смутился Агеев, - когда это мы погоним супостатов, чтобы бить и калечить их подряд?
- Желание хорошее! И вы не одиноки в таком желании, но пока что придется подождать, - веско сказал Рождественский. - Накопим сил, - погоним, да еще как погоним! Так что наберитесь терпения, - ведь мы все еще не наступаем, а обороняемся, товарищ…
В неровном свете от топок Рождественский видел и чувствовал, как впились в него любопытные глаза этого здоровенного, заросшего волосами пожилого русского солдата. Он словно торопил Рождественского рассказать побольше о том, когда же, в самом деле, наступит такое время, когда советские войска погонят гитлеровцев? Но как только Рождественский стал говорить о продолжении обороны, глаза у солдата тотчас словно отдалились от него и потухли, сделались грустными. Видно было, что ему не по душе перспектива оборонной войны. Он помолчал некоторое время, как бы прислушиваясь к каким-то своим невеселым думам, затем заговорил снова:
- В Ростове у меня женка и двое мальцов остались. И знаю, что живут, - если живут, - плохо! Когда же закончим мы эту проклятую оборону?
- Опять за рыбу деньги! - хмыкнул Чухонин. - От батя!..
А Серов, точно проникшись на мгновение душевной болью Агеева, вдруг сказал ласково, но по-прежнему шутливо:
- Ладно, батя, не ной! Побрею я тебя с одеколоном.
* * *
Майор Симонов прибыл на станцию к тому времени, когда к погрузочной площадке подогнали железнодорожный состав. По деревянному помосту он въехал прямо на площадку. Его маленькая гнедая лошаденка фыркала, испуганно прядала ушами и все норовила шарахнуться в сторону или податься задом.
- Ну и упрямый же конь! - жаловался Симонов идущему рядом Рождественскому. - Дорогой чуть-чуть из седла не выбросил. И тут - видишь, боится, черт!
- Меня занимает вопрос, командир, успеем ли погрузиться, ну, за час, примерно?
Симонов с досадой посмотрел на выгружающихся из эшелона.
- Куда там! И надо же было загруженный состав подать!
- Придется ожидать.
Симонов перекинул ногу через круп лошади, тяжело сполз с седла на камень площадки.
- Так что прикажете мерина откомандировать в обоз? - подбегая, спросил Пересыпкин.
- Мотайся ты сам с этим мерином, - проворчал Симонов. - Какого дьявола выбрал…
- Это ж огонь! - удивился связной.
- Уведи ты его, чтоб он провалился. - Он усмехнулся Рождественскому. - Ты понимаешь, кошка, а не лошадь! А сколько прыти! Несется, как вихрь. Он мне все внутренности растрепал.
Подошел лейтенант Игнатьев.
- Разрешите обратиться, товарищ гвардии майор? У меня убит наводчик первой пушки. Заменить некем. Как быть?
- Почему же вовремя не позаботились подготовить подмену?
Игнатьев помолчал, неловко пожимая плечами.
- Все это очень грустно, лейтенант, но такого человека у меня нет.
- Такой человек у нас есть, - заметил Рождественский. - И очень подходящий артиллерист.
- Кто? - удивился Симонов.
- Краснофлотец Серов, он артиллерист.
- Пожалуй. Возьмите из первой роты бывшего краснофлотца Серова.
* * *
Во мгле рассвета Рождественский заметил любопытного военного. Человек среднего роста, в серой измятой шинели, полукругом обходил площадку, неуклюже вышагивая в больших кирзовых сапогах. Рука его крепко вцепилась в санитарную сумку с красным крестом. Шапка-ушанка скрывала глаза незнакомца, но Рождественский почувствовал его пристальный взор. Приглядевшись, он понял, что это женщина, и отвернулся, смущенный. Кованые каблуки постукивали по каменному подъезду к погрузочной площадке у него за спиной, и его смешила любопытство неизвестной. Он уже двинулся вперед, чтобы уйти, но вдруг позади раздался радостный крик:
- Сашенька!
Он не успел обернуться: теплые сильные руки узлом охватили его шею.
Ощутив прикосновение увлажненного слезами лица, он узнал жену.
- Милый, схоронила же я тебя! О, казак мой родной!
- Да ты ли, Мария? - все еще не веря, прошептал комиссар, обнимая и целуя жену. - Голубка моя… Ну, дай же мне, дай на тебя поглядеть, Марийка…
- Боже мой, боже мой, Саша…
Она не могла оторвать свое пылающее лицо от горячей щеки мужа, позабыв обо всем, что окружало их, прильнув к нему, повисая у него на шее. Он заглянул ей в глаза, мерцающие теплотой и страданием.
- Как истосковался по тебе, родная…
Она молчала. Голова ее склонилась ему на плечо.
Рождественский с тревогой подумал: "Мария не решается сказать о чем-то тяжелом…"
Узнав комиссара, солдаты и офицеры, грустно покачивая головами, поспешно проходили дальше. Симонов стоял шагах в тридцати. Он старался казаться спокойным, но глаза его затуманились, лицо искривилось.
- Что с детьми, Мария? - настороженно спросил Рождественский.
Она зарыдала. "Все ясно", - подумал Симонов, чувствуя, как слезы жгут его глаза.
- Значит, - слегка побледнев, произнес Рождественский, - наши детки…
Нее не хватило сил прямо ответить мужу.
Словно очнувшись, она заговорила глухо:
- Анюта от простуды в дороге умерла. Я же с ними пешком все время!.. Яшу танки раздавили, было темно… Танки прошли и я не нашла его. Осталась только маленькая моя Леночка. Детскому дому отдала ее на попечение. И маму твою пристроила. Ох, казаки, казаки!.. Как мы страдаем… Порешила вот ввязываться надо и мне. Чего же выглядывать из-за угла на страшную жизнь. Какая-нибудь польза от меня будет. Определилась санитарной сестрой. Поспешаю рядом со всеми. - Она задохнулась, перевела дыхание. - Намереваюсь забежать в Алпатово. Анюта у меня там на станции осталась.
- В Алпатове?
- Да, Саша, в Алпатове похоронена. В ту пору, родной мой, я была словно потерянная, себя не помню. Ни капельки слез не нашлось, чтобы оплакать дочурку нашу. Даже могилки ее не знаю.
- Разве Анюту не сама ты похоронила?
- Не могла я. Мы все бежали… Боже мой, это был страшный сон. И у меня не было сил, чтобы самой, Саша…
- Мужайся, моя родная, - сказал он, когда жена несколько успокоилась. Он взял ее руки, погладил огрубевшие пальцы.
Мария покачала головой.
- Нет, Сашенька, смягчить эту боль нечем. Потерять двоих выхоженных, выращенных деток!.. Да мыслимое ли это дело, чтобы чем-то утешиться?
- Но Яша жив, Мария! Сейчас он в Ищерской, у рыжего Федора. Тот будто усыновил его…
На краю площадки Симонов увидел полкового комиссара Киреева. Симонов поспешил ему навстречу, вскидывая руку к ушанке, но Киреев тихо предупредил:
- Не надо…
Он снял пенсне, протирая стеклышки, кивком указал на Марию:
- Уж не жена ли Рождественского?
- Так точно…
- Радуетесь, а в сторонке стоите?
- Сразу же неудобно как-то…
- А я не посчитаюсь… Почему же для своих - и неудобно? - Он сделал два шага вперед, но неожиданно остановился. - Симонов, давайте команду к погрузке!
- Есть - подавать команду к погрузке! - Симонов подошел поближе. - Разрешите спросить: какой маршрут?
- Орджоникидзе.
- Орджоникидзе, - повторил Симонов в раздумье. - Значит, против огня да бурь!
Обрадованная, вся просветленная при мысли о близкой встрече с сыном, Мария говорила:
- Может быть, все обойдется. Разве так только у нас? Нужно пережить тяжелую эту годину, Саша.
- Где ты Леночку оставила? - спросил Рождественский.
- В Кизляре. И мама там… Боюсь, что увезли их на Астрахань, не найти потом.
Киреев подошел сзади, поздоровался.
Рождественский отступил на шаг.
- Разрешите представить, товарищ гвардии полковой комиссар: моя жена…
- Буду счастлив, - мягко произнес Киреев. Взял руку смущенной Марии, посмотрел в большие заплаканные глаза. - Я очень рад вас видеть, очень!.. Позвольте вопрос: вы не пожелали бы перейти в нашу дивизию? У нас ограничено время, чтобы осуществить это сейчас же, но решайте. О вашем переводе я мог бы поставить вопрос перед командованием.
- А разве это можно? - живо спросила она.
- Надеюсь, командование решит этот вопрос положительно.
- Я и в вашей дивизии нашла бы себе дело, - сказала Мария. - Ведь верно же, Саша?
- Соглашайся, - торопливо ответил Рождественский. - Соглашайся… Нам долго не придется ждать… Тогда вместе бы…
- Хорошо, решайте у начальства.
Киреев поклонился, подал Марии руку. Она ответила крепким мужским пожатием.
- Запишите воинскую часть вашей жены, - сказал Киреев.
Рождественский с грустью подумал: "Значит, так нужно, чтобы вот сейчас разошлись мы в разные стороны". Но на душе его стало спокойнее, когда он узнал правду о семье. И радовался, что Мария просто и трезво смотрит на свою будущую жизнь.
- Ты смотришь на меня так грустно, Саша.
- Я любуюсь тобой, Мария.
- Не стало чем любоваться.
- О, нет, нет! Хотя ты и стала совсем какой-то другой.
- Какой же?
Он опять взял ее руки, улыбнулся тепло и ласково.
- Мы так долго жили вместе, и только теперь ты вся какой-то ясной становишься. Раньше, ей-богу, не видел я этого в тебе. Мне даже стыдно немножко, что ты в моих глазах была больше матерью, чем равным товарищем моим.
Мария прильнула к мужу:
- Милый ты мой… Саша! - Она закинула руки ему на шею, прошептала: - Ну, мне пора!
Рождественский взглянул на удалявшуюся санроту, на эшелон: солдаты заводили в вагоны лошадей, вкатывали на площадки телеги и противотанковые пушки. Она записал номер воинской части и полевой почты жены, дал ей свой адрес.
- Ну, что ж, Марийка, такая жизнь! - сказал он, протягивая ей свою жесткую руку. - Как только наши возьмут Ищерскую, повидай Яшу.
- Обязательно, как же… Но мы с тобой скоро ли свидимся, Саша, родной…
Она поцеловала мужа и, высвободившись из его объятий, побежала за санротой, придерживая санитарную сумку. А Рождественский внимательно вглядывался ей вслед, левой рукой гладя то место на своей щеке, где еще не высохли слезы жены. Вот Мария перестала бежать, но только на миг оглянулась, словно боялась, что муж увидит ее слезы, и шагом пошла по дороге, покачиваясь на стройных ногах. Рождественский следил, как пригнутые плечи ее все удалялись и удалялись, пока совсем не утонули в облаке пыли от промчавшейся автомашины.
Спустя полчаса поезд, наконец, тронулся. С открытой площадки, загруженной хозвзводом, облокотясь на телегу, заваленную мешками, Рождественский всматривался в окрестную степь. Низом стлался туман, все еще окутывающий землю, но уже были видны камышовые, влажные крыши беленьких хат. Свежим встречным ветром швыряло в лицо, прохватывая холодком. Прижмуренными, настороженными глазами он глядел вокруг, глядел и удивлялся, как в утреннем воздухе высоко-высоко поднимались из труб ровные столбы дыма. Все здесь, казалось ему, оставалось таким, как было прежде: вот пасущееся стадо коров, а вот и пастух с кукурузным початком в руке, и с ним рядом лохматая собака. Она преданно смотрит в лицо хозяину и помахивает пушистым хвостом. Немного поодаль пасутся кони; по дороге быки тянут телегу с соломой. И радостью веяла эта милая сердцу степь, и ласково светило солнце, встающее навстречу поезду. Он сам в эту минуту своим дыханием готов был обогреть и обласкать каждое еле заметное растение, этого пастуха и лохматую собаку, только бы здесь все осталось, как было раньше. Ведь без этого родная сторона утратила бы свой прежний характер и эту прелесть - весомое ощущение простора, сопутствующее человеку в степи, если в ней продолжается жизнь.
Но затем его взгляд стал уходить все глубже и глубже вперед. И вот он увидел черепичную крышу знакомого разъезда. Все в его груди словно затрепетало от волнения, от надежды увидеть кого-нибудь из людей этого уже снова тихого уголка. И неожиданно из его груди вырвался счастливый крик:
- Де-ед Опанас! Дед, здравствуй!..
Но голос его потерялся в нарастающем стуке колес…
Важный и даже величавый, с высоко поднятым желтым флажком, старик Соломкин торжественно провожал поезд.
- Живы! - с облегчением вздохнул Рождественский. - Живы оба, - повторил он, вытирая шапкой холодные капельки пота, выступившие на лбу.