Клаус, разумеется, руководствовался не только соображениями расового превосходства. Получить сведения о террористах было необходимо, и тут годились все средства, в том числе и "гуманные". Да иных, собственно, и не оставалось. Кнут и пряник - вот и все, что было в их распоряжении, - очень жесткий кнут и очень сухой пряник. Кнут обычно действовал вернее, поэтому к прянику прибегали значительно реже, не возлагая на это последнее средство неоправданных надежд. Все это Клаус понимал и не желал личного поражения.
- Мне пришла в голову удачная мысль, Отто. Кажется, она из интеллигентной семьи. Это нужно использовать. Полная смена обстановки - вот главный прием. Золушка на балу! Каково?
"На балу?!"
Сравнение было диким, но он сказал серьезно:
- Да, это мысль!
- Это замечательная мысль, - подтвердил Клаус самодовольно. - Я продумал ее в деталях. И решил, что принцем будешь ты, Отто.
- Я?
- Конечно. Я поручаю эту девочку тебе. С твоим образованием ничего не стоит произвести должное впечатление на профессорскую дочку.
"Вот что значит неосторожно процитировать Гёте в компании невежд!" Он никогда не думал, что репутация образованного немца сыграет с ним такую злую шутку. Но он еще не знал, насколько злую и непоправимую. И потому нашел в распоряжении шефа даже нечто положительное. У него мелькнула надежда помочь Лене.
- Конечно, я постараюсь.
- Ты приложишь все усилия и добьешься успеха. Мы не можем позволить бандитам безнаказанно убивать полезных нам людей, пусть они даже русские…
Лаврентьеву запомнился скрежет отпираемого замка тюремной камеры. Это была одиночная камера, в которую перевели Лену, чтобы она пришла в себя. Вопреки правилам внутреннего распорядка ей разрешили не поднимать койку с общим подъемом, а оставить так, чтобы можно было лежать и днем. И она лежала, но, заметив, что дверь открывается, села на койке, опустив ноги на цементный пол.
- Встать! - гаркнул надзиратель, не посвященный в тонкости операции "Золушка".
- Отправьте его, - сказал Лаврентьев переводчику Шуману.
- Можешь идти, - кивнул тот пренебрежительно неопрятному пожилому надзирателю со связкой ключей в руке.
- Прикажете запереть камеру снаружи?
Лаврентьев отрицательно качнул головой.
- Дурак! Что мы, с полудохлой девчонкой не справимся? - "перевел" Шуман.
- Слушаюсь.
Надзиратель вышел, и Лаврентьев присел на ввинченный в пол табурет возле откидного столика под зарешеченным окном, прикрытым снаружи специальным щитом так, чтобы из камеры нельзя было видеть ничего, кроме маленького кусочка серого в этот день неба.
- Вам оказали медицинскую помощь? - спросил он, глядя на ее забинтованные руки.
- Да.
- Ваши раны скоро заживут.
Прислонившись плечом к стене, Шуман переводил его слова.
- Зачем? Чтобы снова истязать?
- Вас не будут больше пытать.
- Я вам не верю.
С каким наслаждением проломил бы он голову этому мерзавцу Шуману и сказал бы ей по-русски: "Я спасу вас!" Но разве дело было в одном Шумане? Только тут, в тюремной камере, Лаврентьев понял, как ограничены его возможности.
- Я пришел, чтобы помочь вам.
Она посмотрела на него ясным взглядом глубоко запавших измученных глаз.
- Помочь?
- Я понимаю вас…
С еще большим удивлением она переспросила:
- Понимаете? Разве вас жгли когда-нибудь раскаленным железом?
Нет, его не жгли, но лучше бы жгли. В ту минуту.
- На войне случаются тяжкие ошибки. Если вы не виноваты…
- Я виновата…
- Вы понимаете всю ответственность ваших слов?
- Я виновата в том, что сама не убила ни одного из вас.
- Вы не должны так говорить. Такие слова могут повредить вам. Я понимаю ваше состояние, но вы должны подумать о будущем.
- Не старайтесь. Я не хочу больше жить.
Даже подонок Шуман оторвал плечо от стены и закашлялся слегка, переводя эти слова, а Лаврентьеву стоило огромных усилий сдержать себя, по крайней мере до того, как прозвучит перевод.
- Вы не должны так говорить. Вы должны жить!
- После этого?
И она протянула искалеченные перевязанные руки.
Эта мысль терзала его самого - а сможет ли он жить потом, жить, как все, когда все кончится и никто не будет убивать и пытать?!
Он смог жить. Но жил не как все, хотя об этом не подозревали те, кто его знал. В том числе и эта красивая актриса, подкармливающая красивых красноперых рыбок в модерновом бассейне. Он мог бы сказать ей много, но сказал обычное:
- Играйте хорошего человека.
И Марина тут же возразила:
- Это прямолинейно. Лена, конечно, героиня. Но ведь ей хотелось жить! Не могла же она хоть на секунду не заколебаться, не прийти в отчаяние?
Лаврентьев покачал головой.
- Митя Карамазов говорил: "Широк человек". Но здесь не тот случай. Не поддавайтесь моде. Была мода на черно-белое "или - или"… Сейчас, кажется, серо-буро-малиновые в спросе. Сложность! А разве цельность не есть высший тип сложности?
Снова ему стало неловко. Какое право имеет он резонерствовать? Случайный человек в ее глазах… И останется таким, потому что не расскажет о себе ничего. Ведь его правда слишком неправдоподобна для этой девушки из другой эпохи. В пересказе трагедия всегда смахивает на мелодраму, а мелодрама похожа на выдумку…
- Милая Марина! Я увлекся и, кажется, говорю вам то, что, видимо, должен говорить режиссер. А он, возможно, думает совсем не так…
Режиссер вернулся с вечерней съемки поздно, но, несмотря на хлопоты первого дня, не собирался сразу спать. Он был типичной "совой", то есть принадлежал к той половине людей, что склонна засыпать поздно. Это мешало поспевать вовремя к утреннему режиму, но на завтра такового не было назначено, я Сергей Константинович собирался спокойно отдаться ночному бдению. Он любил поздние часы, когда приходит тишина и никто не пристает с деловыми вопросами.
- Мы, кажется, неплохо поработали сегодня, Светлана, - сказал он, расстегивая рубашку.
- Да, - откликнулась Светлана. Она зашла отчитаться и просматривала записи в блокноте, вычеркивая то, что уже было сделано. - Но нужно еще позвонить Андрею в Одессу.
Андрей был актером, игравшим роль Шумова, и звонить ему должен был ассистент, а не второй режиссер, но человек этот заболел, и функции его взяла на себя аккуратная и исполнительная Светлана.
- Не нужно, - махнул рукой Сергей Константинович.
- Но мы должны знать, прилетит ли он завтра? Его могли задержать на гастролях.
- Тем более. Я не хочу сейчас неприятных вестей. Имею я право на отдых, в конце концов?
- Если исходить из Конституции…
- А из чего же мне прикажете исходить?
- Из интересов дела.
- Интересы дела не должны противоречить Основному Закону.
- Ценю ваш тонкий юмор, но с вашего разрешения все-таки закажу Одессу.
- Не разрешаю, Светлана. Не разрушайте очарования южной ночи телефонным трезвоном. Мне хочется быть спокойным и счастливым. Хотя, признаться, для полноты счастья не хватает бутылочки вина.
О вине он упомянул просто так, к слову. Вина все равно не было, да и решение воздерживаться до конца съемок только вступило в силу. Но Светлана не знала об этом решении.
- Если вы разрешите мне позвонить в Одессу, я принесу бутылку портвейна.
Режиссер задумался. За обедом он отлично продержался и, следовательно, вполне способен выполнить намеченное. Пожалуй, ничего страшного не произойдет, если после утомительного дня он и позволит себе небольшое отступление от жестких правил.
- Вы страшный человек, Светлана. Идете к цели, не считаясь со средствами. Вы хотите меня подкупить?
- Да.
- Ну что ж… Считайте, что вам это удалось. Пусть вместо ночи светлых раздумий наступит вакхическая оргия.
- Оргии не будет.
- Почему же?
- Бутылка не полная.
- И на такую мелочь вы пытаетесь купить мои принципы?
- Почему мелочь? Грамм шестьсот…
- Как ваша девичья фамилия, Светлана? Змей-искуситель?
…На самом деле девичья фамилия Светланы была иной, хорошо известной в определенных научных кругах. Отец ее, видный ученый, рано овдовел и продолжительное время жил один, потрясенный неожиданной потерей. Но пришел день, когда он обратил внимание на фанатическую преданность молодой секретарши, сумевшей внести в служебную деятельность ученого тот необходимый порядок, к которому он постоянно стремился, но в силу характера сам не мог ни создать, ни поддерживать. Склонный к энергичным действиям, он пригласил секретаршу в кабинет и, преодолевая смущение, спросил круто:
- Послушайте, вы влюблены в кого-нибудь?
Она была влюблена в шефа, однако растерялась и прошептала:
- Нет.
- Отлично. Тогда, может быть, вы станете моей женой? Конечно, если вас не устраивает это предложение, - добавил он, - забудем о нем.
- Нет, - опять прошептала она.
- Что значит - нет? - уточнил он. - Нет или да?
Конечно, это значило "да", и будущий Светланин отец женился на женщине, которую сделал раз и навсегда счастливой.
Весь смысл своего существования мать Светланы видела в том, чтобы угадывать и исполнять желания мужа. Внутренне она никогда не поднялась на один уровень с ним да и не помышляла об этом. В семье сложился культ отца, и Светлане с детства внушалось восторженное преклонение перед этим необыкновенным человеком. Сначала она поддалась внушению и действительно обожала отца, но однажды увидела в нем капризного, эгоцентричного старика, избалованного матерью и былыми заслугами. Убедившись, что изменить домашний уклад она бессильна, Светлана, что называется, хлопнула дверью. Обозвав мать, может быть, не совсем справедливо мадам Грицацуевой, которая не решалась называть мужа иначе, чем товарищ Бендер, она ушла в среду, невероятно далекую от жизненных интересов и симпатий своей семьи.
Был момент, когда Светлана поддалась соблазнительной мечте о карьере актрисы, но природный ум помог ей быстро понять, что существуют пределы нашим возможностям. Она осталась в кинематографе на своем месте, и режиссеры-постановщики наперебой сманивали ее друг у друга. К сорока годам Светлана Дмитриевна была незаменимым человеком с несложившейся личной жизнью и выслушивала от взрослеющей дочери те же упреки, которые бросала некогда в лицо презираемой за добровольное рабство матери. Действительно, у нее развились наследственные черты: каждому избранному режиссеру Светлана отдавала не только природное служебное усердие, но и испытывала необходимость любить его и заботиться о нем. Любить не в элементарном постельном смысле, хотя случалось и такое, но прежде всего жалеть, сопереживая режиссерские тревоги, каждодневные хлопоты и нервотрепку по пустякам.
Как могла, Светлана облегчала жизнь очередному шефу, однако Сергею Константиновичу соболезновала особо, считая его человеком талантливым и невезучим, а насчет везения у нее были твердые убеждения, она верила в судьбу и рассматривала жизненные неудачи отнюдь не как случайный результат ошибок или интриг, а как следствие причин гораздо более серьезных, в которых человек не всегда властен. Впрочем, несмотря на особое отношение, Светлана черты не переступала, вела себя ровно и делала лишь то, что ей полагалось по должности и что хотелось самому Сергею Константиновичу.
- Вот, пожалуйста, - она поставила на стол бутылку.
Сергей Константинович пошел в ванную мыть стаканы, а Светлана присела к телефону и заказала волнующую ее Одессу.
- Ну что? Ваше сердце успокоилось? - спросил режиссер, вернувшись.
- Предварительно. Впереди еще разговор.
- Выпейте в порядке подготовки к неприятностям. У меня впечатление, что здешний портвейн лучше московского.
Светлана отхлебнула из стакана.
- Пожалуй, не такая дрянь… Но все равно отрава. - Слова эти вызвали у нее определенные ассоциации, и она добавила: - Ну и видик был у вас утром…
- Я волновался.
Он не лицемерил. Он бы мог добавить, что продолжает волноваться. Тягости похмелья прошли, но опасения за картину уйти не могли, и Светлана понимала это. Однако она не хотела бередить ран.
- Первая съемка всегда волнительная.
Он посмотрел на нее, увидел, что она все понимает, и сказал доверчиво:
- Если у меня и на этот раз ничего не выйдет, пойду во вторые режиссеры. Вы не боитесь конкуренции, Светлана?
Светлана понимала, как трудно даются такие признания, но она умела жалеть гораздо сильнее, чем выражать сочувствие, и сказала:
- Зачем вы так, Сергей Константинович!
Даже Сережей не назвала, не решилась, хотя он и был лет на семь моложе.
- Иногда приходится признавать, что взялся не за свое дело.
- Я уверена, на этот раз получится.
Где-то в душе ему хотелось услышать другое, о том, что сделанные им картины не поняты, не оценены. Он нахмурился.
- А я не уверен. Меня преследует этот шепоток: "Он не Феллини…" Ведь вы тоже так думаете?
Светлана села рядом на подлокотник кресла и провела пальцами по его спутанным волосам.
- Неважно, кто о чем шепчется и что думает. Важно, что вы сделаете.
- Я хочу сделать. Но я лучше вижу то, что не хочу делать, чем то, что мне нужно. У меня свое, странное отношение к войне. Никаких личных воспоминаний. Я был младенцем, когда мы, как я теперь понимаю, безбедно жили в Ташкенте… Потом вернулись в столицу. Где-то в первичной памяти засели салюты - рассыпающиеся ракеты над крышами. В семье никто не погиб. Просто нечего помнить… Но иногда кажется, что память беспокоит меня. Память-тревога. Или память-зависть? Да, представьте себе! Подсознательная тоска по суровому миру, очищенному от шелухи суетности, миру четких координат и ориентиров со своей шкалой истинных ценностей… Ведь какой облегченной и беспредельно запутанной одновременно жизнью мы живем, на что тратим душевные силы! Как редко бываем счастливы! Вот вы, прекрасная женщина, о которой должен мечтать каждый мужчина, но где же ваше простое человеческое счастье? Я прошу вас остаться со мной на ночь, вы остаетесь, приходят минуты, ради которых живет человек, а мы думаем о суперкране, о том, что задержался самолет с актером, или о пошлых интригах дирекции…
- Благодарю вас, Сергей Константинович. Вы, кажется, таким сложным образом хотите объясниться мне в равнодушии?
- Ну вот! - Он встал, прошелся по номеру. - Вы же умная женщина, Светлана! Зачем же так по-бабски?… То, что я говорю, может быть, искреннее двадцати любовных объяснений. Я говорю о том, что у меня наболело, только вам. Я не могу сказать об этом никому другому. А вы предпочитаете ложь о неземных чувствах?
- Нет, нет. Что вы, Сергей Константинович! - воскликнула она с иронией. - Я деловая современная женщина. Да еще свой парень в доску.
- Баба вы, как и все.
- Простите, у меня не спрашивали, кем я хочу быть.
- Вы сбили меня с мысли. Женщины все из другой галактики. Пришельцы. Нельзя предаваться иллюзии контакта…
- Нет уж, дорогой Сергей Константинович! Это вы пришельцы. Приходите и уходите, забывая о нас, землянках.
- Светлана! Вы сегодня не в настроении. Не нужно требовать от мужчин больше, чем они могут дать. Зачем вам сказка о вечной любви?
- Сказка?
Она понимала, что ведет себя не гак, как нужно, как ей самой хотелось бы, разрушая сложившийся образ. Но почему? Что за вспышка незапрограммированных эмоций? Потому что он сказал, что в минуты близости думает о своих служебных заботах? Что из того? Обычное мужское свинство, которое они еще умудряются преподносить под видом высшей откровенности. Ах, этим ее не удивишь! Зачем же она взъерепенилась? Откуда этот действительно бабский выбрык? И она поняла: из-за того толстяка…
- Это не сказка. Вернее, это прекрасная сказка. Слишком прекрасная, но чтобы быть человеком, нужно в нее верить.
- Ну, Светлана, ну, Светлана! Вы меня сегодня поражаете. Вот уж подлинно: женщина всегда за семью печатями.
- Просто женщина - это женщина. Но мне никак не удается вам это доказать, - заставила она себя улыбнуться. - Пейте портвейн. Вы правы: не следует требовать от мужчин многого.
- Я сказал, не нужно требовать того, чего они не могут дать.
- Могут. Но не все.
- Светлана, вы напомнили мне первую жену, которая всегда ставила мне в пример "других мужчин". А я в ответ предлагал показать хотя бы одного "другого". Это была беспроигрышная игра. "Других" не бывает.
- Вы сегодня обедали с таким человеком.
Режиссер глянул оторопело.
- Да, да, Сергей Константинович! Я имею в виду Моргунова. Этот смешной толстый человек любит всю жизнь. И полуребенок Марина поняла это сразу, а вы не поняли, хотя должны были понять.
Она хотела сказать жестче: "Какой же вы после этого художник!" - но сдержалась.
Впрочем, мысль прозвучала достаточно ясно.
- Не будем возвращаться к проработанной теме. Я плохой режиссер. Но ведь он любит ее всю жизнь потому, что ее убили. Представьте себе эту пару сегодня. Ворчливая пожилая женщина, семейные свары…
- Перестаньте. Вы не знаете, о чем говорите. Может быть, он и с нынешней женой живет замечательно, потому что его души коснулась настоящая любовь.
- Его души коснулась трагедия! Вот что важно! - крикнул режиссер. - Послушайте, Светлана, перестаньте пререкаться! Вернемся к нашей работе, к искусству. Моя главная мысль именно в этом, в очищающей роли трагического. Меня тошнит, когда говорят, что миллионы людей погибли ради того, чтобы мы хорошо жили - жирно ели, пили эту сивуху, гробили душевные силы в погоне за финскими стенками, радовались французскому шампуню. Это же чудовищное кощунство - если юная девушка, подросток, почти ребенок, пошла на смерть, чтобы я через тридцать лет купил себе "Жигули"! Осознайте это, Светлана. Не ради благополучной жизни совершается подвиг и проливается кровь. Они бы возненавидели нас за такие мысли, встань они сейчас из гроба. А их-то и в гробах не хоронили… Нет, эта девочка умерла не затем, чтобы вы обтягивали зад американскими джинсами. Она умерла для того, чтобы этот смешной толстяк мог всю жизнь любить, чтобы в памяти его она осталась более красивой, чем наша прекрасная Марина. Только в этом смысл жертв. Они оставляют нам человечность, мудрость души… Вот о чем я хочу сделать картину. - Он выпил залпом вино и сел на диван. - А как это сделать? Не разговорами же с экрана. Это должно ощущаться, жить, а не провозглашаться.
Телефон не дал Сергею Константиновичу продолжить.
- Одесса! - подхватила трубку Светлана.
Но это была не Одесса. Звонила дежурная.
- Уважаемые товарищи! У вас в номере громко разговаривают, а время позднее. Прошу вас… Вы мешаете отдыхать соседям.
- Хорошо, мы не будем мешать спать соседям, - ответил Сергей Константинович, которому передала трубку Светлана.