Батурин намеренно задержался, чтобы остаться наедине с генералом. Когда за последним казаком закрылась дверь, Лука приблизился к Гурдаю, извлек из кармана сверток, торопливо зубами развязал узлы.
- Наконец-то с глазу на глаз, Никита Севастьянову - сказал он тоном заговорщика. - Вот тут все, на три тысячи. Намаялся я с ними.
Гурдай, предвидя новую неприятность, насторожился.
- В чем дело, Лука Дмитриевич?
- Не будь этого дела, не пошел бы на риск, - прошептал старик. - Пока сюда добирались, сто раз смерть видели. - Он принялся выкладывать акции на стол, разглаживая их и приговаривая: - Вы не сумлевайтесь, Никита Севастьянович, на три тысячи золота не так уж важко, пеший допру. На три тысячи пшеницы куда тяжелее. Полтора вагона, зерно в зерно, греку ссыпал. Фунт чаю китайского в премию грек прислал…
- Ничего не понимаю, - Гурдай насупил брови. - Вас, Лука Дмитриевич, очевидно, разморило в дороге… Жара, степи.
- Разморило? - Лука поднялся. - Мое дело. Пущай я совсем хворый, думаете - не допру? Не допру, так закопаю то золото на приметном месте.
- Какое золото? - раздраженно спросил Гурдай.
- Вот за эти бумажки, - выпалил старик, - не хочу в сахарных заводчиках ходить. Все на тех заводах растянули, разокрали. Возвертайте золотом, как через Велигуру обещание дали.
Лука подступал ближе. В глазах его генерал прочитал угрозу. Он отстранился от рук Луки, насильно сующих ему мятый сверток бумаги.
- Вы, вероятно, рехнулись! О каком золоте речь?
- Пять мажар с Катеринодара вывезли? Вывезли. Куда девать будете?
- Отстаньте.
- Отстать? - вскипел Лука и сжал кулаки. - Знаешь, как хлеб родит? На три тысячи - кровь с-под ногтей брызгает…
Батурин угрожающе шагнул к Гурдаю.
Генерал отскочил к двери, рывком распахнул ее. В комнату влетели два расторопных казачьих офицера. Лука поглядел на них мутными невидящими глазами, пошатнулся и опустился на лавку. Тяжелые мужицкие рыдания трясли его. Офицеры остановились в растерянности.
Гурдай знаком приказал им выйти. Он подсел к Луке, погладил его плечо.
- Успокойтесь, Лука Дмитриевич, - сказал он вкрадчиво. - Вас, кажется, ввели в заблуждение, но положение можно поправить…
Ровно три часа продолжалась их беседа. Когда Лука вышел, его догнал Ляпин.
- Как? - спросил он с подобострастием.
- Генерал - это тебе не какой-нибудь подхорунжий! - ответил ему Лука словами Велигуры.
Они направились к дому, отведенному им для ночевки, и по пути встретили Кузьму Каверина. Свернув в холодок, Кузьма сидел на подножке линейки и ел сало, отрывая куски крепкими зубами.
Каверин узнал Луку и сразу же принялся скверно ругать Мостового.
- Товарищи, - с ненавистью сказал Каверин, завязывая мешок и бросая его на линейку, - новую жизнь пришли показывать. Слова хорошие, а дела… мать их за ногу!.. Вот на этой самой линейке, этими конями Егора из Лежанки привез… а он… жизнь мне разбил… Доберусь - горло руками перерву…
Лука покряхтел, сочувственно покивал головой.
- Понятное мне твое горе, Кузьма, - сказал он, - ой как понятное! Жили тихо, жили мирно, станицы цвели, свадьбы играли, землю пахали, и вот откуда ни возьмись… заявились. Да хоть бы заявились чужие, а то свои, станишники. Отравили народ, отравили. Вот и мой Павлушка к ним притулился.
- Тоже с ними? - искоса поглядывая на старика, спросил Каверин.
- Да пока как сказать, - с тревогой в голосе отвечал Лука, - товарищи-то супротив басурманов знамена подняли. Ну и выбрали Павлушку. На сходе выбрали, обществом. Ежели по старине разобраться - почет! А сейчас - не знаю, куда вытянет, может в килу выйдет… Сюда-то чего пожаловал, Кузьма?
Каверин сердито взглянул на старика, раскрутил постромки, перекрещенные на спине крепкого буланого маштака, накинул петли постромок на валек барка.
- По делам каким сюда пожаловал? - повторил вопрос старик.
- Душу и шашку продавать, - недружелюбно выдавил Каверин, - Антону Ивановичу Деникину.
- А хозяйство как?
Кузьма отмахнулся и опустился на пыльную подножку линейки.
- Все кинул.
Лука подсел к Каверину. Почеркивая хворостиной по пыли, долго слушал Кузьму и ушел, пораженный его отчаянной злобой.
- До чего человека довели, - бормотал он, - товарищи, Егорки… мало того что в амбар лезут, да еще душу пожевать норовят.
Приторговав на скотном базаре по весьма сходной цене бычка-третьяка, Лука рано поутру отправился из Мечетинской. Путь его лежал по степной небитой дороге, на запад, туда, где, по слухам, держало фронт жи-лейское ополчение.
ГЛАВА XI
Некошеные, промятые дозорами травы. Степь, раскрашенная благодатным южным пестроцветом. По балке, укрывшей резерв сторожевого отряда, текла маловодная степная речка, достигавшая, по слухам, Азовского моря.
Сенька лежал на спине. Миша скучающе разглядывал выцветшие брови приятеля и темные пятна обильных веснушек, не исчезнувших даже под медным загаром. Казаки дремали, изредка отгоняя зеленых слепней. Половина отряда выехала в патрулировку. Лазутчики сообщали о подготовке Деникиным второго кубанского похода. Барташ и Батурин покуривали и тихонько беседовали.
Миша, вытащив из переметов заветную книжечку, подаренную чрезвычайным комиссаром за добросовестное выполнение "золотого задания", читал вслух, "с выражением", как это делал их учитель русского языка:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам:
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам.
Сенька приподнялся на локте, прислушался, кулаком протер глаза и уставился на приятеля.
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне…
Миша читал, увлеченный и стихотворением, и звучанием своего голоса. Ему казалось, что он достиг искусства учителя.
Из темного леса навстречу ему Идет вдохновенный кудесник…
Вдруг книга нылетела у него из рук. Миша вскочил, обернулся. Перед ним стоял Сенька, готовый к нападению.
- Ты чего? Бешенюки нажрался? - прошептал Миша.
- Кадетские песни изучаешь? Юнкер несчастный, корниловец.
Не дав Мише опамятоваться, Сенька побежал к комиссару. Миша погнался за ним.
Навстречу им поднялся Барташ.
- Тише, ребята, чего не поделили?
- Товарищ комиссар, спалите ее, - запинаясь от волнения, сказал Сенька, - тут песня кадетская.
Барташ взял книгу.
- Пушкин, - прочитал он, - Александр Сергеевич Пушкин, - он поднял глаза, - что же ты, Семен Егорович, классиков не признаешь?
- Юнкерам он песни пишет, белякам-офицерам.
- Как юнкерам, каким белякам?
- Сам слыхал. Еще в Лежанке слыхал, - запальчиво бросил Сенька, недоверчиво поглядывая на комиссара, - тогда под песню батю кончали.
Барташ поманил Мишу.
- Что ж ты ему не объяснил… - укорил он мальчика. - Эх ты, друг!
- Не успел, - оправдывался Миша, - хватил и подался до вас. Сбесился, черт щербатый.
Барташ приблизил к себе упирающегося Сеньку.
- Вот что, Сенька, - сказал комиссар, - Мишка читал стихи, написанные Пушкиным. А Пушкин - это поэт, хороший русский поэт. Давно уже он умер, очень давно. Его застрелил Дантес, офицер-чужеземец, фактически по наущению царя. А белые снова царей хотят на престол, бьются с нами, чтобы вернуть царский буржуйский режим. Понял? Не мог Пушкин для них песни писать. Тоже понял? Ну и ладно. Идите. Все остальное тебе Мишка доскажет. Ну, чего стоите? - он подтолкнул их. - Марш отсюда, не мешайте.
Барташ смотрел вслед удаляющимся Мишке и Сеньке. Он видел их просоленные потом гимнастерки, перехлестнутые узкими ремнями портупей, и сапоги, потертые стременами.
- Знаете, Павел Лукич, - сказал он Батурину, - завидую их тяжелой, но в то же время осмысленной юности. Моя юность прошла тоже нелегко. Но над нами висела тяжесть одиночества. Угадывалось много друзей, много единомышленников, но рядом были только немногие. Не были ощутимы резервы, человеческие резервы, а вот эта мелюзга, мальчишки… - он посмеялся, - да разве мы могли когда-нибудь всерьез на них рассчитывать! А вот сейчас они дерутся, и попробуй отними у них это право. На дыбы! Честное слово, на дыбы встанут. Они познали правовое значение оружия, если можно так выразиться.
- У оружия мыслей нету, - сказал Батурин, - кто его захватил, тому оно и служит. А вот насчет хлопцев рассуждение правильное. Бывало, киснут казаки без живого дела, лозу рубают, чучела колют, пока осатанеют, а тут живое чучело на шашку лезет. У тебя-то у самого как с детями?
- В Армавире. Жена и дети. Двое у меня, девочки. На мальчишек не везет, Павел Лукич.
- Мне ни на тех, ни на других. Какая-сь моя Любка… Да и когда этим делом заниматься? С седла не слазишь. - Павло встал, подтянул пояс, искоса оглядел оружие. - Может, и мало в этом хорошего, а вся жизнь такая казацкая. Все на клинок обновку шукаешь. Вот Орджоникидзе Мишке книжку подарил. А мы в другом понятии росли. От дедов да от прадедов шашки азиатские переходили, кинжалы булатные да кони. Спроси моего батю, как деда его звали аль бабку, может, и не скажет, а строевиков коней по кличкам, по мастям да по породам за девяносто девять лет назад пересчитает. Мало того, соседских припомнит, и где звездочки были, и храп какой, и докуда чулкастые. Ну, кажись, рыцарь наш Писаренко вернулся.
Писаренко появился верхом на низком мохноногом коньке, украшенном диковинной сбруей. Наборные бляхи уздечки и подперсья переливались под лучами полуденного солнца. Своего коня Писаренко вел в поводу. Сзади на волосяном аркане тащился худой занавоженный бык с широко расставленными длинными рогами. Бык нехотя двигался, упирался, крутил головой. Завидев речку, он густо замычал, роняя клейкую паутину слюны. Казаки, измученные жарой и скукой, окружили Писаренко. Когда подошел Павло, Писаренко успел уже расседлать и спутать лошадей. Седла - одно казачье, другое широкое седло степных табунщиков - лежали перевернутые вверх мокрыми потниками.
Павло потянул коня за хвост, пошатал. Конь держался крепко.
- Откуда?
Писаренко отвел Батурина в сторону.
- Там твоего батьку доставляют, - сказал он тихо.
- Ты что, очумел? Откуда тут батько?
- Я тоже бы не поверил, - Писаренко развел руками. - На Кагальницком юрте зацепили. Вроде за бычатами ездил, - Писаренко рассмеялся, в уголках узеньких глаз заблестели слезинки, - нашел время. По-моему, не иначе - до Деникина в Мечетинскую… Туда все едут, как до Ерусалима-города. Станицы-то супротив красных закипают…
Павло за грудь притянул Писаренко к себе так, что затрещали швы бешмета. На лице Писаренко появился испуг, веки и губы дрогнули.
- Ты чего это, Павло Лукич?
- Про отца - не брешешь?
- Вот тебе крест.
- Коня-то где взял? Опять смародерничал, жмот несчастный!
- Шкурка передал, трофейный. Ей-бо, Шкурка, - плачущим голосом взмолился Писаренко, - какого-сь белокалмыка с винта ссадили.
- А быка?
- Добыча - бык. Батько твой вел, а потом, как завидел нас, пустил по степи. Насилу догнал, заарканил. Было селезенку у своего коня вытрусил. Потом Шкурка меня и выручил, на своего трофейного пересадил.
- Ну, иди.
Писаренко торопливой походкой направился к группе красноармейцев, окруживших быка. Обсуждали пригодность его для котла. Растолкав людей, Писаренко прощупал шкуру, оттягивая ее пальцами. Бык поворачивал голову, переминался, отмахивался хвостом.
- Зимовник мы держим по Бирючьей балке, - сказал Писаренко, - в говядине толк понимаем, считай старые колбасники. Поделим всему отряду по-бо-жески. Первому взводу отпустим голову, шею, оковалок. Можно будет добавить грудинки вместе с завитком. Второму взводу - толстый край, середину лопатки, рульку и от края покромок. Тонкофилейную вырезку и подпашек пустим, так и быть, для командного состава. Нам, третьему взводу, ребята, плохую часть - огузок до самой голяшки. Зачистки, оборыши хозяйкам на хутор подкинете, спасибо скажут, а с голяшек и морды придется мне самому холодцу наварить. На поваров надежи мало. - Писаренко отер о штаны руки, сплюнул.
- Были бы быки, а говядина будет.
Повар развязал аркан и, пренебрежительно поглядев на Писаренко, погнал быка к воде. Бык напролом полез в камыши.
Вскоре показался Шкурка, а с ним - около десятка ехавших шагом всадников. Рядом со Шкуркой в запыленных сапогах и бешмете шел Лука. Заметив быка, старик остановился, что-то сказал Шкурке и зашагал быстрее к лагерю.
Шкурка с несколько виноватым видом сдал Луку своему командиру - Батурину. Не успели отец с сыном переброситься и несколькими словами, как пришел приказ срочно выйти из охранения и подтянуться к фронту. На смену им прискакали кавалеристы из отряда уже прославленного в то время боевого командира Черевиченко. Мостовой, проверив подошедшую сотню, упрекнул Павла за опоздание, хотя Павло, не жалея коней, спешил к боевому участку. Упрек Егора покоробил Павла, но он сдержался и не высказал своего недовольства. Мостовой сообщил о новом наступлении от Батайска. Пехота противника усиливается свежей донской кавалерией, авиацией и броневыми частями.
Бой начался с вечера и продолжался всю лунную весеннюю ночь, но конницу не тронули. Павло вслушивался в шумы сражения, стоя на крутом кургане - скифской могиле, и наблюдал светлые мечи прожекторов.
Утром стало известно, что атака отбита.
Из штаба фронта прибыл Шаховцов для полевого допроса пленных. Он был одет в новенький костюм из тонкого военного сукна и хорошие шевровые сапоги. Сойдя с автомобиля, оправил похрустывающие наплечные ремни, а потом уже поздоровался, начальнически вежливо, с Батуриным.
Жилейцы недружелюбно проводили Шаховцова, который вначале кое-кому поклонился, а потом поднял голову и, уже не замечая одностаничников, подошел к пленным.
- Видишь такого? - сказал Павлу Огийченко. - Когда от начальства был далек, нам был близкий. К начальству притулился - на нас не глядит.
Павло, не отвечая Огийченко, ушел к возам, к отцу. Лука чувствовал себя виноватым, лебезил перед сыном, оправдывался. Павло невнимательно вслушивался в отцовы слова, молчаливо изучая его лицо. Он понял, что отец имеет что-то на душе и таит. Лука видел, что сын ему не верит, но откровенно, начистую, побеседовать с ним не решался. Кругом были чужие люди. Наконец он смолк и увидел, как у Павла дернулись в насмешке губы.
- Надсмехаешься над отцом? - тихо укорил Лука.
Павло посмотрел ему в глаза.
- В полдни пробежим по степи верхами, побалакаем.
- Чем раньше, тем лучше, Павлушка. Может, не откладывать до полдня?
- Все едино, - согласился Павло, - давай.
Лука охотно затрусил к коновязям, оседлал лошадей, и отец с сыном шагом выехали с хутора.
На степной дороге их обогнал автомобиль Шаховцова. Лука приложил руку козырьком, пристально поглядел вслед.
- Васька-то замухрышка, и то от тебя повыше, - сказал он. - Помет из-под желтой курицы, а в начальники!
Навстречу им двигалась пехотная часть. Над строем покачивалось знамя.
Павло привстал на стременах.
- Что еще за ванюшки?
Пехота оказалась первым интернациональным боевым отрядом, сформированным из бывших военнопленных.
Когда-то их серые колонны вливались в станицы, и пленные испуганно озирали суровые лица казаков; теперь же эти серые люди были вооружены винтовками, пулеметами. Им выдали русские сапоги на толстых подошвах. Они шли, распахнув воротники мундиров, и тихо пели нерусские солдатские песни.
Лука заметил, как курчавый венгерец, идущий по-обок строя, волочил винтовку за ремень. Приклад подпрыгивал на кочках и чертил по дороге вилеватый след.
- Что делаешь? - спросил Лука, свесившись с седла. - Чужого не жалко?
Венгерец блеснул зубами, засмеялся.
- В чихауз новый есть.
- Ишь с кем товарищи покумовались, - сердито сказал Лука. - Пришли? Неспроста, Павлушка, все это неспроста. Что мы, сами бы без их не управились?
Они поскакали по степи, но бражный ее дух не за-хмелил их. К лагерю вернулись на перепавших конях, тяжело поводивших боками. Поджидавший их Огийченко сообщил, что интернациональный отряд подтянули на передовую линию, а их снова задерживают и вряд ли пустят в бой.
Павло молча выслушал Огийченко. Жилейцы, сгрудившись в кружки, обсуждали распоряжение командования. Они восприняли его как кровную обиду.
- Павло, - сказал Огийченко, - чего-сь не зря нами гребуют. Дешевле австрияков стали.
- Как ребята? - спросил Павло, не поднимая головы.
- Требуют в штабе выяснить. А то по домам. Пущай лучших храбрецов шукают, раз нами гребуют.
- Подседлай свежих коней, Огийченко, - тихо приказал Павло, - вместе до штаба добежим.
- Вот так бы давно.
- Прихвати еще с десяток надежных хлопцев.
Огийченко зашагал проворно, будто боясь, что Павло раздумает.
- Ты, сынок, потверже будь, потверже, - убеждал Лука, приникая к сыну. - Вы деретесь, а от станицы скоро один пепел останется. Девки в поповских ризах ходят, с церковных чаш водку хлещут… Козлу и тому роги позолотили, срам! Рассказывал же тебе…
- Погоди, батя, - Павло отстранился, - надо Орджоникидзе спросить, кому от таких делов польза. Тут что-то да не то. Может, то офицеры шкодят. В Кущев-ку смотаюсь.
- Нема в Кушевке Орджоникидзе, - убеждал Лука, - говорят же тебе, Царицыну золото повез. В Ку-щевке Сорокин да Автономов командуют…
- Ты у меня вроде ворожки, все знаешь.
- Ладно уж, сам увидишь, - Лука притянул к себе сына, дохнул в ухо: - Писаренко бычка на зарез пустил. Ведь то мой бык, Павлушка, наш бык.
- Неужто и вправду твой?
- Мой, - Лука даже перекрестился в подтверждение своих слов. - Кругом воры. Шкурка - вор? Вор… Ну, бог с ним, с бычком.
Побывав в ставке Деникина и побеседовав с Гурдаем, Лука уверовал в силу крепнущих белых полков. Генералам помогали со всех сторон, и вот-вот у черноморских берегов должны были появиться крейсеры и дивизии деникинских союзников - англичан и французов. Лука видел делегации казаков, приезжавших в Мече-тинскую с повинной и предложением активной помощи. Желание предотвратить гибель сына привело Луку в полевые лагеря "товарищей". Во время беседы Лука, умалчивая о военной опасности, рассказал о бедах, обрушившихся на станицу вслед за выходом ополчения.
Огийченко привел казаков. За их плечами торчали винтовочные стволы. Павло провел ладонью по подпругам и вскочил в седло. Не попрощавшись с отцом, он взмахнул плетью, и отряд ускакал.