- Какие подкрепления? Когда? Сколько?
- Попробуй, посчитай, - осклабился немец.
- Посчитаем. Мертвых…
Больше пленный ничего не сказал, но и сказанного было достаточно. Намеченная ночная атака на высоту 212,1 могла перерасти во встречный бой. И то, что мы это знали, давало нам немалое преимущество. Откуда должны подойти подкрепления, было ясно - с соседней высоты 386,6, известными по данным разведки тропами меж минных полей в поросшей кустарником лощине.
Знать бы это на сутки раньше, можно бы забросить в лощину усиленные группы разведчиков, заминировать тропы, встретить немцев из засады. Теперь ничего не успеть, поскольку подразделения уже на исходном рубеже. Но и за то, что сказал немец, спасибо.
Рубцов перебрал все возможные неожиданности предстоящего боя и пришел к выводу, что менять намеченный план действий нет необходимости. Следует только предупредить командиров подразделений, чтобы усилили разведку и своевременно перекрыли подходы к высоте.
Последние минуты перед боем для командира самые тягостные. Все, что можно, уже сделано, задачи поставлены, связь организована. Остается только ждать, когда медленная часовая стрелка подползет к намеченному делению, когда начнут поступать первые сообщения от атакующих подразделений…
Рубцов вышел из штаба, послушал ночь. Морозный ветер стонал в расщепленном бомбой каштане. Откуда-то доносилась тихая песня "Любимый город может спать спокойно", - видно, не он один заставлял себя не нервничать, коротая последние минуты. В стороне на фоне неба выделялись конусообразные холмы бывших балаклавских рудников. Он старался не думать о времени, но невольно то и дело вынимал часы. Оставалось десять минут, семь, пять…
Рубцов вернулся к телефонам, замер в ожидании, мысленно осматривая местность. Он видел каменистый гребень высоты 386,6, где должны были скопиться вражеские подкрепления, видел редкий кустарник в лощине, по которому ползли сейчас разведчики, и саперов видел, распластавшихся на мерзлой земле, проделывавших проходы в минных полях, и крутые склоны высоты 212,1, облепленные бойцами, старавшимися подобраться как можно ближе к вражеским окопам. Вскинулись ракеты. На минуту замерли бойцы, затаились и снова - вперед, в непроглядную темень, как головой в стену.
Прошло двадцать минут, как вышли роты, а на высоте не прогремело ни одного выстрела. Хороший знак. По времени бойцы должны уже пройти рубеж, оборонявшийся неделю назад. Там, в простреливаемых со всех сторон окопах, к которым не было подхода ни с какой стороны, наверняка еще оставались от тех боев наши убитые. Нелегко перешагнуть через них. Но в страшной этой войне все уже научились подавлять в себе естественную жалость. Могли не только перешагивать через убитых, но даже и лежать рядом, укрываясь за их телами, как за брустверами. Видел Рубцов такое и не осуждал, жизнь превыше всего в этой войне. Жизнь и победа…
Оглушительный в тишине ночи грохот толкнулся в стены штабного домика. Рубцов взглянул на часы: 19-я батарея и артполк открыли огонь точно, минута в минуту. Если не соврал немецкий ефрейтор и вражеские подразделения сосредоточены на высоте 386,6 - а больше сосредотачиваться негде, - то в самый раз им подарки артиллеристов.
Поскакало эхо, заметалось меж гор, смешалось с отзвуками отдаленных разрывов. А вскоре уже трудно было разобрать отдельные выстрелы: артиллерийские залпы с той и с другой стороны, разрывы снарядов, ружейно-пулеметно-автоматная пальба слились в сплошной гул, от которого стены домика мелко дрожали, словно в ознобе.
Сразу затрезвонили телефоны. Из первого и второго батальонов сообщили, что роты пошли на штурм. Это можно было понять и без сообщений: когда враг обнаруживает подбирающиеся в ночи подразделения, решение может быть только одно: броском вперед. Несмотря на огонь, не оглядываясь на раненых, судорожно хватающихся за камни, чтобы не скатиться вниз, удержаться на той позиции, до которой успели добраться. Таиться уже не было смысла, и Рубцов ясно, словно сам видел, представил себе, как политруки, размахивая наганами, ринулись вперед, увлекая за собой бойцов.
А в лощине, он и это ясно представлял себе, разгорался другой очаг ночного боя… Немцы, бросившиеся на выручку своим на двести двенадцатую, напоролись на огонь соседнего батальона, и залегли. Надолго ли? Слишком мало у нас пулеметов, слишком мало, чтобы сдержать врага. Одна надежда - штыки, которых немцы не терпят. Но дойдет ли дело до штыков?
Рубцов приказал выдвинуть в лощину резервные взводы и замаялся, не зная, что еще предпринять. Мысли все время возвращались к пулеметам. Но не было резервных пулеметов, немногие, имевшиеся в полку, все находились там, в атакующих ротах. Ему захотелось обзвонить комбатов и строго-настрого наказать, чтобы, если даже придется отходить, не оставили на поле боя ни одного немецкого пулемета или автомата. Но знал: любой боец сделает это и без приказа, поскольку владевшие автоматическим оружием в ротах считались счастливчиками.
- Товарищ майор, шестая рота ворвалась на высоту! - радостно крикнул телефонист.
Рубцов схватил трубку. Но услышал не только об успехе. Командир второго батальона докладывал, что группа бойцов действительно ворвалась во вражеские окопы, но сейчас она почти в окружении ведет бой с фашистами, подошедшими с соседней высоты.
- Удержаться! Любой ценой удержаться! - крикнул Рубцов. И, кинув трубку телефонисту, шагнул к двери, чтобы теперь же ехать во второй батальон. Но его вызвал к телефону командир дивизии, принялся расспрашивать о ходе боя. А потом снова вышел на связь комбат-2 и доложил, что гребень немцам удалось отбить, но что роты залегли в непосредственной близости от него на склонах высоты.
Он мчался туда, где шел бой, не задумываясь об опасной дороге. Небо на востоке светлело, и это особенно беспокоило его: с рассветом немцы получат возможность вести с высот прицельный огонь.
Карабкаясь по камням, Рубцов поднялся на кручу, в сером рассветном сумраке увидел, что подразделения продвинулись довольно далеко, отогнав немцев от Балаклавы. Бойцы лежали на голом склоне, прикрываясь отдельными камнями. Пулеметы били с гребня, не давая ни подняться в новую атаку, ни отойти.
К нему подполз командир батальона капитан Кекало.
- Окапываться надо, - сказал он. - Окапываться, пока не поздно.
- Отдавайте приказ, - сказал Рубцов. Он думал о том же, только медлил, не веря в надежность такой позиции. Но было ясно: вершину горы теперь не оседлать. А новый рубеж - все-таки победа. Ведь еще вчера немцы были уверены, что Балаклава в их руках. Трудно будет на этом новом рубеже. Но где легко в Севастополе?
Условная красная ракета ушла в небо, залив кровавым отсветом хаос камней на склоне.
- А все-таки бой был успешным, - сказал Рубцов, повернувшись к комбату. - Немецкое наступление сорвали - раз, захватили склон высоты - два. Теперь совсем ясно: Балаклаву им не взять. Вот только бы одеял побольше.
- Одеял? - удивился комбат.
- Без пододежки на голых камнях не больно-то полежишь. А лежать, как видно, придется долго…
Он знал: резервов больше не будет. Неоткуда их взять осажденному Севастополю. А без резервов нечего и думать о серьезном изменении положения в свою пользу. Значит, надо готовиться к обороне, упорной и, вероятно, долгой…
X
Военврач Цвангер прошла в комнату, где они все обычно отдыхали, забралась на свое место за письменным столом в углу под большим плакатом "Смерть немецким оккупантам" и улеглась на скамью с намерением хоть немного поспать. Но не спалось. Ясно увидела вдруг перед собой умоляющие глаза молодого лейтенанта, которого не смогла спасти. Потом вспомнился пожилой боец, тяжело раненный, про которого думали, что он так и умрет, не приходя в себя. А он очнулся, оглядел всех тоскливым взглядом и сказал непонятное: "Песни жалко…" - "Бредит", - сказала стоявшая рядом санитарка. Он помотал головой: "Помру я… Песни у нас хорошие… Жалко…"
Какое страдание и какое величие духа!
А разве забудешь того капитана, измучившего всех в медсанбате категоричными требованиями: "Лечите быстрей! Мне некогда здесь лежать, я слишком нужен на фронте!…"
Ее растолкали грубо, бесцеремонно. Перегнувшись через стол, над ней стоял встревоженный комбат.
- Командарм приезжает. С Кофманом.
Она выскользнула из-за стола, потянулась.
- А я, оказывается, заснула-таки.
- Знаешь, что про нас говорят? Будто мы здоровых на эвакуацию направляем.
Она села на скамью.
- Как это?
- Так это. Кто-то у нас вредительством занимается…
Разговоры о вредительстве были у всех на языке с начала войны. Чем еще можно объяснить отступление? До войны все были уверены: наша армия - самая сильная в мире. И вдруг поражение за поражением, отходим и отходим, сдаем города. Под Москвой враг, под Ростовом, под Севастополем. Много пройдет времени, прежде чем история скажет свою правду, а в тот момент люди хватались за самое первое, что объясняло все разом. Предателей искали повсюду, не находя, часто называли предательством крайнюю осторожность и крайнюю решительность, предусмотрительность и безрассудную готовность в первом же бою умереть за родину.
Командарм Петров считал шпиономанию весьма опасной и как мог боролся с нею. Когда прокурор сообщил ему о вредителях из медсанбата, он вызвал главного армейского хирурга Кофмана.
- Давно собираюсь к раненым, - сказал обычным спокойным тоном. - Составьте мне компанию.
- Может, сначала следователь разберется? - подсказал прокурор.
- Нет уж, позвольте мне воспользоваться случаем.
Как всегда на скорости "эмка" командарма помчалась на южную окраину Севастополя, вылетела в каменистую степь, пеструю от пятен наметенного в низины снега. Скоро впереди показался парк и трехэтажное здание медсанбата. Забегали, заторопились люди, как всегда при приезде командующего. Он скинул шинель на руки адъютанта, набросил на плечи халат, удививший непривычной белизной, и пошел по коридору так уверенно, словно не раз ходил здесь. И вдруг резко остановился, услышав, как ему показалось, детский плач. Удивленно оглянулся на Кофмана и осторожно, словно боясь спугнуть, пошел в темноту коридора. У стены на носилках увидел девушку лет восемнадцати, всхлипывающую тонко и неутешно. Сердце, отвыкшее сжиматься при виде людских страданий, вдруг защемило, как всегда бывало при виде плачущих детей. Подошел, погладил ее по голове, как маленькую.
- Ничего, дочка, потерпи, ничего.
- Как же - ничего, они ведь там без меня остались, бедненькие, - всхлипывая, сказала девушка.
- Кто?
- Я только восьмерых перевязала, а остальные как же?
- Много? - спросил Петров, сразу поняв, что у этой маленькой девчушки взрослое, закаленное сердце: не по себе плачет, по другим.
- Ой, я уж и не знаю теперь. Тридцать нас было. А их целый батальон. Я успела бросить только одну гранату, а две не успела, ранило меня.
- Отбились?
- Отбились, - радостно заулыбалась она, промаргивая слезы. - Тридцать нас было, а так кричали "ура", что целый батальон немцев удрал.
- Как тебя звать-то, дочка?
- Женя, - ответила она с детской настороженностью. - А что?
- Ничего, Женя, выздоравливай.
- В роте Петькой зовут, безобразники. - Она снова улыбнулась удовлетворенно и губы у нее задрожали. - Так и называют: "Наша Петька".
- Все будет хорошо, Женечка, поправляйся.
Он опять погладил ее по голове и отошел.
Спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, кто она такая и откуда.
- Санинструктор из седьмой бригады морской пехоты Женя Павликовская, - ответила появившаяся перед ним военврач Цвангер, которую он видел уже не впервые, с измятым после сна лицом. - Оторваны пальцы на ноге, переломы плеча и ключицы, множественные ранения спины. Лежала на операционном столе, как каменная, а теперь, по другим, плачет.
Петров кивнул ей и пошел по коридору, подумав горестно, что ранение спины - обычное для медсестер. Загораживают раненых от пуль и осколков.
- Где тут у вас тяжелые лежат?
- Сюда, пожалуйста, - сказала Цвангер и взялась за ручку двери. Но дверь не открывалась.
Военврач растерянно оглянулась на командарма и сильнее дернула ручку. Дверь приоткрылась, показалась перевязанная голова. Раненый сердито повращал глазами и прижал палец к губам.
- Тс-с-с!
- В чем дело?
- Тише, пускай поспит.
- Кто?
Она решительно отстранила раненого. Посередине палаты на табуретке сидел Будыкин с закрытыми глазами. Испугавшись за него, - может, что с сердцем? - подбежала, пощупала пульс. Пульс был слабый, нитевидный, но дыхание ровное, нормальное, - спит.
Петров вышел из палаты, не сказав ни слова, подождал, пока выйдет Цвангер.
- Разберитесь и накажите, - сказал ей Кофман, и бледное его лицо стало еще белее.
- От второго можно воздержаться, - повернулся к нему Петров. - Раненые свое отношение к санитару высказали недвусмысленно. Вот ведь как! - снова обратился он к военврачу. И добавил с оттенком удивления и восхищения. - Видать, любят его?
- Любят, товарищ генерал.
- Вот ведь как. Раненые - люди нервные, не то что плохих, а и хороших-то санитаров, случается, ругают… Ну пойдемте дальше.
Войдя в другую палату, Петров оглядел койки и остановился взглядом на землистом, измученном и каком-то совершенно безучастном лице одного из раненых.
- Ну что, братец? - спросил, подойдя к нему.
Ничто не изменилось на лице раненого, он все так же смотрел куда-то в сторону, и не было в его глазах ни тоски, ни даже страдания - только пустота.
- Азербайджанец, плохо понимает по-русски, - пояснила Цвангер.
- Тяжело ранен?
- Не очень. Перелом плеча и ранения мягких тканей спины. Но что-то в нем сломалось, - полная апатия. Бледен, вял, глаза сами видите какие. Думали - гипс давит. Подвесили на раму, чтобы мог лежать на боку, ухаживаем, как ни за кем другим, - ничто не помогает. Нервное тут, товарищ генерал, интерес к жизни потерян.
- Что ж ты, братец, - печально сказал Петров. Постоял над ним и повернулся к адъютанту: - Там в машине посылка есть, с лимонами. Принеси.
Через минуту он вложил пупырчатый лимон в руку раненого. Тот некоторое время лежал все такой же безучастный, потом пальцы его дрогнули, сжали лимон. Он скосил глаза, словно только теперь увидел плод, и медленно стал сгибать руку. Тотчас перед ним появился стакан чаю, в подстаканнике, с ложечкой, но раненый даже не взглянул на стакан, глубоко и прерывисто, словно ему не хватало воздуха, нюхал и нюхал лимон, и глаза его светлели. Когда по бледной щеке скатилась слеза, все облегченно вздохнули, словно только и дожидались этой слезы.
- Дети прислали, - сказал Петров, наклонившись к раненому. - Теперь у тебя всегда будет чай с лимоном.
Раненый поднял на него глаза и слабо улыбнулся.
- Ну вот и славно. А теперь, - повернулся он к столпившимся в палате врачам, - покажите-ка мне вашу гипсовочную.
Его провели в небольшую комнату, расположенную здесь же, на первом этаже, и Цвангер принялась демонстрировать ему гипсовые лонгеты с густо посыпанным и втертым гипсом.
- Мы их замачиваем в воде и они высыхают прямо на теле человека. Четыре слоя таких бинтов, и получается очень прочная гипсовая повязка, удобная для эвакуации раненых…
Командарм слушал, не перебивая, не задавая вопросов.
- Как видите, все тут подготовлено и разложено так, чтобы не делать лишних движений, чтобы всегда под рукой была заглаженная, закругленная в краях лонгета нужной влажности. Прооперированные раненые сразу попадают сюда, на стол…
- Ошибок не бывает? - быстро спросил Петров.
- Каких ошибок?
- Ну, скажем, загипсуете не ту ногу, здоровую.
- Как это может быть?
- Вот я и спрашиваю: может ли такое быть?
- Не может!
- Я так и думал, и случай с раненым, которого вы будто бы отправили в гипсе на эвакуацию, а он снял гипс и вернулся в часть на ногах, - это, конечно же, только слух?
- Никак нет, - побледнела Цвангер. И неожиданно улыбнулась. Она наконец-то поняла, о чем речь, и от этого ей стало легко, даже радостно.
- Чему вы улыбаетесь?
- Случай больно уж показательный, товарищ генерал. - Она оглянулась на своего комбата, словно искала у него подтверждения своих слов. - У этого раненого был закрытый перелом бедра. Наложили гипсовую повязку, как обычно, возможно, при этом он боли совсем и не почувствовал. Отправили на эвакуацию, а он перед погрузкой на корабль заявил, что чувствует себя здоровым и не знает, почему его заковали в гипс. Нашлись "добрые" люди, освободили его от гипса. Ну он и прихромал к нам обратно. За справкой. А то, дескать, в части не поверят, подумают бог знает что. Осмотрели его - кости опять смещены. Ну и снова наложили гипсовую повязку.
- Где он сейчас?
- Отправлен на эвакуацию.
Командарм беззвучно смеялся. И все, кто был в комнате, улыбались сдержанно. А Цвангер вдруг подумалось, что случай этот должен послужить им, врачам, уроком. А то подобное может и повториться. И первый кандидат в такие "возвращенцы" - ухажер Нины Панченко. Она вспомнила, как он первый раз попал к ней, весь издырявленный осколками там, в степи, и встревожилась. Точно, не уедет. Хотя бы из-за того, что Нина тут остается…
- С такими людьми отступать?! - сказал Петров. - Ничего у Манштейна не получится. Ничего!
Он стремительно поднялся и вышел. Через минуту машина командарма исчезла за деревьями. А еще через пару минут из-за низких туч вынырнула двойка "юнкерсов", низко прошла над парком, оглушив ревом, сбросила бомбы. Черные кусты взрывов вскидывались между деревьев, и Цвангер, прижимаясь к стене, с тревогой подумала о командарме, об опасности, которой он мог подвергнуться, задержись хоть немного. О себе, даже о раненых подумалось лишь потом.
Совсем близкий взрыв хлестнул осколками по стене, по окнам. Оглушенная, она помотала головой, оглядела себя. Полы шинели были продырявлены в двух местах. Поморщилась: опять зашивать.
"Как все удачно вышло, - думала она, шагая по коридору своего второго этажа. - С командармом разговор хороший получился, и бомбежка обошлась без потерь…" И вдруг услышала крики в палате, где лежали самые тяжелые. Задохнувшись от страха, рванула дверь и сначала не поняла, что происходит. Нина Панченко стояла на подоконнике, раскинув руки по перекрестьям рамы. Раненые дергались, скованные гипсом, кричали один громче другого.
- Вы не бойтесь, - кричала им Нина. - Здание-то под горой. Сколько было налетов, а ни одна бомба сюда не попала.
- Сестра, у тебя руки в крови! - крикнули ей.
- У меня кровь чистая, не пачкает, - засмеялась она.
- Тяжело держать-то, пускай падает. Как-нибудь вытерпим: рама - не бомба.
Только теперь Цвангер сообразила, что происходит: взрывом сорвало огромную раму и теперь она падает, а Нина, слабая Нина, своими изрезанными стеклами руками пытается удержать ее. Не помня себя, она кинулась к ней на помощь, второпях обрезалась о стекло, но даже вначале не заметила этого. "Как же так не предусмотрели?!" - ругала она себя.
Прибежали санитары, поставили раму на место, закрепили.