Поворот в настроении Абдукагара не был для Ивана Петровича неожиданностью. Он не сказал Абдукагару даже "спасибо", хотя переход от опасности к освобождению был несколько неожидан. Ему, конечно, помолчать бы, но он не удержался, чтобы не подпустить шпильку. Доктор глубоко презирал всех, как он их называл "хамов", таких, как Шахрисябский бек, как куш-беги бухарский, как генерал-губернатор туркестанский, как пруссак полковник под Перемышлем, когда он предъявил ультиматум о вывозе госпиталя с ранеными, как румынский лейтенант, как белочешский обер, совавший ему, доктору, в лицо револьвер, требуя выдачи "руссише комиссарен", как колчаковские члены трибунала, приговорившие его в Омске к расстрелу в двадцать четыре часа... Он мгновенно вспомнил их "морды", искаженные тупостью. Он смотрел на самодовольную расплывшуюся широкую физиономию Абдукагара и громко вслух сказал:
- Твоя милость? Хм! Как ни прячь ты, Абдукагар, за улыбкой зло, оно все равно себя покажет. Не пугай и... не благословляй! Сам узнал: болезнь приходит бегом - удаляется шагом.
Доктор ничуть не тушевался. Он стоял, прямо глядя в лицо Кагарбеку, этой величественной горе из телес и десятка халатов. Он ничуть не был героичен в своем старом, с побелевшими швами кителе с серебряными двуглаво-орластыми пуговицами, в суконных темных с красным кантом брюках и давно глянец несносимыми хромовыми сапогами, на которых позванивали серебряные шпоры кавалерийского образца. Эти шпоры почему-то производили сильное впечатление на больных. Узбеки народ-лошадник, и всякий, кто ездит верхом на коне, пользуется у них особым уважением.
Взгляд Абдукагара встретился со взглядом доктора. Абдукагар не выдержал... Взгляд скользнул вниз. Или он до сих пор не видел у доктора шпор?
По лицу бека было заметно, что он расстроился. Вскочив на коня, взмахнул камчой, больно стеганул его под брюхо и ускакал.
Доктор даже не глянул вслед. Выждав, когда облако взметнувшейся пыли отнесло в сторону, перешел ослепительно белую дорогу и присел на помост чайханы. Знаменитой карнапской чайханы, в которой останавливаются все, едущие через Карнапскую степь, попить чайку, отдохнуть от зноя и духоты в тени единственного в степи сада. Доктор вздохнул наконец полной грудью, освободившись от такого душевного напряжения.
Густая зелень, почти черная в тени, по контрасту с ослепительным солнцем на дороге и за дорогой, не скрывала изобилия плодов, выхваченных солнцем из недр листвы. Урюк золотился крупными оранжевыми бусинами, достойными украсить нежную шейку самой прекрасной девушки Бадахшана.
Набухшие красноватыми соками жизни, чудесные лапчатые листья, в каждый из которых можно завернуть сочащуюся жиром баранины и соком лука долму величиной с кулак, обрамляли виноградные гроздья. Подлинная оргия жизни среди выжженной степи!
Подняв голову, доктор любовался широко раскинувшимся зеленым шатром, затеняющим бирюзу неба над помостом, покрытым красно-черно-белым жестким паласом. Местами буйные плети обвились вокруг веток полувековой яблони до самой верхушки кроны.
И тут взгляд доктора упал на неугомонного хитреца Алаярбека Даниарбека.
Неизвестно как очутившийся в Карнапе, сам собственной персоной маленький обитатель самаркандской махалли Юнучка, вперив глаза в раскинувшуюся изумрудную зелень со вздохом удовлетворения и зависти проговорил:
- А кто же, достопочтенный хозяин, полезет на дерево?
- Ляббай? Что нужно? - переспросил выглянувший из-за прозеленевших тульских самоваров чайханщик.
- А кто, не побоявшись сломать шею, полезет на такую высь рвать яблоки, пусть то будут яблоки праматери нашей Евы. А яблочки. Вой какие... Даже красные бочки, хоть поспеют еще нескоро. Но сколько их... Вы, случаем, урус, не по агрономии ли... не из школы ли садоводства, что по вокзальному шоссе в Самарканде?
Алаярбек Даниарбек все еще не хотел показать, что он близко знает доктора. Кто его разберет, что за люди сидят в чайхане. Наверное, басмачи, отставшие от своего вожака Абдукагара.
Всячески стараясь предостеречь доктора, Алаярбек Даниарбек корчил забавные рожи, подмигивал, насупливал мохнатые брови. Он хотел дать понять, что страшно рад увидеть Ивана-дохтура живым и невредимым. Он все как-то забавно, но многозначительно вертел головой, и доктор увидел, наконец, Белка, который был непременной принадлежностью Алаярбека Даниарбека, не менее непременной, чем Россинант бессмертного Дон Кихота. И хоть Алаярбек Даниарбек был гораздо более похож на Санчо Пансу, доктор улыбнулся неожиданному сравнению.
Белок мирно жевал сено на другой стороне дороги рядом с... Доктор даже удивленно вздохнул. Рядом с Белком так же мирно зарылся в сено мордой его, докторский конь, казенный, принадлежавший 12-му стрелковому полку, конь уже почтенных лет, служивший доктору верой и правдой еще до начала мировой войны. Доктора очень беспокоила участь "ветерана", как теперь он именовал своего коня.
Конь стоял привязанный к коновязи по ту сторону пыльного, сожженного солнцем тракта.
Самым поразительным было то, что чайханная "карават" с услаждавшими свое естество прохладой и чаем проезжими завсегдатаями стояла на самом краю раскаленного пекла.
Райский сад был словно.обрублен вдоль тракта дамасским клинком. За буйством зелени и прохлады открывалась знойная площадь песка и глины, каким, наверное, является самый настоящий мухамеданский ад- дузах - пустыня со всеми своими атрибутами: колючим песком, с трепещущими в горячих, вздымающихся вверх струйках гармсиля блеклыми травинками, с быстро перебирающей мохнатыми рыжими ногами фалангой -- бихоркой, один отталкивающий вид которой вызывает непроизвольную дрожь в спине, с белеющими частоколом ребрами верблюда, с красными лысыми барханами, с жалкими кустами саксаула, похожими на ломающие руки бесплотные скелеты грешников, выползающие из-под нагромождений песка:
Сад и пустыня жили рядом. Они терпели друг друга, притаились. Демоны пустыни готовы были вцепиться в горло ангелов рая, но... не пускала вода.
Парой ножек-столбиков "карават" стояла на пустынном бережку говорливого, веющего прохладой арыка, другой парой - на другом - тенистом. Вода неторопливо текла под досками настила и сквозь широкие щели соблазнительно поблескивала струями.
Арык служил границей ада и рая. На пустынной стороне рок сулил неизбежную, казалось бы, гибель, а на другой даровал облегчение - освобождение от смертельной опасности.
Доктор попивал чай с наслаждением и думал: "А еще несколько минут назад я и мечтать не мог, что когда-нибудь испытаю такое удовольствие".
Он посматривал на Алаярбека Даниарбека и вывел заключение: опасности еще подстерегают. Иначе чего ему делать вид, что он меня не знает.
В обычной своей манере "аскии" Алаярбек Даниарбек начал издалека:
- Мы слышали в долине. Мы слышали в горах. Нам сказали, что по дорогам Карнапчуля путешествует сам достоизвестиый и премудрый Лукмон-хаким... Великий доктор, поистине исцелитель от болезней, воскресающий дочерей правоверных пророк Иисус, мавзолей коего находится не так близко и не так далеко в городе Нур-Ата. Едет по караванным тропам сама медицинская наука, воскресающая мертвых... О чудо!.. Дорогие друзья, - обратился он с медовой улыбкой и маслянистым блеском в глазах к присутствующим чаевникам, - не встречал ли кто премудрого хакима?.. Не видел ли кто, куда направил стопы этот властелин здоровья и лекарств, а? Спрашиваю же я вас потому и умоляю, чтобы вы поспешили с ответом... Человек умирает.
- Кто умирает?.. Что вы голову морочите, Алаярбек Даниарбек? - не выдержал Иван Петрович. Он отставил пиалу, бросив на палас теньгу и приказав: "Пошли!", сбежал по ступенькам на пыльную дорогу, направился к своему коню.
Рысцой за ним поспевал, покачивая своим брюшком, бормоча и кряхтя, Алаярбек Даниарбек:
- Иван-ага, не надо так открыто, потихоньку следует. Они же все там сидят "кзылаяки-разбойники", басмачи настоящие.
Но его перебил чайханщик. Он тоже бежал за доктором, чтобы почтительно отвязать его лошадь и, взнуздав, подтянуть подпруги:
- Почтение! Уважение! Что это ты, Алаярбек Даниарбек, ослеп, что ли? Или от всех страхов диваной стал. Своего хозяина не признаешь. А работаешь у него десять лет.
- Молчи ты, самоварный погонщик!.. - запротестовал Алаярбек Даниарбек,-- Не могу же я выдавать басмачам...
- Заставили дурака свечку зажечь, он всю юрту спалил. Вот, господин доктор, конь в порядке. Можете благополучно ехать. Здесь близко. Девушка-красноармеец, раненая... находится в доме скотовода Сатывалды. Плохое дело...
- Что же вы мне раньше не сказали? Эх вы!.. Это же наша Наргис...
- Девушка-то красноармеец... А тут басмачи были.
- Вот я тоже не хотел, - виновато бормотал Алаярбек Даниарбек. Он пытался вывернуться.
- Давайте быстрее! Вы говорите, она в тяжелом состоянии. Показывайте дорогу.
Чайханщик уже рысил рядом на коне, подаренном доктору Абдукагаром, и быстро рассказывал. Но многословие затопило смысл, и, если бы Иван Петрович не слышал истории с Наргис, он ничего не понял бы.
Впрочем, если бы речь шла даже не о Наргис, он все равно поехал бы оказать помощь раненой или раненому. В таких случаях, Иван Петрович никому не отказывал. Он просто спешил на помощь. Он только сурово, не оглядываясь, спросил Алаярбека Даниарбек.
- Санитарная сумка с вами?
- Да. Мы ездили по кишлакам, оспу прививали.
А чайханщик все говорил и говорил:
- Мы, карнапчульцы, - не воры. Мы тоже понимаем... Мы не кровники, не совратители девушек... Не развратники какие-то вроде абдукагаровнев...
- Почему же Наргис оказалась в доме Сатывалды-бая? - резко перебил доктор. - Что же для раненой девушки не нашлось другого прибежища?..
- Бай сбежал с эмиром... А в байском доме разве стал бы искать Кагарбек красноармейца-девушку? Мы честные мусульмане, мы знали, где ее спрятать, бедную, побитую камнями. Мы нашли ее в степи, тайком довезли... живую. Там женщины бая за ней ухаживают. Мы честные земледельцы, погоняем по полю кош быков: "Пошт! Пошт!" Ни о каком разбое, воровстве и не думаем... взрыхляем землю, семена бросаем. Мы и трудягу-муравья не обидим. Не убийцы мы, как тот бек Абдукагар - тьфу на его имя! Зарезал он уже двух жен. И девушку, которую вы, доктор, едете лечить, негодяй Абдукагар захватил...
Чайханщик и оправдывался, и хотел задобрить доктора и уважение высказать, и себя и своих односельчан выгородить. Но Иван Петрович был крайне возмущен, что несчастную Наргис оставили без всякой помощи, может быть, тяжелораненую. Почему ни чайханщик, ни его односельчане не сумели хотя бы намекнуть ему, что несчастная Наргис находится рядом? Что люди забиты, запуганы, что боятся пикнуть, хотя эмира прогнали из Бухары?!
И доктор не мог удержаться от горьких слов:
- Эх вы, суслики в норах! Разума ни вор не унесет, ни сель не смоет, ни огонь не спалит. Так у вас в народе говорят... А где же у вас этот настоящий разум? Разве вы не видите, что такое Абдукагар? И шею перед ним гнете. Шепотом разговариваете...
Доктор рисовал самые мрачные картины, но то, что он увидел в байской мехмонхане при свете чирага, наполнило его душу ужасом и горем. Бедная Наргис!
Он нашел в лице женщин гарема Сатывалды-бая доброхотных помощниц. Много часов он при их содействии возвращал несчастную к жизни. И когда он убедился, что Наргис будет жить, решил немедленно увезти девушку в военно-полевой госпиталь.
Печальный караван провожал весь степной кишлак. Нашли крытую арбу, положили в нее все приличные одеяла, какие оказались в нищенских закопченных хижинах. Впрягли и байского, спрятанного здоровенного арбяного коня. И арбакешем поехал умелый йигит из бывших байских кучеров, чтобы арбу не трясло на колеях и колдобоинах. А до соседнего кишлака поехали две жены Сатывалды-бая и буквально держали на руках изнемогающую от боли и страданий девушку...
Алаярбек Даниарбек нагрубил чайханщику, узнав, что он председатель кишлачного Совета:
- Ты, братец, так оттачивал свой ум, что затупил его окончательно... Не знаю, станет ли он у тебя острее.
Сотни две кишлачников стояли вдоль пыльной дороги, по которой проскрипела скорбная арба. Они натянули на головы кто чапан, кто черную драную кошму, что означало: мы раскаиваемся и обращаемся к Советской власти с покорностью. Мы не виноваты... Не бросайте нас в зиндан за подлый поступок Абдукагара и его шакалов!
Чайханщик вышел вперед, попытался пасть в ноги Ивану Петровичу:
- Пусть тело мое в обджувозе-мельнине разотрется вместе с костями в порошок, если я своей рукой не заставлю его расплатиться за все его милости.
Но даже и теперь председатель не набрался храбрости назвать курбаши Абдукагара по имени, хотя твердо решил больше не сгибать шею, и доказал это вскоре на деле.
Скрипела арба. Понурив головы, кони стригли ушами. Из арбы временами доносился жалобный стон, болью отзываясь в сердцах всех.
По ночной степи посвистывал гармсиль. Изнуряющая духота валила с седел. Но никто не думал об отдыхе. "Спешим! Спешим! Найти госпиталь", - твердил доктор. Он меньше всего думал об Абдукагаре, твердо зная одно: Наргис надо поскорее доставить в полевой госпиталь.
Очень хотелось спать. Сон разгоняло оглушительное стрекотание саранчуков. Кошмарные чудовища ползали темными дисками по белой дороге. Черепахи кишели под ногами, пугая коней. По небу клочьями мчались рваные облака без капли влаги, сухие, как степь.
Доктор в полной мере не представлял до сих пор, что у Алаярбека Даниарбека поэтически-философская душа. Он едет впереди, покачиваясь тучной фигурой на белом своем Белке. Белая чалма самаркандца то попадает в луч луны и серебрится, то прячется в тень и походит на перевернутую белесую личину джинна.
Алаярбек Даниарбек декламирует вслух:
Венера шатается во тьме,
Подобно захмелевшей красотке,
Прикрыв наготу белым облачком.
Она то смело манит, то стыдливо
прячется.
- Иван-ага, вы, наверное, помните эти не совсем подобающие строки арабского поэта Аль Хамди. Но, клянусь, среди убийств и крови, зноя и жажды, злодеяний и преступлений хочется полюбоваться природой. Она вечна и прекрасна. В ней отдохновение сердца.
Маленький самаркандец добавляет:
- Степь жесткая, жизнь тяжелая, жара убивает ум, даль пути невыносима, страдания девушки в арбе разрывают сердце и так хочется окрасить трудности жизни мечтой о красоте!.. О неумирающей красоте.
И в тон доморощенному философу доктор сказал:
- Она не умрет. Никогда. Красоту нельзя растоптать.
XII
От коловращения судеб
я сделался большим странником,
чем звезды.
Увы, ни счастье, ни судьба
мне не помогут.
Мавляна Нахви Герати
Прискакал вестовой. От усталости он свалился на землю с покрытой пеной лошаденки и пополз, что-то бормоча, к ногам Сахиба Джеляла. С трудом можно было разобрать:
- Мечтал ишак о хвосте, да уши потерял. Убежал эмир, проклятый!
- Что ты сказал? - спросил, не переставая шагать взад и вперед, вождь арабов. - Повтори, что ты сказал!
- На юг! На юг ускакал, проклятый!
Он отполз к стенке и прижался к ней спиной, расправляя свои затекшие от долгой тряски в седле ноги и тяжело со свистом дыша.
А Сахиб Джелял все такой же высокий, прямой шагал по сложенному из огромных камней айвану над Черной рекой, гремящей, белой от пены. Он говорил сам с собой, почти кричал, то ли стараясь перекричать горный поток, то ли от мучительной, дергающей боли в руке, обмотанной окровавленными бинтами. И даже не от боли, а от того, что сказал доктор Иван Петрович. А он, осмотрев руку, предупредил, что рана тяжелая, что если не принять меры, если не взяться немедля за лечение, то ни за что нельзя поручиться. Что единственное спасение: надо слезть с коня и лечь. Лечь надолго.
- Велик бог, немыслимо это. А эмир?
- Их светлость будут ловить здоровые. Вам надо лечь.
Да, рана тяжелая. Сахиб Джелял это знал. Воспаленный лоб его ничуть не освежает знобящий ветер с вершин Гиссара, белеющих над головой в бархате неба. Но тверды еще шаги, жестки мускулы, крепка еше другая, здоровая, твердая как железо, рука. Она еще способна держать рукоять сабли. Грудь еще широка, и команда звучит, перекрывая шум Каратага.
Но доктор ничего не желал слушать. Он предостерегал.
Доктор должен лечить. А в походе как лечиться? На свой страх и риск многоопытный араб, сподвижник по аравийским и африканским походам, дал Сахибу Джелялу целебный напиток из бронзового таинственного кувшинчика, который возил с собой в медицинской переметной суме.
Целебный!
Нет, его, Сахиба, не проведешь. Он сразу же по вкусу определил: это из винограда "хамю".
Хамю - мерзость в высочайшей степени,
Базин - прокипяченный виноградный сок,
Сикер - настойка из винограда,
Нуку-зибаб - тоже настойка из винограда.
Это законные напитки при болезни - но они не по-могают... Расслабляют, хоть и разрешены пророком.
Он шагает в сторону возвышения, где полулежит доктор и внимательно разглядывает могучую фигуру Сахиба.
- Да, - говорит он усталым прерывающимся голосом, - трехдневная скачка по степям и холмам сказывается. Ноги у вас несокрушимые, еще несут вас легко. Но завтра...
- Что "завтра"?! - опять восклицает Сахиб Джелял. - Круговращение небес! Что я должен, по словам доктора, отвратить лицо от вероломного мира? Дайте мне лекарство! Дайте водки, спирту!
- Спирт не поможет. Только нарушите законы и... медицины, и ислама.
- Господи! Философия войны ломает законы. Еще год назад я был правоверным мусульманином. Все мы были мусульманами. А теперь я - узбек, все мы узбеки... А ты, эмир, проваливай. - Он воздел руки и погрозил куда-то во тьму ущелья. - Проваливай, собака шелудивая, убирайся в Мекку лизать свой Черный камень!..
Он повернулся, зашагал к парапету айвана и здоровой рукой показал на двор, где расположились бойцы дивизиона.
- Смотрите на них. Вот мои воины. Они рвутся в бой.
- Дружище, вы возбуждены... Волнение вам вредно. Вам надо полежать.
- А народ! Мой народ... Народу не нужен твой Черный камень, господин эмир! Никто не хочет воевать из-за Черного камня религии! Черного ли! Зеленого ли! Из-за камня, который лежит в Мекке в Каабе за десять тысяч верст отсюда. И из-за тебя, эмир, никто не хочет воевать, сколько бы ни кричал, ни вопил, что ты мусульманин.
Он быстро, твердым шагом вернулся к доктору:
- Извините, доктор, а что с дочерью? Она будет жить?
"Вот ирония судьбы. Этот философ, деятель Востока стесняется своих чувств. Боится показать, что его волнует здоровье дочери, хоть ничто человеческое ему не чуждо".
Так подумал Иван Петрович. И вдруг в голове его блеснула мысль, как спасти не только дочь, но и отца ее.
- Слушайте, Сахиб, и мотайте на ус. Наргис, ваша дочь, не перенесет дальнейшего похода. Она больна, тяжело больна. - Голос у него прервался, и Сахиб Джелял растерянно начал озираться, словно ища во тьме ангела спасения... - Она очень слабая, и я боюсь за нее, а здесь, в Каратаге, я почти ничем не могу помочь ей.
- Но мы поможем. Все, что есть у нас лучшего, мы дадим... Позвольте нам помочь нашей дочери...