Военврач попятилась, прикидывая, как далеко могла достать падающая рама. Первой мыслью было - отодвинуть койки от окна. Но куда отодвигать, когда места не хватает?
Так ничего и не придумав, она вышла из палаты, с горечью подумала о бесчисленности вопросов, которые нужно учитывать, решать, предусматривать на войне. Вспомнила, как недавно по приказу комбата проводила читку доклада Сталина. Собрала всех врачей и санитарок на третьем этаже и принялась читать суровые и горестные строки. Когда дошла до слов о бдительности, вдруг с ужасом подумала, что если случится налет, то одна-единственная бомба может вывести из строя весь личный состав медсанбата. Распустила людей, не дочитав, побежала к комбату. А тот тоже понял промашку, навстречу бежал. "Как вы догадались собрать всех вместе?!" - "Так вы же сами велели." "Мало ли, что велел. Я недодумал, так вы должны были предусмотреть…"
Как все предусмотришь? А надо. Обязательно надо. Обязана. Сколькому научилась она за последние месяцы! А сколькому еще предстоит научиться. И чем быстрей, тем лучше. Война не простит промашек…
XI
Тишина! Какая стоит тишина! За весь вчерашний день только двое убитых и шестеро раненых. И стрельбы почти не слыхать, и самолетов не видно, хотя погода летная - с просветами на небе. Может, перед грозой тишина? Непохоже. Враг, конечно, ударит, и посильней, чем в ноябре. Но ничто пока не говорило о близком наступлении противника.
В это утро командарм, как обычно, побывал в частях, убедился, что передышка используется активно - повсюду ведутся работы по укреплению позиций. Теперь он возвращался на свой КП с намерением позволить себе несколько часов личного времени.
Его маленькая каютка (все в штабе пользовались морской терминологией) показалась Петрову сегодня особенно тесной и мрачной. Над столом горела яркая лампочка, но она никак не заменяла всепроникающего дневного света, а только разгоняла тьму по углам. Затаившаяся тьма, казалось, ждала своего часа, чтобы сразу, как погаснет свет, вспрыгнуть на стол, на кровать, заполнить собой всю каюту. Свет был тут гостем, тьма хозяйкой.
На столе, разъехавшаяся, как брошенная колода карт, лежала стопка открыток с портретами немецких генералов, изъятая у пленного офицера, - фельдмаршал фон Лееб, генерал-полковник Клейст, фельдмаршал Лист, тот самый, у которого в полку в первую мировую войну служил ефрейтором Гитлер. Петров перебрал открытки, положил сверху генерал-полковника Эриха Ливински фон Манштейна, вгляделся в открытое высокомерное лицо. Ничем он особенным не выделялся - все немецкие генералы казались на одно лицо, - но Петров долго смотрел на него, стараясь понять что-то важное, ускользающее. Что он знал об этом истом пруссаке? Решителен до авантюристичности, заносчив, смел, солдат не жалеет. "Мясник", как охарактеризовал его один пленный солдат. Такой будет штурмовать до последнего. Почему же он упустил возможность взять Севастополь с ходу, пока его обороняли немногочисленные разрозненные подразделения моряков?
Петров отодвинул открытки, разделся и, оставшись в одной нижней рубашке, сел к столу, стал писать письма. Давно собирался найти для этого минуту, но все было не до писем. В краткие периоды затишья вспоминал об этой своей семейной обязанности, но вновь наваливались дела и вновь все забывалось до следующего затишья. Бывало, жена даже жаловалась на него. Не дожидаться теперь того же?
Писал он легко и быстро. "…Привет всем, а ребятишкам особенно. Жив, здоров. Иван Петров". Письма заставили вспоминать. Давнее и недавнее, незабываемое.
…Раннее, но уже знойное ташкентское утро. Вот он идет через проходную своего военного училища, которым прокомандовал восемь лет, побритый, подтянутый, на боку шашка, на груди три ордена, блестят сапоги, звенят шпоры. А навстречу летит привычное и радостное для него - "сми-ир-на!". Доклад дежурного, как всегда, лаконичен и четок. А позади дежурного уже стоит, улыбается во весь рот, девятилетний Ваня, сирота, живущий при музвзводе. На нем ладная военная форма, и держит он руку у козырька фуражки по всем правилам.
- Здравия желаю! - звонко кричит Ваня.
Он хватает малыша под мышки, дважды подбрасывает.
- Как дела, Ваня?
- Отлично, товарищ комбриг!
На плацу строй чеканит шаг - рота идет на завтрак. Он останавливает строй, подзывает правофлангового курсанта. Затем снимает фуражку, достает иголку с ниткой и, ни слова не говоря, принимается пришивать курсанту оторванную на рукаве пуговицу. Строй стоит, не дышит, все училище замирает, а он словно и не замечает всеобщей напряженности, работает иголкой. Выглядит все это неестественно, даже театрально, но он старается оставаться невозмутимым, пришивает пуговицу, ни слова не говоря, с удовольствием. Знает: многие осудят его, но никто не забудет. Беспрецедентный случай этот станет легендой и, несомненно, многих заставит внимательней относиться к своему внешнему виду.
…Холодный дождливый день с пронизывающим ветром, - и такие бывают в Ташкенте. По улице идет строй, молчаливый и хмурый. Остановленные посреди улицы курсанты поеживаются, втягивают головы в воротники шинелей.
- Куда это вы направляетесь? - спрашивает он у командира роты.
- В училище, товарищ комбриг. Возвращаемся со стрельбища. Погода мешает проводить стрельбы.
- Постройте отдельно всех командиров.
Редкие прохожие жмутся к стенам домов, с удивлением смотрят на мокнущих курсантов.
- Для чего мы учимся? - спрашивает он у командиров. И сам отвечает: - Чтобы воевать. А вы уверены, что противник будет дожидаться хорошей погоды?…
Он сам идет вместе с ротой на стрельбище. За его спиной вскидывается песня, сначала разрозненно, потом дружнее:
- Эх, винтовочка-винтовка!
Породнились мы с тобой…
И словно нет дождя и ветра. И на стрельбище знакомый сигнал - "Попади! Попади!" звучит, как в хорошую погоду, - призывно и радостно. Знакомо-торопливо стучат выстрелы. Четыре патрона на четыре мишени. Первые две появляются на пять секунд. Надо определить расстояние, поставить прицел и выстрелить. Затем появляются еще две мишени на семь секунд. Снова необходимо определить расстояние, сменить прицел и поразить цели. Некогда думать о дожде и ветре. И все проходит на высоком настрое. Как в хорошую погоду.
…Трудны дороги Средней Азии. Ночной марш выматывает так, что ноги уже не шагают по песку, волочатся. Рассвет застает у говорливого арыка. Здесь устраивается привал, разрешается снять сапоги. Кто-то говорит раздраженно:
- Пусть что хотят со мной делают, дальше не пойду.
Слышатся сочувствующие голоса: все устали, у всех нервы на пределе. Тогда он, начальник училища, подсаживается к курсантам. Долго сидит молча, слушает, как за кишлаком, в пустыне, воют шакалы. Никто не решается заговорить первым, курсанты ждут, что скажет начальник, шагавший вместе со всеми, уставший, как и все. И он начинает говорить о том, что будущим командирам Красной Армии никак нельзя распускать нюни, бояться трудностей, малодушничать, что учения - проверка каждого, проверка готовности, волевых и моральных качеств защитников родины… Ничего нового не говорит, а слушают с вниманием.
И снова дорога, снова ноги тонут в песке и пыль скрипит на зубах. Низкое, но уже раскаленное солнце высвечивает дувалы городской окраины. И вдруг навстречу звучит музыка. Оркестр всегда, какая бы погода ни была, встречает возвращающихся с учений курсантов - так заведено в училище, и это никого в строю не удивляет.
- Ну-ка, ребятки, песенку, пусть услышат люди наше настроение!
И вскидывается песня: "За землю, за волю, за лучшую долю идем мы на смертный бой". И чеканится шаг по булыжной мостовой ташкентской улицы…
Почему таким светлым и радостным вспоминается все довоенное? Даже трудности?…
Манштейн, поджав губы, смотрел на него. Петров перевернул открытку, чтобы не видеть эти холодные глаза, прилег на койку и открыл книгу на закладке. Это была "Война и мир" Льва Толстого. Кто до него читал ее и заложил страницы, он не знал, но, прочитав несколько строк, сразу понял: читали штабисты.
"… - Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, - с насмешкой сказал князь Андрей.
- Искусный полководец, - сказал Пьер, - ну тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
- Да это невозможно, - сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
- Однако, - сказал он, - ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
- Да, - сказал князь Андрей, - только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что там ты вне условий времени, и еще с тою разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна…"
"Ну почему же, - мысленно возразил Петров, опустив книгу. - Я, например, могу точно сказать, что наша рота сильнее роты немцев. Если представить их равными по численности, по количеству автоматов и пулеметов, по мощи артиллерийской и авиационной поддержки. Потому что у наших больше решимости победить, готовности погибнуть, но не отступить. Недаром же немцы наших штыковых атак не выдерживают, когда в рукопашном бою силы как бы уравниваются. Но в этой войне почти все - на расстоянии. Современный бой в основном огневой. А в огневом бою две пушки всегда вдвое больше одной, если у расчетов одинаковая выучка. Даже совсем робкий артиллерист не убегает, когда на позиции рвется снаряд и кого-то убивает или ранит. Потому что над ним висит строгость военных приказов, грозящих суровым наказанием тому, кто оставит позицию. Другое дело, что менее уверенный в себе наводчик, менее злой будет мандражировать и стрелять не так точно. Но ведь существует беглый огонь, корректировка огня людьми, сидящими в стороне от батареи. Недаром в современной войне широко применяются автоматы, у которых вообще нет прицельного огня и когда весь расчет на массовость летящего металла: авось какая-нибудь пуля достанет противника… Прав Андрей Болконский, но только отчасти, только отчасти…"
Петров снова наугад открыл книгу там, где был загнут угол страницы.
"Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с той деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую-нибудь кампанию на карте, с известным количеством войска с той и другой стороны и в известной местности, и начиная наши соображения с какого-нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого-нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в середине движущегося ряда событий и так, что никогда, ни в какую минуту он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезывается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противуречащих один другому вопросов".
Эта цитата Петрова почему-то расстроила. Да, конечно, деятельность командующего не имеет подобия кабинетному рассмотрению событий в спокойной обстановке, да, конечно, он находится в середине потока событий и не в состоянии знать абсолютно все, что происходит в этот самый момент на том или ином узком участке фронта. Но видеть общую картину боя он обязан. И должен видеть тенденции. Конечно, бывает, что и не получается так, как он хочет. Бросает, к примеру, части, чтобы срезать клин, вбитый противником, а контратака выдыхается. Но даже из этого факта он может сделать правильный вывод, если у него хорошо работает разведка и четка связь, если дисциплинированны командиры и самоотверженны бойцы… О каких интригах сейчас может идти речь? О каких разноречивых проектах, а тем более обманах? Да если штаб работает вразнобой, если начальник штаба и прочие штабисты не мыслят в унисон с командующим, то разгонять надо такой штаб… "Не та война теперь, не та, - думал Петров. - Да и война ли ныне вообще в так называемом классическом понимании? Не за престиж ведь борьба - за жизнь, за право существовать…"
Ему показалось, что он вдруг ясно почувствовал водораздел между собой и Манштейном. Разный подход к войне, даже разное понимание войны.
Петров взял со стола фотографию немецкого командующего, вгляделся в надменное лицо, подумал, что, наверное, можно, с учетом этого иного подхода к войне, угадать ход мысли Манштейна. Если, конечно, знать его личные качества - пристрастия и привязанности, привычки, симпатии и антипатии. Он подумал, что надо будет подсказать товарищам из "хитрого отдела", чтобы при опросах пленных почаще спрашивали о личных "мелочах" немецких генералов.
И опять перед ним возник этот вопрос: почему Манштейн упустил возможность взять Севастополь с ходу? Ведь если бы бросил сюда все свои силы с намерением штурмовать до последнего, как сделал это на Перекопе, он, несмотря на весь героизм моряков, вполне возможно, смял бы, уничтожил их немногие подразделения и овладел Севастополем. Почему же он разбросал силы по Крымскому полуострову, стремясь ухватить сразу все - и преследовать 51-ю армию, отступавшую на Керчь, и зажать в горах Приморскую армию, и взять Севастополь? Не похожа на него такая тактика, совсем не похожа. Значит, подрастерялся Манштейн. Почему? Что-то его убедило, что Севастополь с ходу не взять. Что же? Героизм советских людей, дравшихся до последнего? Но это было ему не в диковинку. Не мог же он не видеть, что организованной обороны нет. Передовые части немцев встретил только мощный артиллерийский огонь. Артиллерийский огонь! Не в этом ли все дело? "Законы войны", высиженные в кабинетной тиши Клаузевицем, Мольтке-старшим, Шлиффеном, говорили, что определенное количество артиллерии всегда соответствует определенному количеству пехоты. Может быть, получив донесение о мощном артиллерийском огне, которым встретили севастопольцы бригаду Циглера, Манштейн решил, что соответственно много в Севастополе и войск? И, стало быть, без подготовки начинать наступление бесполезно? Может быть такое объяснение?
- Не исключено! - вслух сказал Петров. Он бросил фотографию Манштейна на стол и начал одеваться: пора было ехать на доклад к адмиралу Октябрьскому.
Всю дорогу его не оставляли мысли о законах войны, о которых он начитался у Толстого и надумался сам. Выходило, что законы все же есть. Даже если допустить отсутствие, то и в этом случае выявляются свои закономерности. Законы беззакония? Пусть так. Но Манштейн, возможно, верит в их незыблемость. И этого достаточно, чтобы относиться к ним с максимальным вниманием. Противника надо знать и в мелочах.
По пути Петров не удержался, заехал в политотдел, где располагалась группа по работе среди войск противника, "хитрый отдел", как все называли его в штабе армии. Захотелось теперь же, не откладывая, поговорить с переводчиками, разъяснить, чего именно он от них хочет. Манштейна мало ненавидеть, его надо знать. Знать не только как командующего, но и как простого человека, с его настроениями, привычками, слабостями. Только тогда можно рассчитывать предугадать его желания и действия. И пусть переводчики, допрашивая пленных, выпытывают не только прямые военные секреты, но и все о Манштейне и других генералах, все, вплоть до размеров обуви и названий одеколонов, которыми они протираются после бритья. Как это может помочь ему, Петров не знал, но почему-то был уверен - поможет…
XII
Совещание на флагманском командном пункте прошло, как обычно, быстро: Октябрьский любил четкость и краткость докладов. Когда все встали, чтобы разойтись, адмирал попросил Петрова задержаться.
- Я тут получил бумагу от Крылова, - сказал он холодно, не глядя в глаза. - Позволяет себе учить.
- Учить? - удивился Петров. - Непохоже на него.
- Да, да, учить, - все тем же сухим тоном с достоинством повторил Октябрьский. - Позволяет себе делать выводы об обстановке в целом.
- Но ведь он начальник моего штаба…
- А вы - мой заместитель, - прервал его Октябрьский.
Петров хотел сказать, что Крылов такой начальник штаба, которого не грех и послушать, но сдержался, подумав, что этим только подольет масла в огонь.
- Пусть занимается своим делом и не вмешивается не в свои функции.
- Помилуйте, Филипп Сергеич, но ведь это и есть функции начальника штаба. Он отвечает за всю оборону…
- За всю оборону отвечаю я, - повысил голос Октябрьский. - Прошу не забывать!…
Всю обратную дорогу Петров думал об этом разговоре. То он обвинял Октябрьского, то оправдывал его. Командующий оборонительным районом по существу обороной не командовал. "Но ведь это и хорошо, что моряк не вмешивается в сухопутные дела, - возражал сам себе Петров. - Значит, достаточно мудр. Другой на его месте, возможно, пыжился бы и только мешал делу. А он занимается самым главным, от чего зависит оборона, - обеспечением морских перевозок. Без надежной связи с Большой землей, без полнокровной питающей артерии Севастополю не устоять…"
"Он же адмирал, еще бы ему морем не заниматься", - выскочил откуда-то ехидный голос.
"Ты это брось, - мысленно возразил Петров. - Лучшие бойцы на передовой - моряки, а они его воспитанники".
"Только ли его?"
"Его, его, сам знаешь, сколько зависит от командующего. Каков поп, таков и приход… Да ведь и нелегко ему. Война-то получилась не такой, к какой готовился".
"Она для всех получилась не такой".
"Для него, адмирала, особенно. Ему бы открытый морской бой, чтобы флот на флот. Тогда бы весь его талант проявился и был бы, может, новый Синоп. А тут боевые корабли вроде как и не нужны оказались. Крейсера используются как транспорты…"
"Любая война полна неожиданностей…"
"Вот он к ним и привыкает. И успешно, надо сказать, привыкает. Чего стоит хотя бы его приказ о том, чтобы все флотские части рассматривать как пехотные. Приказ, который он подписал не как командующий СОРом, а как командующий Черноморским флотом! Один этот приказ говорит, что адмирал умеет сдерживать свое самолюбие…"
"А Крылова упрекнул, за свой престиж обиделся".
"Человек есть человек. И самый выдержанный, бывает, срывается…"
В этот самый момент, когда Петров, наедине с самим собой, перебирал достоинства и недостатки Октябрьского, на КП происходил разговор, в котором перебирались достоинства и недостатки его, Петрова.
- А ведь ты его не любишь, - сказал адмиралу член Военного совета флота дивизионный комиссар Кулаков.