Франта Кроупа, запахнув пиджак, молча оглядывает берег Влтавы. Он вспоминает о другой реке, о бронзово-смуглых женщинах с волосами цвета ночи. О боевых подругах, приносивших патроны и еду в окопы у реки Мансанарес. "Недерланд, Недерланд", - твердит широкоплечий блондин рядом с Франтой. "Испания, Испания", - вспоминает Франта славный город Мадрид. Восемь лет, минувших с тех пор, не изгладили воспоминаний. Хромота и пневмоторакс в легких - вот его награда. И шесть лет ему пришлось скрываться, убегать от этих коричневых сволочей. А все же его не поймали. Когда он, туберкулезный, хромой калека, пришел сегодня на баррикаду вместе с другими, полицейский Бручек отдал ему честь.
- Ага-а, заядлый большевик, и вы тут?
Франта рассмеялся.
- Ну и гонялись же вы за мной, пан Бручек, помните?
- Еще бы! - сказал удовлетворенно Бручек, - только тогда вы бегали как заяц! И сколько же человек участвовал на своем веку в демонстрациях!
Франта полез в карман за портновским мелом и нарисовал на крыше опрокинутого трамвая - задней стены баррикады - серп и молот.
- За это тогда по роже били, а?
- Ну, били, - вздохнул Бручек. - Много глупостей делали, что верно, то верно…
И они передавали друг другу окурок - пан Бручек, Франта Кроупа и товарищ "Недерланд".
Это началось в половине десятого.
На среднюю баррикаду, пригибаясь, прибежала девушка в форме трамвайных служащих.
- Послушайте, ребята, из больших домов передают вам, что гитлеровцы спускаются садами к реке.
Взгляды устремились к другому берегу. Ра-та-та-та, ра-та-та-та… - ритмично застучали автоматы на первой баррикаде. Значит, товарищи уже знают… Одиночные винтовочные выстрелы, резкие, как щелкание бича, прощупывали кустарник. А затем снова промежутки глубокой тишины, словно и те и другие собирались с духом. Бручек задумчиво потянулся, взялся за винтовку и пробурчал:
- Надо туда пойти… там одна молодежь! - И он уже бросился к узкой щели сбоку баррикады. Франта схватил его за руку.
- Подождите, пан Бручек, скоро и до нас дойдет!
Бручек повернул назад с таким мрачным видом, словно его обидели, сунул сжатые кулаки в карманы полицейского плаща и заворчал:
- Шесть лет ждал этого дня, а теперь и пострелять не дадут.
Трамвайщик, наблюдавший за врагом в бинокль, неожиданно выругался. Товарищи поразились его бледности, когда он обернулся к ним.
- Скоты - сказал он надломленным голосом, - гонят на нас два танка!
Кудрявый взводный первым увидел их. Два стальных чудовища, укрываясь среди прибрежных домиков, приближались к мосту. Глухое рычание моторов нарастало, когда им прибавляли газу. Стволы орудий, словно указательные пальцы, были направлены прямо сюда, на его груду досок, на его десятерых мальчишек.
- Ребятки, сейчас начнется настоящее веселье! - сказал он им с усмешкой. Он понял, что это конец.
- Ребятки, может, придется поворачивать оглобли. А может, уже и не придется!
Мальчишеские руки потянулись к рукояткам гранат. На всякий случай.
- Погодите, не разбирайте все, - остановил один из защитников баррикады. Он вынул из кармана бечевку и связал вместе десяток гранат.
- Им меня еще не видно, а?
Он прополз вдоль баррикады, прижимая к груди связку. Всем остальным было ясно, куда идет Ярда. Нет, гитлеровцы его еще не видели. Он полз по грязной дороге, потом скользнул, как змея, в поросшую травой канаву. И даже не простился с ними. Все были бледны и дрожали. Впервые в жизни смерть протянула к ним руку. А тот впереди. Ярда, бывший семиклассник, а теперь токарь, - так же он боится, как и мы?
Через пять минут все было кончено. Они видели, как Ярда выпрямился и со всей силой швырнул связку гранат под вздымающиеся гусеницы! Удар сотряс воздух. Пламя вырвалось, лизнуло переднюю стенку танка, взметнулось вверх и охватило чудовище огненными клещами.
- Ура! - восторженно вырвалось у них.
Они видели, как тело Ярды медленно, цепляясь за кустики ромашек, покатилось вниз к реке. Как раз туда, где в дни его детства они катали бочки.
Другой танк отошел.
Взводный оглядел свою девятку, бледную, взволнованную, но невредимую.
- Хочет кто-нибудь уйти, ребята?
Все молчали. Словно приросли к месту, только искали глазами тело Ярды там внизу, под откосом, у самой реки, где волны лижут камни. Он лежал головой к воде, словно утолял жажду.
От средней баррикады к ним пробралась связная - молоденькая трамвайщица, с тяжелыми черными косами, уложенными низко, на самой шее. Она вынула из кармана термос и подала его взводному.
- Вот вам чай. Погрейтесь, ребята. Больше ничего не нужно?
Взводный притянул ее к себе и заглянул ей в лицо красивыми, дерзкими глазами.
- Мне бы еще один поцелуй, на счастье!
Впервые с самого утра все засмеялись. Бесхитростно, искренне, по-мальчишески. И один за другим робко обнимали ее, и между всеми она справедливо поделила поцелуи, как святое причастие.
На десятом поцелуе немцы открыли огонь из орудий.
Палят. Палят. Палят.
Высокие бетонные столбы разбитых вчера фонарей ломаются пополам. Асфальт брызжет из-под рвущихся снарядов. От убогих хибарок за рекой отлетают куски крыш. Надрывный, точно волчий, вой терзает слух. Франта Кроупа и товарищ Недерланд, Бручек и еще с десяток товарищей лежат, укрывшись за баррикадой. Для разговоров времени нет.
Они ощупывают затворы винтовок. И при этом знают, что они бессильны против этой адской пальбы. Трамвайщик с театральным биноклем не сводит глаз с первой баррикады, хотя стекла бинокля запотели от дождя и жаркого мужского дыхания.
Огонь уже стягивается к первой баррикаде. Реветь хочется от жалости! Там, в ста метрах впереди, взлетают в воздух щепки. Бетон моста крошится под ударами снарядов. А потом подымается дым, легкое облачко сероватого жертвенного дыма.
Деревянная баррикада горит.
- Назад! Товарищи! Назад! - кричит трамвайщик в промежутках между взрывами. И та малютка там, Власточка. Сколько раз он жалел ее за то, что она принуждена выполнять работу трамвайщика. Он видит ее черные волосы, которые ему так часто хотелось погладить.
- Назад!
Но никто не слышит. Никто не отвечает.
Два часа горел этот костер, беспрерывно засыпаемый градом гранат. Потом все рухнуло, распалось в прах.
Путь на мост был открыт.
Пожар за спиной озаряет мрак ночи.
Там горят оклады. Горят жилые дома и вблизи, и дальше, в городе. Во тьме полыхают пурпурные знамена.
Франта и Недерланд, Бручек и трамвайщик, интеллигенты и рабочие, стоя, на коленях, лежа, не покидают своих огневых позиций. Счет изменился. Теперь - мы первые.
Но во тьме перед ними и на мушках их винтовок никого нет. Быть может, зверь залез в берлогу? Зализывает раны или лежит притаившись? А может быть, боится темноты, под покровом которой насытился кровью?
Кто знает…
Влтава плещется о быки моста. Она совсем иная, чем славная река Мансанарес. И тем не менее похоже. Мадрид и Прага. Тогда, в мае тридцать восьмого года, когда Франта возвращался на родину с простреленной ногой, - это было ясно. Уже тогда было ясно. Мы еще схватимся с ними. Франко, Гитлер и эсэсовцы, вся эта сволочь - из одного змеиного гнезда.
Сладкозвучные имена обесчещенных женщин: Консолацион, Долорес, Мануэла, нежные тельца разорванных шрапнелью детей, сонная тишина белых домиков, разрушенных бомбами. И пулеметы, несущие смерть, - пулеметы вместо колоколов и кастаньет.
Товарищ Недерланд, кажется, дремлет. Дремлет стоя, сжимая руками автомат. Или он тоже думает о своей стране?
Франта, Кроупа думает вместе с ним и за него, будто перелистывает детскую книжку с картинками. Ветряные мельницы, коровы с тяжелым выменем, лодки на спокойных каналах, тюльпаны. Такова Голландия в представлении Франты. И вдруг вода, потоки мутно-коричневой воды, омывающей плодородные пласты, морской воды, ядовитой от солей, заливают картину. Так фашисты хвастали в кинокартинах. Так они уничтожили родину товарища.
После полуночи на баррикаду прибежал поручик. Вместо фуражки на раненой голове окровавленная повязка. В руке тяжелый револьвер. Он измучен и дышит с трудом.
- Товарищи… - едва выговорил он, как будто слова застревали у него в горле, - товарищи, надо оставить… эту баррикаду.
- Ерунда! - яростно закричали ему в ответ. Может быть, он переодетый враг? Или трус? Капитулянт? На него посыпалась дикая ругань, чем дальше, тем отчаяннее и злее.
Он устало махнул рукой. Враги переправляются на лодках через реку. Там внизу, на берегу, в темноте между окладами, пустыми вагонами и перевернутыми лодками, идет бой.
За этой баррикадой есть ведь еще одна - на самом конце моста, она защищена с флангов, ее мы и будем держать.
Но вдоль всего берега пусто, куда ни глянь - пусто. Если мы потеряем берег, если только дадим им высадиться - все погибло. Он говорит так, словно исходит кровью.
Внизу у воды затрещали выстрелы. Быть может, немцы еще на середине реки. А может, им остался один прыжок до берега. И тогда…
- Приказываю именем революции!
Нехотя встают они один за другим. Оставить свою баррикаду! И без единого выстрела. От стыда мутится в голове. А все же поручик прав. Прав с военной точки зрения. На берегу нужны винтовки, нужны стрелки. Если будет занят берег, гитлеровцы возьмут эту баррикаду с тыла. Все поднялись. Только трое не сдвинулись с места.
Один - товарищ Недерланд. Потому, что мыслями он, наверно, там у себя, над каналом, в тени ветряных мельниц, у грядки тюльпанов. В стране, уничтоженной морем.
С ним Франта Кроупа. Потому, что он-то защищает две реки - Влтаву и Мансанарес. Он помнит гордый железный лозунг, брошенный когда-то в лицо нападавшим маврам.
И третий - Бручек. Потому, что он старый солдат, чорт возьми, и хочет, наконец, хоть раз выстрелить.
Уходящие кричат Недерланду, показывая ему рукой - назад. Он оборачивается и делает отрицательный жест. При этом он усмехается, как напроказивший школьник.
Кричат Франте.
- Поручик, я останусь здесь. Считаю, что так нужно.
- Только пропадешь зря.
- Пускай.
Поручик отправляет ребят вперед. Уходят все с сожалением. Но там внизу, в долине, за рекой, в подвальных убежищах спят под полосатыми перинами их матери.
Там лежат тепло укутанные их дети. Там, куда с берега только один шаг. Поручик подходит к Франте и подает ему руку.
- Я понимаю, что здесь должен кто-то остаться. Но…
- Никаких "но"… Смотрите, удержите берег… Честь…
"Честь знамени", - думает поручик уходя. Он солдат.
Бручек притворяется спящим. Ему не хочется вступать в разговоры с этим молокососом. Только когда они остаются втроем, он обстоятельно сморкается, потягивается и, удовлетворив таким образом все свои физические потребности, лукаво подмигивает Франте.
Если их слушать, так человеку и выстрелить бы не пришлось.
* * *
Ночь. На башне бьет три часа.
Товарищи, ушедшие на берег, уже дерутся. Вверх и вниз по течению прорезают реку четки пулеметных очередей.
На баррикаде тихо.
Немая баррикада. Мертвая баррикада…
Только три пульса и три дыхания, три пары глаз Даже рукой не шевельнут. Лежат как убитые, а сталь автоматов разогрета горячими ладонями. На мушке пустынный мрак моста. Придут ли? Придут?
В таком оцепенении проходит ночь и занимается день, клочья утреннего тумана клубятся над рекой, временами между ними, точно чудовищные рыбы, выплывают вражеские лодки - неясная ускользающая цель.
Но вот рука Франты поднимается. Легко и осторожно, как будто он собирается поймать бабочку.
- "Нет, нет", - говорит он жестом товарищу Недерланду, поворачивающему дуло автомата к реке. Это не наше дело. И указательный палец Франты тычет в воздух перед баррикадой. Наше дело - враг, который придет оттуда.
Недерланд останавливает движение автомата, улыбается и кивает в знак согласия. Бручек зевает во весь рот. Его одолела утренняя дремота.
И только когда день до конца сорвал темный покров ночи, под утренний плач дождя дождались они своего. Тишина обманула гитлеровцев. У сожженной баррикады на конце моста, словно фантастические водяные чудовища, появляются парашютисты в широких зелено-коричневых плащах. Один за другим ползут они по асфальту, держа автоматы наготове. Жмутся с обеих сторон к перилам моста. Их пять. Десять. А потом вдруг посыпались, словно горох из мешка. Их уже сорок, пятьдесят. Они приближаются к мертвой баррикаде. Один из них на риск перебегает дорогу. Тишина завлекает их все дальше, они рассматривают неприятельский берег в пролеты между перил.
Нога Франты потихоньку придвигается к Бручеку. Она слегка дотрагивается до бедра соседа. Едва Бручек поднимает голову, как Франта предостерегающе прикладывает к губам палец. Недерланд скалит зубы. Бручек понял. Он глядит в щель, руки у него дрожат от волнения. Но рука Франты снова предупреждает: нет, нет, нет! Наше время еще не пришло.
Франта Кроупа готов петь от радости. Он лезет в карман за своим портновским мелом. При этом он думает об окопе, о далеком, давно покинутом окопе, о дружбе безвозвратно ушедших товарищей, о стране на другом краю Европы. Еще раз, последний раз, прежде чем…
И мертвецы, погибшие давно, встают кругом. Головы у них не прострелены, руки не оторваны, они радостны и полны жизни, как тогда.
Рука Франты протянулась к черной крыше перевернутого трамвая. К серпу и молоту. Твердыми, спокойными движениями чертит он букву за буквой: No р… Товарищ Недерланд растягивает губы в самой светлой улыбке из всех, какими он дарил окружающих за эти два дня. Но прежде чем Франта начинает выводить четвертую букву, рука иностранца тоже тянется к стене, нащупывает пальцы Франты и вынимает из них мел. И за Голландию тоже - …assaran, - доканчивает он четкими, крупными буквами.
Глаза Бручека глядят из-под шлема с полным пониманием. Франта читает в них: ну да, это часто писали по ночам! Много раз писали на стенах и на заборах. И сколько за это роздано тумаков!
Чудовища уже в тридцати шагах. Они перестали бояться немой баррикады, им ясно, что чехи отсюда отступили. Один от другого заражаются беспечной наглостью. Настороженность сошла с их лиц. Франта считает их улыбки. Они идут прямо на баррикаду. Gott mit uns! - на пряжках поясов, гранаты за голенищами. Шаг за шагом.
Глаза Бручека горят нетерпением. Глаза Недерланда стали тверды, как лезвие ножа. А глаза Франты одним движением век отдают приказ.
- За Прагу! За Голландию! За Испанию! Товарищи, огонь!
Рата-та-та-та-та, ра-та-та-та-та-та, ра-та-та-та-та-та.
И все сметает смерть.
Через несколько лет
Рассказы
Знаменосец Хоура
- У нас в Подлесье, - начал свой рассказ пятидесятилетний шахтер Йозеф Хоура, один из лучших забойщиков на козьегорских шахтах, - у нас в Подлесье этих Хоуров, что собак. И большинство, конечно, - шахтеры. По этому поводу люди давно уже шутя (а кое-кто и серьезно!) поговаривают, что нужно переименовать поселок: пусть он, дескать, так и называется - Хоуров. Но нам, видите ли, нравится наше Подлесье. Подлесье! Самое это слово напоминает о смолистой хвое… И лес у нас действительно рядом, он начинается сразу же за домами. Да какой лес! Пожалуй, и на краю света не сыщешь такого. Тут тебе и густой-прегустой ельник, и дубовая роща, и буковая… Одним словом - рай земной да и только, как говорит наш папаша. Я сам, товарищ, хоть и провожу полжизни под землей (весь род наш, как известно, шахтерский), а больше всего люблю этот лес. Поднимешься, бывало, из шахты - и скорее в лес. Солнце уже низко, время идет к вечеру, а ты растянешься где-нибудь в зарослях, у ручья, и лежишь. Воздух пахнет травами, смолой, прошлогодними листьями… Так и кажется, чорт возьми, что весь мир принадлежит тебе. А тут еще дрозды покрикивают: "Ойдана, ойдана!" И вокруг вьется вся эта лесная мелюзга - славки, щеглы, малиновки. Но куда там!.. Разве у меня хватит слов, чтобы описать вам все по-настоящему? И что это я разболтался о лесе? Я же хотел рассказать о Хоурах.
Так вот, для того чтобы их можно было отличить друг от друга, у каждого из Хоуров имеется свое прозвище. В крайней хате, например, живет у нас Хоура-стрелок… Стрелком-то, правду говоря, был его дедушка - тот любил поохотиться в горах, нынешний же Хоура - почтальон, но порядка ради и его продолжают называть стрелком. Есть Хоура жадный, Хоура верхний и нижний.
Есть Хоура-пастух, хотя он работает на шахтах кузнецом. И Хоура-кузнец, который как раз не кузнец, а сапожник…
Впрочем, для того чтобы перечислить всех, мне пришлось бы, пожалуй, говорить до утра. Я уж лучше сразу расскажу о своем папаше, о том самом, кого вот уже многие годы называют в поселке Хоура-знаменосец. В нынешнем году ему стукнуло семьдесят семь, нашему старику. Неплохой возраст для шахтера, не правда ли? Не подумайте, однако, что это какой-нибудь дряхлый, беспомощный старец. Какое там! С тех пор как у нас в Подлесье организовано охотничье общество, он, например, стал работать в лесничестве. Каждый день бродит по лесу со своей двустволкой. Когда-то он много дел натворил с этим ружьем! Как же, ведь наш папаша был самым отчаянным браконьером в области - это, значит, еще при графах, в старину. Всякий раз, как из лесу доносилась особенно жаркая пальба, люди в поселке говорили: "Черт возьми, ну и палят сегодня! Это уж, наверно, Хоура…"
Но никогда ни одному лесничему не удавалось его поймать: папаша знает лес лучше, чем сто лесничих. И вот, посмотрели бы вы на него сейчас! Главный начальник лесничества частенько говорит ему: "Хоура! На вашем участке настоящий порядок. Просто хоть на выставку…" Недаром говорят, что именно из браконьеров получаются лучшие лесничие. Но что касается нашего старика, то тут дело в другом. Он ведь и браконьером-то был, в сущности, только потому, что не соглашался признать господ настоящими хозяевами леса.
"Леса принадлежат всем, а господа только украли их у нас", - так толковал он покойной мамаше, когда та еще в молодости умоляла его покончить с браконьерством. И вот, смотрите-ка, леса теперь действительно принадлежат всем, и папаша по праву хозяйничает в них. Ох, как он не терпит браконьеров! Ну для них он сущая гроза… Если ты честный трудящийся, зачем тебе браконьерство! Запишись в наше общество и участвуй в охоте как полагается. Но не обкрадывай республику, потому что теперь страна принадлежит мне, тебе, трудовому народу, и никакому негодяю мы не позволим ее обворовывать… Вот как он рассуждает, наш старик. Ну, а если среди нарушителей попадется ему какой-нибудь молодчик из сельских богачей, еще не утерявший своей спеси, то уж берегись. Тут уж, голубчик, со стрельбой будет навсегда покончено.