А вечером он, как обычно, докладывал командующему Севастопольским оборонительным районом вице-адмиралу Октябрьскому об итогах дня. К этому времени у него уже полностью сложился план мероприятий по усилению обороны первого и второго секторов, который он собирался изложить в приказе по армии. И он говорил о том, какие задачи намерен поставить на завтра пехотным частям и батареям береговой обороны, морским бригадам и авиации. Потом сел и стал слушать, что говорили другие генералы - комендант береговой обороны рассудительный и обстоятельный Моргунов, командующий ВВС - порывистый, слишком молодой для генерала и, может, потому удивительно бесстрашный Остряков, член Военного совета флота дивизионный комиссар Кулаков. Слушая, он машинально чертил карандашом в блокноте и думал, что очень вовремя Октябрьский отдал приказ, окончательно устранявший разноголосицу в подчинении. Этим приказом все отдельные бригады, полки, отряды, батальоны морской пехоты придавались приморской армии с непосредственным подчинением ему, Петрову. И наметки своего приказа, только что доложенные им Военному совету, исходили как раз из этой единой подчиненности, которая только и может быть в особых условиях Севастополя. Это был первый такой его приказ, и ему важно было знать, как не только разумом, но и сердцем принимают гордые моряки такую безоговорочную подчиненность пехотному командованию. Ведь в ту, первую оборону Севастополя было наоборот: пехотой командовали моряки. Но время и обстановка диктуют свое. Здесь моряки, сошедшие с кораблей на сушу, должны уметь драться по-пехотному. Здесь пехоте, да и всей обороне, не устоять без флота. Взаимодействие, переплетение всех родов войск в нечто единое - только такой может быть оборона в Севастополе, только такой.
Он чертил карандашом, как всегда не задумываясь над тем, что рисует, но не удивился, увидев на листке силуэты пехотинца в длинной шинели и матроса в коротком бушлате, рядом идущих в контратаку: рука сама собой выразила его главную думу. А может, она выразила общее настроение, царившее на этом заседании, где не было и намека на чью-либо престижность, где все личное вытесняла общая забота - удержать Севастополь любой ценой. Любой ценой!
Следующий день прибавил тревог. Немцы лезли остервенело, и невольно думалось: что же их воодушевляет? Только к вечеру Петров узнал, что именно. В этот день, 16 ноября, они захватили Керчь. Весь Крым был в их руках, весь Крым, кроме Севастополя, и Манштейн, ясно же, торопился поставить здесь победную точку.
Как это получилось там, на Керченском полуострове, было непонятно: войск хватало, за спиной не море, а всего лишь пролив шириной в несколько километров, фланги не открыты, фронт не растянут - перешеек всего 17 километров, - Акмонайские позиции на перешейке достаточно подготовлены… Но что думать да гадать? Ясно было одно: натиск немцев на Севастополь теперь усилится. Как противостоять ему? Чем укреплять оборону, если части редеют (небольшое маршевое пополнение, прибывшее на транспорте "Абхазия", было единственным за все это время), если боеприпасы не подвозятся?…
Петров метался по фронту на своей машине, совсем забыв об опасности, перебрасывал подразделения с фланга на фланг, выискивал направления, куда можно было бы побольнее ударить врага неожиданной контратакой, внезапным артналетом, и повсюду требовал, просил держаться и еще раз держаться.
Этой ночью немцы не прекратили атаки. Такого Петров не видел за всю войну, и по необычной настойчивости врага понял: наступает критический момент. Ни утром, ни днем не ослабевали бои. С наблюдательного пункта командарм видел, как южнее Камары на слабые позиции наших войск пошли до сорока танков. Их накрыл огонь береговых батарей и артиллерийских полков. Десять машин остались гореть на поле, остальные уползли. Немцы захватили гребень высоты 212,1, нависавшей над Балаклавой, но там и застряли. Было даже непонятно, почему, пробившись вверх по восточному склону, они не смогли спуститься по западному.
Днем пришло сообщение о неожиданной атаке немцев в северном секторе обороны. Это даже обрадовало. Похоже было, что враг начинал метаться. Значит, огромные потери порождали у немецкого командования неуверенность в успехе. И Петров уже не удивился, когда в ночь на 18 ноября стихла канонада. Он знал: нет, противник не прекратил наступления, а просто перегруппировывается, чтобы утром ударить с новой силой. Но по всему чувствовалось: это уже кризис.
Только под утро Петров позволил себе несколько часов отдыха. Перед этим узнал, что из Новороссийска идет транспорт "Курск" с боезапасом, первый транспорт за все время боев в Севастополе. Это сообщение и вовсе успокоило. Пусть немцы снова и снова пытаются сбить нашу оборону, но второй Керчи им тут не будет. Теперь от твердо знал: не будет!…
VII
Тяжелая дверь медленно отворилась, и майор вошел под бетонные своды, тускло освещенные электрическими лампочками. Звуки шагов глохли, словно под ногами была мягкая земля. Он спустился по крутой лестнице, шагнул в кабинет командующего армией и остановился у самого порога, увидев не просторное помещение, как ожидал, а крохотную комнатушку, где нельзя было сделать и шага, чтобы доложиться, как положено.
- Майор Рубцов по вашему приказанию прибыл! - сказал он, стараясь не повышать голоса.
Командарм минуту снизу вверх разглядывал его.
- Сколько вам лет? - спросил он, поправил пенсне, делавшее его похожим на школьного учителя, и медленно встал.
- Тридцать семь, товарищ генерал.
- Славный возраст.
Рубцов мысленно усмехнулся: он-то знал, что выглядит старше своих лет. Лицо у него такое - крупные черты и тяжелые брови тому виной - или испытания, выпавшие на долю, прочертившие глубокие морщины, только о славном возрасте ему еще никто не говорил.
- Знаю, как прорывались пограничники. Похвально, что прорывались к Севастополю. Сейчас пограничников здесь не меньше тысячи… Вам знаком район Балаклавы?
- Хорошо знаком, товарищ генерал.
Командарм, прищурившись под стеклами очков, внимательно посмотрел на него и вдруг заговорил о положении Севастополя в целом и о роли Балаклавы в обороне. Обстановка там в последнее время сложилась тяжелая: немцы захватили господствующие высоты, прижали подразделения, оборонявшие этот район, к Балаклавской бухте. Продвижение врага остановлено, но расположение войск настолько невыгодное, что генерал Манштейн, совершенно уверенный в успехе, поспешил доложить Гитлеру о взятии Балаклавы.
- Балаклаву нельзя отдавать, - говорил командарм. - Там крутые горы, обрывистые берега, много скрытых троп. Оттуда ближе всего до горных лесов, где партизаны - наши глаза и уши. Одним словом, в районе Балаклавы - самое удобное место для прохода разведчиков. Нам нужна постоянная связь с партизанами, нам нужно знать намерения немцев… А в нашу сторону от Балаклавы до Севастополя - ровное место… Нет, нельзя отдавать. Наоборот, надо отогнать немцев от бухты…
Рубцов слушал внимательно, но не понимал, зачем командарм говорит ему все это. И словно угадав эти мысли, генерал замолчал, посмотрел Рубцову прямо в глаза, добавил негромко:
- Военный совет армии назначил вас командиром сводного пограничного полка. Вы знаете, откуда ваши бойцы?
- Так точно! Остатки прорвавшихся в Севастополь Одесского и Новороссийского погранотрядов, Евпаторийской погранкомендатуры, Феодосийской заставы…
- Знаете, - удовлетворенно сказал командарм. - Вы ведь и сами здесь служили?
- В отделе боевой подготовки управления погранвойск Черноморского округа.
- Значит, ничего объяснять не надо. Вопросы, просьбы есть?
- Одна просьба, товарищ генерал, - дайте хотя бы пару машин. Раненых из Балаклавы на бричке возят.
- Машины будут, принимайте полк и помните: участок ваш особый, фланговый участок. Южнее вашего полка только Черное море. Фланг всего советско-германского фронта.
Генерал усмехнулся одними губами, и трудно было понять - всерьез он придает значение этому факту или просто шутит, подбадривает…
Штаб полка, куда Рубцов прибыл уже через час, располагался в ничем не примечательных домиках поселка Карань. Здесь было относительно спокойно - до Балаклавы не меньше километра, а высокие конусообразные сопки насыпной земли, оставшейся от довоенных флюсовых рудников, хорошо прикрывали от прямого обстрела и наблюдения с гор, занятых противником. И потому люди здесь вели себя безбоязненно.
Возле одного из сараев в две шеренги стоял строй, человек тридцать, перед ним взад и вперед ходил младший лейтенант с одним кубарем в левой петлице, расписывал прелести службы электриками, радистами, телефонистами. Бойцы угрюмо отмалчивались.
- Ребята, я же знаю, есть среди вас связисты, - умолял младший лейтенант. И заявлял, противореча сам себе: - Служба у нас, конечно, не мед. Я бы и сам пошел в стрелковую роту, но мне сказали: раз связист, занимайся связью…
Он заглядывал в лица то одному, то другому, смешно разводил руками. И вдруг сорвался, закричал зло:
- Связь, по-вашему, что, не нужна? А как без связи бой вести? Поймите, дубины стоеросовые!…
Рубцов прошел мимо, ничего не сказал: обычное дело, житейское, без него разберутся. Но, подойдя к другому сараю и почувствовав запах кухни, остановился. Еще до войны, поездив по заставам, он понял, что кухня отнюдь не последнее дело в любом подразделении. По кухне порой можно было судить даже о боеготовности.
Из-за угла слышался добродушный говорок:
- …Разница е, як же без разницы? Русский мужик спал в хате на высоких полатях под потолком, де теплее, а наши казаки - на низких. Вот кака разница. А остатьне все едино…
Возле котла, вмазанного в глинобитную печь, чистили картошку два бойца, третий, как видно, повар, если судить по грязно-синему фартуку, надетому поверх шинели, сидел рядом и чистил мелкокалиберную винтовку. Он только и встал навстречу майору, доложил, что его боевой пост - кухня - в полном порядке, что на ужин - обычная супокаша с пшеном и картошкой и что будет куда лучше для этого участка фронта, если его, повара, откомандируют в роту или в снайперы. Он так и выложил все это подряд, мешая русские и украинские слова, ухмыляясь. И не понять было, где он говорит всерьез, а где шутит.
- Как фамилия? - спросил Рубцов. Ему нравились такие вот крепкие мужики, уверенные, что их место на самом боевом участке.
- Вовкодав, товарищ майор.
- Это что же - Волкодав?
- Так точно.
- Да с такой фамилией… - Он замялся, подыскивая слово.
- Вот и я говорю: мне бы поближе к этим… к волкам.
Рубцов взял у него из рук мелкокалиберную винтовку - "тозовку", с вытертым до блеска затвором и с совершенно обшарпанным прикладом, как видно, немало послужившую в одном из тиров Осоавиахима.
- С таким оружием на птичек ходить, а не на волков.
- Не скажите, товарищ майор. Если поближе подобраться, можно и волков нащелкать. Главное - неслышно бьет. Будут валиться один на другого, а почему, откуда - никто не поймет.
- Разберутся.
- Пока разберутся, глядишь, я позицию сменю.
- А кто будет борщи варить? - улыбнулся Рубцов. - Или как это у вас - супокашу? Борщ не последнее дело в обороне.
- В обороне - главное харч, - серьезно подтвердил один из чистильщиков картошки, не поднимая головы.
- Това-арищ майор! - взмолился повар и оглянулся на стоявших поодаль командиров, словно призывая их заступиться. А стояли там не кто-нибудь, а самые наистаршие во главе с заместителем командира части майором Юриным. И только тут дошло до повара, что майор, беседующий с ним, не иначе и есть новый командир полка, о котором недавно прошел слух.
Рубцов тоже оглянулся на своих заместителей и помощников и вдруг заторопился.
- Какой вы снайпер, еще неизвестно, а вот какой повар - скоро увидим.
Он отдал "тозовку" и пошел к штабному домику.
Принять полк, как он рассчитывал, по всем правилам не пришлось: бывший командир части капитан Шейнин получил новое срочное назначение и отбыл, едва поздоровавшись. Здравствуйте и до свидания. Вводил Рубцова в обстановку майор Юрин. Низко склонившись над картой, расстеленной на столе, он взмахивал карандашом над красными дугами, обозначавшими расположение подразделений полка, и говорил быстро, словно боясь не успеть сказать всего. Рубцов слушал рассеянно: он знал эту карту в подробностях и не перебивал только потому, что так уж, как считал, было положено при приеме полка - до конца выслушивать новых подчиненных.
Дуги говорили о многом. Даже глядя на карту, трудно было понять, как держатся на своих рубежах роты, особенно во втором батальоне. Генуэзская крепость и высота 212,1, господствующая над бухтой, над Балаклавой, над всей этой местностью, находились у немцев. По всем законам тактики обороняющимся не за что было держаться. Но они держались, цепляясь за камни на склонах. Левофланговому первому батальону было не в пример легче. Но легче лишь в сравнении со своим правым соседом. Если же разобраться, то и у него позиции были очень невыгодные. Начинаясь у высоты 212,1, они тянулись по открытой всхолмленной местности и были как на ладони у противника, сидевшего на господствующей высоте 386,6. Третий батальон был в резерве. Точнее, он тоже прикрывал весьма ответственное направление - открытую долину со стороны Ялтинского шоссе, по которой уже пытались прорываться немецкие танки. Но перед фронтом этого батальона не было немцев, и считалось, что он находится в тылу.
Неподалеку, где-то во дворах, один за другим громыхнули два взрыва, должно быть, залетели шальные снаряды. Рубцов подошел к окну, увидел перебегавших через двор бойцов и повернулся к Юрину.
- Всякое движение днем по деревне должно быть прекращено.
- Совсем-то не удастся, все-таки - штаб, - сказал Юрин.
- Вот именно. Немцы это легко определят, и тогда придется переселяться.
Он решил, не откладывая, сразу отправиться на позиции, чтобы там, на месте, познакомиться с батальонами и их командирами.
Где прикрываясь складками местности, а где ныряя в стылые, каменные щели ходов сообщения, Рубцов в сопровождении военкома и адъютанта вышел к старинному особняку, совершенно не тронутому бомбежками и обстрелами. На зубчатом, как у древних замков, фронтоне ни одной царапины. Целехонькими были решетчатая калитка и даже малахитовая ваза, стоявшая в нише у стены.
- Здесь и находится штаб второго батальона, - сказал военком.
Рубцов невольно оглянулся на темневшие в серой мгле высоты, занятые противником, откуда этот красивый дом был как на ладони.
К калитке встретить командира полка выбежал комбат-2 капитан Ружников с висевшей плетью правой рукой - результатом ранения, полученного еще в финскую войну.
- Давно вы тут обосновались? - спросил Рубцов.
- Вот уже несколько суток, - ответил Ружников и усмехнулся. - Да вы не беспокойтесь, товарищ майор, проверено. Не стреляют немцы по этому дому. Видно, кто-то из больших начальников для себя его облюбовал, вот и берегут.
- А если поймут, что вы этим пользуетесь? В один миг ведь снесут.
- Дом-то могут снести, а нас взять непросто.
Он провел командира полка в цокольный этаж здания, сложенный из гранитных валунов. Сверху лежали стальные двутавровые балки. Такое перекрытие могло пробить разве что прямое попадание тяжелого снаряда или крупной бомбы. Но комбат прошел еще дальше, спустился по лестнице в каменный каземат.
- Сейчас мы находимся под балюстрадой. Дом в стороне, поэтому сверху мы насыпали земли для надежности. А позиции батальона отсюда все видны.
Рубцов подошел к окну, забранному досками, заложенными мешками с песком. Возле узкой щели стояла стереотруба и рядом стул. Недоверчиво оглянувшись на комбата, он сел, настроил окуляры стереотрубы и поразился - так хорошо просматривалась местность. Справа темнели стены и башни Генуэзской крепости. Пологий, искромсанный острыми уступами склон переходил в более крутой, местами обрывистый склон высоты 212,1, врезавшийся в улицы Балаклавы. Дальше в серой осенней хмари горбились другие горы, те самые, из-за которых всего несколько дней назад вырвался вместе с группой пограничников он, майор Рубцов. Там на береговой кромке бухты Ласпи заняли, как думалось, свою последнюю оборону. Выручили лодки, найденные в саду у старого рыбака, вконец рассохшиеся, не проконопаченные. Отбивались от наседавших немцев и конопатили, торопились. А ночью ушли в море. Лодки чуть не черпали бортами, так были перегружены, из бортов фонтанчиками била вода. Те, кто не гребли, непрерывно отчерпывали воду котелками. Кто знает, чем бы кончилось это путешествие, если бы не встретили в море наш "морской охотник". Как выяснилось, ночами катера выходили из Севастополя к побережью, собирали таких вот прорывающихся морем.
- Докладывайте, - сказал комбату.
Ничего нового сверх того, что Рубцов уже знал, комбат не сказал - все те же сведения об опасности сложившегося положения, о том, что башни и стены Генуэзской крепости не берут никакие снаряды, что четвертая рота под стенами крепости находится в тяжелейшем положении, что днем немцы не дают бойцам поднять головы. Но в то же время и немцы не очень-то показываются, боятся меткого огня пограничников, а девятнадцатая батарея береговой обороны капитана Драпушко, расположенная на том берегу Балаклавской бухты, довольно уверенно прикрывает огнем.
- Мин бы нам, автоматов, снайперских винтовок - и жить можно, - говорил Ружников. - Да еще ватники нужны, ватные штаны, шапки-ушанки. А то ведь бойцы лежат на камнях в летнем обмундировании. Одна шинелька согреет ли? Большинство в пилотках и фуражках…
Все вроде бы знал Рубцов о трудном положении, в котором находился полк, но теперь, когда сам увидел окопчики, как редкие норы на склоне горы, не разумом, а словно бы сердцем понял, до чего все тяжело на самом деле. И сжалось что-то в нем, и, он знал, не отпустит это до тех пор, пока он, командир полка, не найдет способа изменить положение. С теплой одеждой вопрос надо решать сейчас же. Надо раздать бойцам хотя бы одеяла, пусть подстилают в окопах или закутываются в них, когда надо сидеть неподвижно. Но самое главное - надо отбивать у немцев Генуэзскую крепость и высоту 212,1. Прав был командарм: без этого Балаклаву долго не удержать…
Рубцов все думал об этом, пока они глубокими ходами сообщения переходили в расположение соседнего первого батальона. Об этом он, едва познакомившись, и повел речь с комбатом-1 капитаном Кекало.
- Как усилить оборону? - спросил он.
- Нужны мины, хорошо бы противотанковые. Немцы могут танки пустить с высоты, спуск тут ровный.
- Пассивность не наш метод. Потеснить их нельзя?
- С нашими силами ничего не получится.
- А если сил подбросим?
- Тогда другое дело! - обрадовался комбат. И начал расписывать, как бы он шарахнул тут, чтобы и следа немцев не осталось на всех господствующих высотах. Видно, изболелось сердце в думах о том, как можно изменить положение. Когда несколько дней назад из последних сил сдерживали немцев, думали об одном: лишь бы удержаться. Теперь, удержавшись, начали мечтать об ответном ударе, о возвращении утраченного.