- Что он - красная девица? - усмехнулся Октябрьский. - Да и за что любить? Святой терпеливец! Что хочешь ему говори - проглотит.
Они сидели за столом, напротив друг друга, дули на горячий чай в тонких стаканах, отпивали его крохотными глоточками.
- Так ведь ты для него начальник.
- Я бы на его месте сто раз обиделся.
- Не то время, чтобы обижаться.
- Время и для меня не то.
- Ты - другое дело.
Октябрьский вопросительно посмотрел на Кулакова и, не дождавшись продолжения, потребовал:
- Поясни.
- Ты, как бы тебе поделикатнее сказать, создан для парада что ли. А он для войны.
- Моряки вообще любят парадное, а воюют как? То-то!
- Я не хотел противопоставлять.
- Не хотел, а противопоставил.
- Вот видишь, обиделся. А Петров бы промолчал и намотал на ус.
- Больно много он наматывает. - И засмеялся: - То-то у него усы висят.
- Ты его не любишь, а твои моряки в нем души не чают.
- Какие моряки?
- В морских бригадах. Те, что под его началом.
Октябрьский снова засмеялся:
- Так ведь я же не под его началом.
- Поэтому?
- Может, поэтому, - согласился Октябрьский, не ожидая подвоха.
- Значит, ты считаешь, что любовь подчиненного к начальнику должна сама собой разуметься? - неожиданно повернул разговор Кулаков.
- Конечно.
- А может ли быть любовь по приказу?
- Должна быть.
- Любовь по приказу вырождается в лицемерие.
- Что поделать. Если любовь подчиненных к начальникам бывает лицемерной, то любовь начальников к подчиненным всегда искренняя.
- Я думаю несколько иначе. Лицемерие почти всегда ответ на лицемерие, а искренность на искренность. Петров любит всех…
- Ну на всех-то его не хватит…
- Любит всех, - повторил Кулаков. - И бойцов и командиров. За это ему и платят любовью.
- Что это ты, как дамочка, разговорился - любит, не любит. Нашел время. Я его ценю, твоего Петрова. И это будет более уместное определение.
- Про любовь теперь говорить в самый раз. Без любви, без сердечной боли каждого бойца и командира за Севастополь нам в таких условиях долго не продержаться.
Они помолчали, помешивая ложечками в стаканах.
- Кстати, об условиях, - сказал Октябрьский, снизу вверх из-под бровей посмотрев на своего собеседника. - Не кажется ли тебе, что судьба Севастополя будет решаться не в Севастополе?
Кулаков удивленно поднял глаза на адмирала.
- Где же?
- На Керченском полуострове. На днях я ухожу в Новороссийск. Готовить десант…
XIII
Ночь густела над истерзанной землей, непривычно тихая и тем страшная. Мертвенное мерцание ракет выхватывало из тьмы белые наметы снега, черные бугры вывороченной взрывами земли. Других цветов не было - только белый и черный. Весь мир словно бы разделился на черное и белое, на добро и зло, на защищающихся и нападающих. Даже звуки над севастопольской нейтралкой контрастировали, час от часа сменяясь то убивающим грохотом, то мертвой тишиной. И тишина была так же нестерпима, как и грохот разрывов.
- Пальнуть что ли? - сказал молодой боец, сидевший на дне окопа и державший между колен длинную винтовку, которая высоко поднималась над его согнутой фигурой, доставая штыком до верхушки бруствера.
Он встал, отошел по окопу подальше и дважды выстрелил. Тотчас короткой очередью откликнулся немецкий пулемет. Пули хлестнули по мерзлой земле, заныли в темноте рикошетами.
- Я те пальну! - запоздало прикрикнул на него напарник, с которым они дежурили в окопе, стерегли покой отделения. Еще не бывало, чтобы немцы шевелились ночью, и потому ребята отсыпались сегодня и за прошлые ночи, когда приходилось долбить камень, углубляя окопы, и на будущее, впрок.
- Не дрыхнут гады! - сказал боец, не обращая внимания на угрозу своего старшего товарища.
- Боятся, вот и не дрыхнут. Сколько мы их ночами-то трясли. Как ночь, так чего-нито надумают братья-славяне. Потому днем и дрыхнут немцы, а ночью все, как есть, на стреме…
В темноте послышалась недалекая немецкая речь, резкая, то ли команда, то ли ругань. Старший выглянул из-за бруствера, но ничего в темноте не увидел. Этот окоп крутым изгибом подходил совсем близко к передовым немецким позициям - гранату можно добросить, но даже при свете ракет было не разглядеть, где они, немцы, так все смешалось на этой земле, - сплошной хаос пятен. Вдруг что-то ударилось о бруствер, звякнуло и упало в окоп.
- Ложись! - крикнул он и вжался в землю, ожидая взрыва.
Взрыва не было. А он лежал и ждал. И вдруг, как ожгло: бросили камень, чтобы уткнулся носом в землю, а они тем временем - броском к окопу? Забыв о предмете, упавшем совсем близко, вскочил, уставился в темноту. Вспорхнула ракета, высветила все тот же хаос пятен, черных и белых, и ничего не прибавилось и не убавилось впереди. Тогда он скосил глаза, посмотрел под ноги, где лежало это нечто, так напугавшее его. Это была банка. Обыкновенная консервная банка, в которой, когда он поднял ее, что-то громыхнуло, перекатилось.
- Опять немец пакостничает, - сказал он и размахнулся, чтобы запустить банку подальше.
- А чего там? - остановил его молодой.
- Чего бы ни было.
- Надо поглядеть.
- Чего глядеть? Камень внутри.
- Надо поглядеть, - настойчиво повторил молодой. - Давай я.
Старший подал ему банку, и тот ножом отогнул засунутую внутрь крышку, вытряхнул из банки камень, завернутый в бумагу. Бумага была толстая, вощеная, а на ней карандашом нацарапаны какие-то немецкие слова.
- Я говорил: пакость немецкая. Сдаваться, небось, зовут, золотые горы сулят. Выбрось!
- Надо отделенному доложить.
- Ну иди докладывай. Пошлет он тебя.
Боец побежал по окопу, сунулся в подбрустверную нишу, где на бог весть откуда притащенном матрасе, закутавшись в байковое одеяло, спал отделенный.
- А, что? Лезут? - не понял он со сна. - Какая банка? Выкинь ее к такой-то матери.
- Да ведь записка в банке.
- Выкинь. Не хватало нам еще немецкие записки читать. Запрещено, понял?
- Да, может, важное что.
- В немецкой-то записке? Окстись.
Отделенный сел, звучно зевнул в темноте.
Вставать ему страх как не хотелось, но он уже понимал: вставать придется. Пощупав, задернута ли плащ-палатка над нишей, зажег спичку.
- Мос-ка-у, - разобрал одно лишь слово и сунул записку бойцу. Читай, ты в школе проходил немецкий.
- Мало ли что проходил.
- Учат вас, учат, - выругался отделенный. - Придется взводному докладывать.
Но и командир взвода не смог прочесть записку, понес ее ротному. Командир роты отдал записку политруку, тот вызвал писаря, и наконец всем вместе им удалось разобрать: "Расскажите подробней о сражении под Москвой".
- Вот те на, - рассмеялся политрук. - Немцы лекцию запросили. Видать, понравилось.
- Выбросить эту бумаженцию? - ни к кому не обращаясь спросил командир роты.
Все промолчали. Всем памятен был день, когда в расположение роты прибыли спецпропагандисты, выставили громкоговоритель и начали рассказывать по-немецки о том, как наши громили немцев под Москвой. Запомнилось все это потому, что спецбеседа вышла роте боком: немцы открыли такой огонь, что всем показалось - перед атакой. Пришлось отвечать на огонь. Неизвестно, чем кончилась эта заваруха для немцев, а в роте оказались трое раненых, и один тяжело.
- Нельзя, - вздохнул политрук. - Доложить надо. - И повернулся к телефонисту: - Вызови комиссара полка.
Пока телефонист крутил ручку да переговаривался на своих позывных, политрук стоял над ним и, не оборачиваясь, говорил ротному о том, что дело это, по-видимому, будет доложено наверх, аж самому начальнику политотдела товарищу Бочарову.
- Спит твой Бочаров, - сказал ротный. - Чего беспокоить из-за какой-то бумажки.
Политрук хотел что-то ответить, но тут телефонист протянул ему трубку и он, торопясь и сбиваясь, начал докладывать все, как было. Он говорил это извиняющимся тоном, но голос его сразу переменился, когда комиссар полка начал задавать вопросы.
- Мы хотели утром об этом доложить, но потом решили…
- Записку срочно ко мне, - прервал его комиссар. И повторил: - Срочно!
XIV
Начальник политотдела армии полковой комиссар Бочаров в этот поздний час не спал. Он только что вернулся с передовой, из части, где случилось ЧП и где ему пришлось самому рассматривать состояние политико-воспитательной работы и намечать план мероприятий для ее улучшения. А ЧП было не то чтобы такое уж редкое за последнее время, но очень уж неприятное: сержант-артиллерист, из крымских татар, перебежал к немцам и унес списки личного состава батареи. Теперь немцы каждую ночь кричат, запугивают, перечисляя имена бойцов: "Еремеев, Кацура, Бердин… - вас будем казнить лютой казнью!"
Как и ожидал Бочаров, проверка выявила существенные недочеты. Некоторые военкомы батальонов слабо руководили деятельностью политруков и парторгов подразделений, плохо занимались воспитанием боевого актива и агитаторов. Партийные собрания проходили нерегулярно. Разъяснительная работа нередко велась неподготовленными лицами и в ней недостаточно участвовал партийный актив. И в это же время в подразделениях имели место случаи потери бдительности, нарушения воинской дисциплины… Одним словом, набрался полный список недостатков, какие обычно выявляются при пристрастной проверке.
Конечно, был составлен план мероприятий, осуществление которого в основном ляжет на политотдел армии. Его представители проведут инструктажи парторгов и политруков, выступят с докладами о роли командиров в воспитании личного состава, в укреплении воинской дисциплины, помогут политаппарату и секретарям партбюро в подготовке агитаторов и пропагандистов. Во всех частях армии будут проведены делегатские партсобрания, которые обсудят доклады военкомов полков о состоянии партийно-политической работы в подразделениях и о мерах по ее улучшению…
Многое намечено. Можно было бы и успокоиться ему, начальнику политотдела армии. Но спокойствия не было. Все думалось о том, что подобные недостатки могли быть обнаружены и в других частях, если их хорошенько "потрясти", что планы мероприятий не намного отличаются от тех, что обычно составлялись после всяких проверок. И все время возвращался к нему один вопрос, который он давно уже задавал себе: почему изменили крымские татары? Не единицы - это было бы понятно, в любой семье не без урода, - а в массовом порядке, по существу все. Ведь мы же говорили до войны о морально-политическом единстве, и оно было, единство, было, Бочаров знал это не только по официальным отчетам, а и по собственным наблюдениям: много ездил по стране, видел. Выходит, не везде было? Выходит, что-то просмотрели?
"Что значит - просмотрели? - одернул он себя. - Боролись за это единство, выявляли врагов, перевоспитывали заблудших. Но враги и заблудшие в этой нелегкой идеологической борьбе не выступали с развернутыми знаменами, многие таились, пакостили исподтишка, ждали своего часа. И немало их было таких. Как микробы, таящиеся в здоровом организме, они ожили при несчастье, при болезни, при этой общественной трагедии - войне. Гитлеровцы ведь не привозят бургомистров, полицаев да старост, они находят их на оккупированных территориях".
Бочарову вдруг вспомнился какой-то фильм, кажется, грузинский, о дореволюционных временах. Они, военные политработники, тогда еще спорили об этом фильме. Все в нем было вроде бы правильно, и в то же время что-то настораживало. Не понравилось тогда Бочарову, что все революционеры - грузины, а городовые, исправники, капиталисты-грабители - русские. На самом-то деле среди живоглотов-капиталистов немало было и грузин, а в фильме они куда-то поисчезали. На самом деле грузинские князьки служили той общественной системе не за страх, а за совесть, один генерал Думбадзе чего стоил. А постановщики фильма, вместо того чтобы вести водораздел между героями и подлецами по классовой линии, вели его по национальной. Тогда политотдельцы спорили об ошибках постановщиков, а теперь Бочарову подумалось, что это, наверное, были совсем не ошибки, а сознательные действия врагов советской власти.
Такие же "ошибки", несомненно, допускались и здесь, в Крыму. Кулацкая прослойка тут была гораздо активнее, чем в других местах. Полунищих татарских чабанов в степной части Крыма были единицы. Зато в предгорьях, в горах Крыма размножились разбогатевшие табаководы, виноградари, садоводы. Табачные плантации, виноградники, сады обрабатывались приходившими с севера на сезонные работы запорожскими, полтавскими, харьковскими девчатами и парубками. Южнобережные и подгорные татарские "крестьяне" по существу были мелкими хозяйчиками. В период становления колхозного строя здесь усиленно раскулачивали осевших в Крыму украинских и русских кулаков, а местные "мурзаки" - эти мелкие помещики - пользовались покровительством националистически настроенных местных руководителей как "культурные хозяева".
Как видно, проглядели до войны и тот факт, что среди крымских татар существовали еще и пережитки родовых отношений. "Мурзак" был не только самым богатым в округе человеком, но и главой рода.
И влияние панисламистских идей тоже недооценили. А они были живы и сводились ни много ни мало к тому, чтобы создать из тюркоязычных народов нашей страны самостоятельную буржуазную республику. Мы забыли, что после русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов тысячи крымских татар переселились в Турцию и связи эмигрантов с Крымом не были порваны.
Национальный вопрос - болезненный и сложный. Между стремлением защищать национальные интересы и национализмом границы зыбки. Но только на том основании, что вопрос сложен, разве можно отворачиваться от него? Мы провозгласили, что ни одна национальность ни в чем не должна ущемляться по сравнению с другими, но ни одна нация не может также иметь особых преимуществ в сравнении с другими. А то часто бывало так: много говорили о русском шовинизме и забывали, что этой застарелой болезнью могут страдать все, не только старший брат - русский народ, но и младшие братья в семье народов. У маленьких даже обостренней бывает чувство ущемленности. Когда-то их угнетали, и после, революцией освобожденные, они стали перегибать палку, искать свое национальное самосознание на путях национализма, противопоставляя себя другим народам и прежде всего русскому народу… Так было кое у кого, но, видно, больше всего у крымских татар.
Все это учла немецкая демагогическая пропаганда. Ворвавшись в Крым, немцы объявили себя покровителями ислама еще со времен кайзера Вильгельма и пообещали восстановить для татар прежние порядки, основанные на "частной инициативе", то есть буржуазные. Все это, вероятно, и совратило людей, связанных круговой порукой родовых отношений, увидевших в союзнике близкой по вере Турции - фашистской Германии - защитника своих интересов. И потому крымские татары пошли в полицаи, в особые вооруженные отряды для борьбы против партизан. А поскольку многие татары в первые дни войны проникли в создаваемые повсеместно партизанские отряды, то они и выдали немцам боевые и продовольственные базы партизан. Много уже получено известий об этом, очень много…
Зазвонил телефон. Бочаров минуту слушал далекий голос и сказал резко:
- Нет, не утром. Такие заявки нужно выполнять незамедлительно. Немецкий солдат, перебросивший записку, сейчас сидит в окопе и ждет. А где он будет завтра? А если он не один, желающий узнать правду?… Нет, нет, выедут немедленно.
Он вызвал командира спецотделения батальонного комиссара Халимова, коротко объяснил ситуацию.
- Что ж, - сказал Халимов, - текст передачи есть, прочтем еще раз.
Он ничуть не удивился, словно подобные "заявки" поступали от немецких солдат постоянно, и ушел таким же невозмутимым, каким и пришел. И Бочаров подумал, который уж раз подумал, что не ошибся там, в Одессе, когда назначал его командиром отделения по работе среди войск противника. Собственно, даже и не назначал, он вроде как сам назначился. В тот раз пришли к нему все спецпропагандисты, только начинавшие свою работу, спросили, кому из них быть командиром. Бочаров рассудил, как Соломон: "Идите, поговорите между собой. Через полчаса доложите, что надумали, тогда я и решу". Они пришли через полчаса и сказали то, что Бочаров и сам думал, - быть командиром батальонному комиссару Халимову, казанскому татарину, хорошо владевшему турецким и немного немецким языком, а главное - имевшему опыт работы в боевых частях.
Выйдя от Бочарова, Халимов рассудил, что лучше всего передачу сможет организовать политрук Красновский, и потому направил его на ЗВАС - звуковещательную автостанцию, - на передовую, придав ему в качестве диктора лейтенанта Арзумова - "отличного немца", как назвали его в отделении.
XV
ЗВАС - крытая полуторка, оборудованная громкоговорящей аппаратурой, - прыгала по ухабистым дорогам. Арзумов перебирал в памяти выученный почти наизусть текст передачи. Напечатанный на машинке, текст этот лежал у него в планшетке, но кто знает, будет ли возможность подсветить его, чтобы прочесть?
Красновского предстоящая передача не беспокоила: ему готовиться было не надо, он выполнял в этом рейсе роль старшего, чьи функции сводились лишь к одному - чтобы не было никаких непредвиденных помех, и потому он всю дорогу дремал и думал о разном.
Это было его главным делом - думать. Другие стреляли, ходили в атаки, командовали ротами, батареями. А он думал. О том, как, какими средствами донести до немецкого солдата нашу правду, как заставить его отшатнуться от того, что он делает, или хотя бы засомневаться. Это было непросто. Ни он, да и никто в отделении не знал в точности, как вести пропаганду среди войск противника. Хотя, казалось бы, опыта в этом деле коммунистам не занимать: еще в гражданскую войну Ленин обращал внимание на необходимость такой пропаганды. Это ему принадлежат слова, что путем агитации и пропаганды мы отняли у Антанты ее собственные войска. Но перед войной так было все засекречено, что даже от будущих спецпропагандистов скрывалась литература по спецпропаганде. Красновскому была известна одна-единственная брошюрка на эту тему, но и та быстро исчезла, потому что ее автор - Блюменталь - оказался врагом народа.
Наше идейное оружие - самое острое, потому что это оружие правды. Мы могли смело и прямо говорить неприятельскому солдату об обмане, огромном мошенничестве, жертвой которого он стал. Мы могли строго научно доказывать правоту марксистско-ленинских идей, нашу правоту в войне, обоснованно показывать перспективу неизбежной победы коммунизма. Могли? Нет, не могли. Не теоретические обоснования требовались на фронте, а прежде всего хорошее знание психологии немецкого и румынского солдата. "Немецкие братья по классу!" - взывали они, спецпропагандисты, в своих листовках в самом начале войны. А "братьев" были единицы. Классовое сознание у основной массы вражеских солдат было задавлено фашистской демагогией.