Ковтун склонился над картой, принялся изучать ее. Красные стрелы, начерченные командармом, указывали пути отхода дивизий. Своих и недавно подчиненных Приморской армии и некоторых других, о которых Ковтун ничего не знал. Потом он позвал машинистку, спавшую за перегородкой, стал диктовать ей приказ.
В штабе было тихо и сонно, только из-за стены доносился монотонный голос радиста, упорно вызывавшего кого-то. Под окнами слышались чавкающие шаги часового.
Проект приказа получился короткий и энергичный, и Ковтун с удовольствием дважды перечитал его. А может, он потому получился таким, этот приказ, что решение командарма наконец-то проясняло задачу, все расставляя по своим местам.
Ковтун слышал, как подъехала машина, как кто-то тяжело поднимался на крыльцо. Оглянулся, когда хлопнула дверь. Это был генерал-майор Шишенин. Его появление обрадовало Ковтуна: весь вчерашний день он оставался старшим во всем штабе и намучился, не зная, что отвечать на настойчивые требования командиров дивизий и отдельных частей. Теперь в штабе собрались все старшие начальники, и это освобождало его от тяжелой обязанности принимать на себя ответственные решения.
Шишенин молча взял из рук Ковтуна листок с текстом приказа, принялся читать.
- Ваше собственное творчество? - спросил с удивлением.
Ковтун показал карту.
- Это распоряжение командарма.
- Ну и ну, - проворчал Шишенин. - Идите, занимайтесь разведкой, не впутывайтесь в дела оперативников.
- Но мне велено подготовить приказ…
- Идите, с командармом я поговорю сам…
Петров проснулся ровно через два часа, словно в нем сработал будильник.
- Хорошо, что вы приехали, - сказал, увидев Шишенина. - Нужно поговорить.
- Да и мне нужно. Я тут прочитал любопытный проект приказа.
- Что же - согласны? - перебил его командарм.
- Сами решили или это согласовано со штабом войск Крыма?
- Пока сам. Но я уверен, что командующий утвердит.
- Не знаю, не знаю…
- И вы и я должны знать. Решать надо немедленно. Иначе падение главной базы флота будет предрешено.
- Такие дела… не решаются самостоятельно.
- А я не самостоятельно. Я советуюсь с вами - начальником штаба войск Крыма.
- Но я только что вступил в должность…
- А вы что скажете? - резко повернулся Петров к двери, в которую входили полковник Крылов и член Военного совета армии Кузнецов.
Он протянул им листок с проектом приказа и стоял перед ними, подергивая головой, ждал, когда прочтут.
- Я думаю - это правильно, - сказал Кузнецов.
- А вы?
- И я так же думаю, - кивнул Крылов.
- Мы не можем ждать, ют в чем дело. Со штабом войск Крыма, конечно, постараемся связаться, но бездействовать в ожидании не можем.
Петров резко повернулся и вышел на крыльцо. Вставал рассвет, хмурый, как и вчера. Только дождь поутих да усилившийся ветер шумел листвой, сушил дороги.
- Переводите штаб в Сарабуз, - сказал вышедшему следом полковнику Крылову…
Головные машины штабной колонны, не разгружавшиеся в этой деревушке, уже через четверть часа выехали в степь. И остановились: неподалеку по дороге, на полной скорости, с юга на север, шел немецкий танк. Откуда он взялся, куда направлялся - ничего было не понять. Некоторые машины начали уже разворачиваться, чтобы укрыться за окраинными домами, но танк промчался, не останавливаясь, и исчез. Он не сделал ни одного выстрела по машинам, но само его появление в нашем тылу заставило ускорить движение.
С севера ветер доносил артиллерийскую канонаду, то затихающую, то усиливающуюся.
Колонна проскочила пустынный, изрытый бомбами аэродром с остовами разбитых самолетов и выехала на окраину Сарабуза. Это был крупный поселок, важный дорожный узел, но и здесь решено было не разгружаться полностью до получения распоряжений из штаба войск Крыма.
Командарм, обогнавший колонну на своей "эмке", уже сидел в облюбованном для штаба глинобитном доме, торопливо писал письмо. Вчетверо сложив бумагу, он вызвал майора Ковтуна.
- Немедленно отправляйтесь в Симферополь, - сказал, заклеивая конверт. - Разыщите генерал-лейтенанта Павла Ивановича Батова и вручите это письмо ему лично. О письме, пока оно не будет вручено Батову, никто не должен знать.
Когда Ковтун уехал, командарм попросил зайти полковника Крылова.
- Мы не можем ждать, - сказал резко, словно продолжал недавний разговор. - Поэтому, Николай Иванович, тотчас же разошлите порученцев во все наши и приданные нам соединения. Командиров и комиссаров прошу прибыть сегодня к семнадцати ноль-ноль в Экибаш, в штаб девяносто пятой дивизии…
"Все, жребий брошен", - подумал Петров, оставшись один. И едва он расслабился, как снова поползли мысли о том, несбывшемся.
"Как понять десантобоязнь?… - Он махнул рукой. - Потомки разберутся и каждому воздадут должное… - Но от навязчивых раздумий было не отмахнуться. - Крит, конечно, - урок, но и первые месяцы нашей войны - тоже урок. А они показали, что немцы рассчитывают на массированное применение техники и войск. Ну выбросили бы воздушный десант в Крыму. Что бы он значил без танков, без артиллерии? Окружить и уничтожить такой десант было бы не так уж трудно. А о вероятности больших морских десантов при нашем господстве на море и говорить не приходится… Почему же десантобоязнь заворожила? Ведь Крым все-таки не остров Крит и мы не англичане…"
Петров сделал усилие, чтобы стряхнуть с себя это наваждение ненужных раздумий, и вышел во двор к толчее штабных автомашин, спрятанных под деревьями, увешанных ветками для маскировки. За машинами расстилалась бурая осенняя степь, над ней низко висели тяжелые, набухшие дождем тучи…
Майор Ковтун приехал только к полудню.
- Видели Батова? - нетерпеливо спросил командарм, когда Ковтун подошел с докладом.
- Так точно, видел.
- Ответ есть?
- Батов велел доложить вам, что ответ будет дан позднее.
- Когда позднее?
- Этого он не сказал.
- А что сказал? - с раздражением, будто во всем виноват Ковтун, спросил командарм.
- Он говорил об отходе на Карасубазар. Не мне говорил, но я слышал.
- Так… ясно, - выразительно сказал Петров. - Можете идти.
Он еще постоял, нервно подергивая головой, и решительно направился к своей машине.
- В девяносто пятую, - коротко бросил адъютанту. Тяжело опустился на сиденье и снова погрузился в свои непростые думы.
На улицах маленького степного поселка Экибаш не видно было ни женщин, ни детей и вообще никого в гражданской одежде: накануне все жители эвакуировались из прифронтовой полосы. За окраиной змеились окопы боевого охранения, виднелась зарывшаяся в землю по самые стволы противотанковая батарея. Возле домов похаживали караульные.
Петров принял рапорты прибывших ранее командиров, прошел мимо часовых в небольшой дом с верандочкой. В окно он видел, как к дому подкатила еще одна зеленая "эмка", из нее вышел невысокий полковник, сильно прихрамывая, направился к крыльцу.
- Полковник Ласкин, командир сто семьдесят второй стрелковой дивизии! - доложился он, войдя в комнату.
- Садитесь, - показал Петров на стул, стоявший возле маленького столика, и посмотрел на ярко начищенные сапоги полковника, успевшие, однако, покрыться в дороге пыльной вуалью. - Вы что, ранены?
- Контузило, товарищ генерал.
Командарм, как показалось Ласкину, кивнул утвердительно и тут же строго потребовал:
- Докладывайте.
Ласкин доложил, что в его соединении на сегодняшний день осталось не больше двух тысяч человек, в артиллерийском полку всего четыре гаубицы, а в танковом - три танка.
Петров слушал, не перебивая, машинально рисовал на листке разные знаки, стрелки.
- Да, - сказал, не поднимая глаз от бумаги, - дивизия у вас слабенькая.
- Мы больше месяца в боях, товарищ генерал, - с обидой в голосе горячо возразил Ласкин, и ремни на его плечах беспокойно скрипнули. - Моя дивизия потеряла около десяти тысяч человек, но позиций не сдавала…
- Вы неправильно меня поняли, - мягко перебил его командарм. - Под понятием "слабенькая" я подразумевал только малочисленность дивизии, но отнюдь не ее боевые качества.
Эта мягкость вдруг заставила Ласкина пожалеть о своей горячности, он подумал, что, пожалуй, напрасно упирал на слова "моя дивизия". Ведь еще месяца нет, как принял ее сформированной, сколоченной, достаточно обученной бывшим командиром полковником Торопцевым. Ласкин пришел в эту дивизию начальником штаба и порадовался за себя. Про них с командиром говорили: "Хорошая пара, один силен опытом и знаниями, другой - неуемной энергией". Неделю радовался. А через неделю командование 51-й армии, обеспокоенное неудачами на Перекопе и, как нередко случалось в подобных ситуациях, охваченное административным рвением снятий и назначений, видя в этом панацею от бед, отстранило Торопцева и назначило Ласкина командиром дивизии.
"Так что "своей" дивизию называть еще рано, - подумал Ласкин. И тут же сам себе возразил: - В боях-то рано? В боях и день бывает за год…"
- Расскажите о людях, о командирах, - все так же мягко попросил командарм.
Ласкин начал говорить о полках и их командирах, о комиссаре дивизии Солонцове, охарактеризовав его как человека огромного опыта и большой души, о своем заместителе подполковнике Бибикове и начальнике политотдела Шафранеком - людях исключительной смелости…
Ласкину казалось, что командарм не слушает, так он был увлечен рисованием своих каракулей. Но Петров слушал с вниманием. И думал о том, что только хорошие люди способны с такой вот восторженностью отзываться о своих сослуживцах и подчиненных. Дурные не упускают случая "приподнять" себя в глазах старшего начальника жалобами на трудности работы с людьми. Петров и прежде слышал о боевых делах этой дивизии, о почетном, по его мнению, определении, какое давали Ласкину в штабе, - "командир переднего края". Сам всегда беспокоящийся о людях, предпочитающий оценивать обстановку не только по докладам порученцев, но и по тому, что видел лично, Петров понимал и ценил командиров, которые часто бывали в окопах.
Все больше нравился командарму этот полковник. А когда узнал, что 172-я дивизия, как и его, Петрова, кавалерийская, формировалась из местного населения всего два месяца назад, то почувствовал к Ласкину особое уважение. Он-то знал, каково в короткий срок сколотить боевое соединение. Такое не под силу равнодушному военному чиновнику. Только горячее беспокойство, бессонные ночи командира, его личное участие в делах частей и подразделений способны заразить горячкой усиленной боевой подготовки штабных работников, командиров полков, батальонов, рот, весь личный состав…
В комнату вошел рослый командир со свежим, мягко очерченным лицом. В петлицах поблескивало по одному рубиновому ромбу. Ласкин замолчал, вопросительно посмотрел на командарма.
- Член Военного совета бригадный комиссар Кузнецов Михаил Георгиевич, - назвал вошедшего командарм. И встал, изменившимся приказным тоном сказал Ласкину: - На данном участке фронта я являюсь старшим начальником. Ввиду того, что пятьдесят первая армия отходит на восток и связи с нею нет, то я подчиняю сто семьдесят вторую дивизию себе и включаю ее в состав Приморской армии.
Он помолчал, ожидая вопросов, и, не дождавшись, добавил мягче:
- Я вызвал вас, Иван Андреич, как и командиров других соединений, на совещание, которое скоро начнется.
Петров повернулся к окну и долго смотрел, как Ласкин, прихрамывая, спускался с крыльца. Во дворе группами стояли командиры. В сторонке разговаривали два генерала - плотный, широкоплечий командир 25-й Чапаевской дивизии Трофим Калинович Коломиец и высокий худощавый командир 95-й Василий Трофимович Воробьев. Отдельной группой стояли полковники - начарт армии Николай Кирьянович Рыжи и командиры 2-й и 40-й кавалерийских дивизий Петр Георгиевич Новиков и Филипп Федорович Кудюров…
"Что сказать им? - спросил себя командарм. И решительно ответил: - Правду, только правду, всю правду! Что противник неспроста обходит справа и слева, ослабив нажим перед фронтом, хочет добиться того, что не удалось в Одессе, - окружить и уничтожить армию в открытой степи. Что связи нет ни со штабом войск Крыма, ни с Москвой. Что отходить нужно немедленно. Куда? Для него этого вопроса не существовало, и он мог бы тотчас отдать приказ об отходе на Севастополь. Но ему нужно было, чтобы все командиры поняли, насколько ответственную и важную ношу взваливает на себя армия. Отходит не ю имя самосохранения, а чтобы спасти других. Спасти для флота важнейшую военно-морскую базу. Манштейн был бы рад, если бы приморцы пошли на восток, вслед за 51-й армией. Так надо ли радовать Манштейна, отдавать ему Севастополь почти беззащитным? Ведь там нет ни сухопутной армии, ни полевой артиллерии, а снятые с кораблей моряки, несмотря на всю их отвагу, едва ли долго продержатся…"
- Ну что? - прервал командарм свои раздумья. - Время?
Он вышел во двор, обошел собравшихся командиров, пожал руку каждому, пронзительно взглядывал им в глаза. Отступил, оглядел всех еще раз, резким жестом руки пригласил в дом.
- Очевидно, больше ждать некого. Кто не прибыл, значит, не мог.
Было ровно семнадцать ноль-ноль, когда командарм вошел в комнату, где вокруг стола толпились генералы и полковники, нетерпеливо махнул рукой, чтобы садились.
- Мы пригласили вас на это расширенное заседание Военного совета, чтобы обсудить единственный, крайне важный вопрос…
Он оторвал взгляд от карты, расстеленной на столе, поверх пенсне оглядел собравшихся, словно проверяя, все ли на месте. Рука привычно шарила по столу, искала карандаш. Усилием воли он заставил руку лежать неподвижно и ровным голосом начал говорить все то, о чем только что думал, ничего не пропуская, не смягчая формулировок.
- Итак, у нас два пути. На Керчь дорога еще не закрыта, и мы можем за одну ночь достигнуть Керченского полуострова. Но туда отходит пятьдесят первая армия. К Севастополю, всего скорей, придется пробиваться. Военный совет считает необходимым посоветоваться об этом с командирами и комиссарами. Чтобы каждый мог высказаться вполне самостоятельно, без обмена мнениями между собой, прошу всех выйти, записать свои мысли и вручить листок Военному совету.
Люди задвигались, вставая, загремели табуретками и скамьями. Выходили один за другим, насупленные, посуровевшие. Для всех было неожиданным и непривычным такое "голосование". Входили, подавали листки командарму, облегченно опускались на свои места.
Скоро на столе лежали две стопки бумаги - большая и совсем маленькая, в несколько листков.
- Ваши мнения нам ясны, - сказал командарм, прихлопнув рукой ту стопку, что была больше. - Но хотелось бы послушать их авторов. Начнем, - он оглядел молчаливых командиров и комиссаров одного за другим, - начнем с левого фланга, с полковника Капитохина. Прошу.
Капитохин был единственным на совещании командиром полка. И все подумали, что именно поэтому командарм предложил высказаться ему первому. Но Петров очень бы удивился, если бы ему сказали об этом. Бог знает с каких времен, может, с гражданской войны, где люди определялись не нашивками, а личными достоинствами, он привык в любом человеке видеть прежде всего человека, а потом уж его служебное положение.
- Я за то, чтобы оборонять Севастополь, - коротко сказал Капитохин.
- Запишите, Николай Иванович, - повернулся командарм к сидевшему рядом полковнику Крылову. И поднял голову: - Полковник Пискунов?
- Считаю, что нужно идти защищать Севастополь.
- Генерал-майор Коломиец?
- Я думаю, идти надо к Севастополю.
И четвертый, и пятый командиры говорили, как рапортовали: на Севастополь. Затем поднялся командир 95-й дивизии генерал-майор Воробьев.
- Я считаю, что нужно отходить на Керчь, - сказал он, и все недоуменно оглянулись на него: разве не ясна обстановка?
- Поясните, - попросил командарм.
- Противник глубоко охватил армию слева и, значит, без боя в Севастополь не пройти. А чем будем пробиваться? Ведь у нас почти не осталось снарядов. К тому же местность там гористая и дороги очень тяжелые. Можно растерять армию еще до выхода к Севастополю. А при отходе на Керчь армия сохраняется и мы соединяемся с основными силами Южного фронта.
"А для чего существует армия? - хотелось спросить Петрову. - Разве главная задача армии - самосохранение, а не разгром врага? Ох уж эта довоенная болезнь: как бы не растерять амуницию!"
Он пристально, через очки, смотрел на генерала и думал: сказать или не сказать? Не сказал. Не мог бросить такой упрек человеку, которого хорошо знал по Одессе как боевого командира.
И еще трое высказались за Керчь, и опять Петров промолчал. Дискуссии и обвинения были сейчас ни к чему. Будет приказ - отходить на Севастополь - и всем, в том числе этим, несогласным командирам, придется отдать все силы, может, даже и жизнь, чтобы выполнить его. Горькие слова надо говорить подчиненным лишь тогда, когда они, эти слова, помогают делу. В иных случаях это не более как срыв характера старшим начальником над беззащитным подчиненным.
- Все ясно, - сказал командарм, вставая, и все задвигались, поднялись. - Слушайте решение: армия отходит на Севастополь, чтобы совместно с силами Черноморского флота оборонять военно-морскую базу и город. Отход совершать дивизионными колоннами по установленным в приказе маршрутам. Приказ получите тотчас же. Отход начать немедленно, с наступлением темноты. Двигаться в максимально высоком темпе, чтобы успеть пройти рубеж Бахчисарая до подхода к нему крупных сил противника. Тяжелая артиллерия и вся тяжелая техника пойдет кружной дорогой через Алушту-Ялту. Темпы - вот от чего сейчас зависит выполнение задачи…
Он и сам не стал ни минуты задерживаться, сел в машину, обгоняя пикапы и "эмки", помчался на юг к Сарабузу. Кое-где в темной пелене туч просвечивала густая вечерняя синева. Теперь это радовало: по сухим дорогам войска пойдут быстрее, и к рассвету некоторые достигнут реки Альмы, а то и Качи. Там уже можно закрепляться, там за спиной будет Севастополь.
На душе у командарма было легко в этот час. Решение принято, приказ отдан - конец неясностям. И он уже удивлялся, почему не сделал этого хотя бы днем раньше. Сомнений насчет того, утвердит ли его решение командующий войсками Крыма, теперь не было. Утвердит. Потому что только так и должен был поступить командарм Приморской. Только так - решительно, смело - и должен поступать любой командир. Доблесть бойца - не дрогнуть в бою, доблесть командира - принимать на себя ответственность решений, если того требует обстановка…