"Хорошая мама, - написал он, - вы имеете неплохого сына. Это же передайте отцу. За два дня пасхи мы выдержали шестнадцать штыковых атак, и ваш сын был наряду со всеми. В его шестнадцать лет этого достаточно. Когда-нибудь сравнят поступки разных людей, и ваш сын много выиграет от этих сравнений. Он поступает правильно, и вы помогли ему в этом. Простите за вмешательство в вашу семейную жизнь, но семья ваша значительно расширилась, Елизавета Гавриловна, вас, кажется, зовут именно так. Мне тоже хочется назвать вас своей матерью, хотя разница в летах у нас незначительная. Мы победим и сохраним вам сына. Ваш Ефим Саввич Барташ".
Он вырвал листок, медленно свернул и передал его Мише.
- Вложишь в один конверт. Письмо твоей маме.
- Маме? - удивился Миша. - Да вы ее не знаете.
- Я знаю всех хороших матерей, - сказал Барташ, тепло глядя на мальчишку. Барташ закашлялся, и кровь окрасила платок.
- Ефим Саввич… товарищ комиссар!
- Ничего, Миша… товарищ боец. Меня очень невежливо стукнули в грудь прикладом, не зная, очевидно, что я - важная особа, комиссар, и что мне вредят побои… Одним словом, кровохарканье… Полный покой и диета, как советуют доктора. "За око - два ока, за зуб - все зубы" - так, кажется, пишет Дроздовский, - Барташ улыбнулся, приподнялся. - Опять надо торопиться на работу… А этот дневник, - он показал тетрадь, - я прихвачу. Надо еще кое-кому знать мысли образованных и "честных" офицеров…
Упорное сопротивление красных заставило противника подтянуть свежие части. В бой за Ростов почти целиком был введен авангард оккупационной армии Эйхгорна, поддержанный сильными отрядами Дроздовского, полковника Денисова, Туроверова, Быкадорова, Семилетова.
К вечеру седьмого мая штурмовой атакой превосходных сил регулярной пехоты была взята Гниловская. Артиллерия обрушила ураганный огонь на вокзал, мосты и левобережную станицу Заречную.
Мостовой получил приказ прикрывать левый фланг отходящей третьей колонны. Значительно поредевшая пехота была выведена из боя заблаговременно.
Отшвырнув конной атакой нажимавший на пятки стрелковый батальон, Мостовой вывел батарею и последним покинул вторую, наспех вырытую линию мелких траншей.
Отступали по Таганрогскому проспекту. Из окон стреляли.
Рысью выскочили на Садовую улицу и вскоре достигли вокзала. Оставив полк в подкове привокзальной площади, Мостовой побежал разыскивать командарма, но наткнулся на Орджоникидзе, руководившего отступлением…
Он стоял на перроне, невдалеке от главного входа. С ним были некоторые командиры и ординарцы - связные, приданные от отрядов. Вытягивались последние эшелоны, заполненные арьергардной пехотой. Некоторые солдаты, добравшись до вагонов, сразу же опрокидывались и засыпали. Зачастую из дверей и теплу-шечных окошек высовывались простреленные и запыленные знамена и флаги.
- Все правильно, - спокойно сказал Орджоникидзе, выслушав рапорт Мостового, - все правильно. Придется еще немножко поработать, товарищ Мостовой. Они постараются прорваться. Батарея с вами? Поставьте ее на картечь. Пулеметы?
- Имеются.
- Это хорошо. Для нас хорошо. Простреливайте улицы. Отойдем последними, ничего не попишешь… С мостами сами знаете, что делать, воевали же.
- Взорвать?
- Не совсем. Они нам могут пригодиться.
На путях начали рваться гранаты. На кирпичных стенах вокзала пули и осколки оставляли кусаные следы.
…Батурин выводил полк; Мостовой еще оставался на вокзале. Он задержал с собой Огийченко, Мишу, которого тот не хотел от себя отпустить, молчаливого австрийца Франца, бывшего батрака Батуриных, и трех казаков Лучкиного взвода.
Плоские щеки Егора покрылись какой-то грязной щетиной, веки набухли и покраснели, на спине выступили мокрые пятна. Черкеска была неудобна для жаркой погоды. Появился командир батареи, храбрый и неутомимый солдат, сделавший поистине чудеса со своими разболтанными трехдюймовками. Заметив возбужденное лицо командира батареи, Мостовой издали покричал ему:
- Выводим орудия, выводим!
- В тупике снаряды, эшелон! - подбегая, крикнул командир батареи и угрожающе взмахнул кулаком, точно Мостовой был виновен в том, что в тупике остаются снаряды.
- Ну что ж поделаешь, - сказал Егор.
- Вытягивать нужно, снаряды же, не навоз!
- Поздно.
Мостовой слушал, как от коротких взрывов вздрагивают рельсы. Команда подрывников разрушала крестовины, поворотные круги, взрывала сухопарники и цилиндры паровозов.
- Дай подмогу, Мостовой, - попросил командир батареи, - вытянем.
- Возьми, - коротко бросил Егор.
Солдат зацепил за пояс Франца, ближе всех к нему стоявшего, и потащил за собой… Миша видел, как бежали коротконогий солдат, придерживая рукой неуклюжий кобур артиллерийского нагана, и худой, сгорбленный Франц, похожий на галку, прыгающую с кочки на кочку. Мише показалось, что они не справятся одни, что им нужна помощь.
- Товарищ командир, можно мне? - попросил Миша. - Можно?
- Давай, - разрешил Егор, толком не расслышав, о чем просит мальчишка.
Обрадованный Миша припустил по перрону.
- Вернись! - кричал Мостовой вдогонку. - Мишка, вернись!
Но он не слышал приказания Мостового. Огийчен-ко, кинувшийся за ним, споткнулся, и опрокинув ногой бидон с нефтью, выругался и прекратил преследование.
Вагоны со снарядами стояли в тупике, на многих из них были нарисованы ядра с горящими фитилями.
Вагоны, вероятно, преднамеренно были расцеплены через два на третий. Командир батареи побежал в депо за паровозом. Франц и Миша принялись накидывать сцепные крючья.
- На железной дороге работал до войны, - приговаривал Франц, ловко подлезая под буфера. - Поезд опасный. Один снаряд сюда - бах, и город капут.
Из ворот депо полз паровоз. Командир батареи выглядывал из окна, размахивая наганом. Паровоз пропыхтел вперед и потом задом подъехал к составу. Лязгнули буфера.
- Нацепку сделаю, - покричал Франц, - не слезай!
Машинист перегнулся на поручнях.
- Гляди башкой не влипни промежду тарелок…
- На железной дороге работал, до войны, - поднимаясь в кабинку, сказал Франц.
- Ишь ты, прыткий, - сказал угрюмо машинист, трогая состав.
Командир батареи нюхнул дуло нагана, спрятал его.
- Коменданта пришлось кокнуть. Паровоз не давал, вражина.
- Это хорошо, - снисходительно согласился Франц, регулируя нефтяную форсунку.
Проскочили широкий искристый Дон, пролетели Заречную, опасность осталась позади. Командир батареи расстегнулся, взял руку Миши и приложил ее к груди. Тело было холодно как лед.
- Такая кровь, парнишка, - сказал солдат, - перед смертью стынет.
- Перед смертью? - удивился Миша.
- Эх ты, парнишка, - улыбнулся командир батареи, - попади в нас хоть одна слива, и… "мы жертвою пали в борьбе роковой"…
* * *
Выйдя на левый берег, Мостовой развел мосты и кавалерийскими шашками тола взорвал разводные механизмы.
- Прощай, Ростов-город, - Батурин снял шапку.
- Нет, не прощай, а до свидания, - поправил его Егор.
Измученные всадники вступили в пыльные улицы Батайска. За первой сотней следовал полковой скарб жилейцев, пополненный двумя знаменами, отбитыми в крутой темерницкой долине.
Головные инженерные части немецкой оккупационной армии в течение суток сумели навести мосты. Дон перешел авангард Первого армейского корпуса, подкрепленный казачьей конницей. После короткого боя полковник Быкадоров, совместно с германским батальоном и кавалерийским отрядом Добровольческой армии, под командой полковника Глазенапа, овладел селением Батайск и выбросил сильные разведывательные отряды к хутору Злодейскому и станице Ольгинской. Отсюда, от ворот Ростова, открылся путь, о котором мечтал еще Бисмарк. Путь из Европы в Азию лежал через поля и станицы Кубани, Ставрополья и Терека, богатые хлебом, скотом и лошадьми.
Навстречу оккупантам подвинулась Северо-Кавказская советская армия. На пути вторжения поднялись штыки кубанцев и ставропольцев. Образовался Ростовский фронт. Проходы к югу были закрыты, продвижение остановлено. Начались бои…
ГЛАВА IX
Станица чутко прислушивалась к фронтовым новостям. Возле Совета всегда стояли толпы. Шульгин с утра вывешивал сообщения из-под Батайска. Ежедневно Лука заезжал за соседом, и они отправлялись к Совету. Карагодин читал сводки вслух, а малограмотный Лука, опершись на палку, слушал его со вниманием, заставляя повторять непонятные места. И Карагодин и Батурин послали своих детей на войну, и это их сближало. То, что Мостовой поднялся над его сыном, Луке не нравилось, и он частенько сетовал по этому поводу, всячески превознося удаль и сметку Павла. Поражение немцев под Батайском и на Тамани и радовало и тревожило. Камалинцы, приезжавшие в станицу на вальцовую мельницу, говорили, что Деникин договаривается и с Германией и одновременно с Англией и Францией. С Деникиным был Гурдай, которому Лука доверял. В станице посоветоваться было не с кем. Последнее время старик Батурин боялся высказывать свои мысли даже Перфиловне. Он с тревогой наблюдал, как от него отделялось казацкое старшинство. Лука чувствовал, что он остается одиноким, и это пугало его.
Однажды ранним утром в кухонное окошко постучался Велигура. Бывшего атамана привезли на линейке гунибовцы, тотчас же уехавшие за Кубань.
- Как это, а? Иван Леонтьевич… - лепетал Лука, опешйв при появлении гостя, своего давнишнего недруга.
- Ради безопасности, - строго сказал Велигура, кладя в угол вещевой мешок, - домой нельзя. Как бы Степка Лютый не заарканил. У тебя, в комиссарской хате, в самый раз.
- Издалеча?
- Сейчас из Гунибовки.
- А в обчем откуда?
- Из Сальоких степей, Митрич. От самого генерала Деникина.
Лука цыкнул на Перфиловну, раскрывшую было рот, и приказал ей наглухо затворить ставни. Лязгнули болты. Лука, передвигаясь на цыпочках, вложил в пробои задвижки и присел с Велигурой рядом.
- Как там?
- Тронет скоро великое войско Антон Иванович, - в том же строгом тоне продолжал Велигура, - худо будет тем, кто супротив него держался. Уже почти все станицы на поклон к Деникину приходили, хлеб-соль привозили. А вы как мыслите?
- Да я-то при чем? - воскликнул Лука. - Меня общество на такие ответы не уполномочивало.
- Мы уполномочиваем, Лука Митрич, мы, - внушительно сказал Велигура. - Велел передать Никита Севастьянович Гурдай свой поклон.
- За поклон спасибо.
- Требует тебя к себе.
Лука отодвинулся.
- Не поеду, - решительно заявил он. - Чтоб в армавирском каземате сгноили, как Литвиненкова? Мне и при этой власти за воротник горячую золу не сыплют.
- А другим?
- За других мне болеть незачем.
Велигура промолчал, не желая ссориться с упрямым и запальчивым стариком. Лука был нужен Велигуре как отец Павла.
- Не по-христиански, Лука Митрич, - смиренно сказал Велигура, - только лишь бы себе выгода… А люди?
- Отмолюсь как-нибудь, - буркнул Лука, - будет поп по новину ходить, нагорну ему чувал озимки. В два лба отмолим.
Перфиловна укоризненно покачала головой, вздохнула… Велигура поднялся, взялся за лямки мешка.
- Простите за беспокойство. Не обессудьте…
Эти слова, прозвучавшие угрозой, отрезвили Батурина. Уход Велигуры означал полный разрыв с казачеством, и это было настолько страшно, что почти не укладывалось в его сознании. Лука суетливо зашаркал сапогами.
- Куда ж ты поедешь, Иван Леонтьевич? Перфиловна, дай умыться гостю. Может, постель разобрать, Леонтьевич?
Велигура остался. Когда они трое в полутемной комнате сидели за завтраком, послышались глухие, словно удары молотка по дереву, винтовочные выстрелы. Велигура отодвинул ложку, приподнял брови.
- Стреляют?
Лука схватил шапку.
- Посиди тут, Леонтьевич, я погляжу.
Старик выскочил из комнаты и вскоре вернулся встревоженный.
- Отряд какой-то подходит. Вы бы спрятались, Леонтьевич. Беда будет, ежели нас застанут.
Лука принес лесенку, открыл чердачную ляду, Велигура скрылся наверху.
Выйдя в палисадник, Лука прилег вместе с Перфиловной у забора, обвитого повителью.
По улице трусцой пробежал Ляпин. Он был без шапки, в расстегнутом бешмете. За ним мчался полупьяный Очкас.
- Банда подходит! - кричал он. - Ховайтесь! Банда!
Женщины, выскочившие было на крик, бросились по дворам.
Лука видел, как Ляпни и Очкас, перемахнув через забор, окрылись в каратодииском подворье.
- Поползем отсюда, Митрич, - шепнула перепуганная Перфиловна.
- Лежи уже, - цыкнул на нее Лука, - куда черт понесет, заметят.
На площадь выскочили двое верховых. Один из них, в лихо заломленной шапке, подлетел к общественному колодцу, размахнулся, швырнул ручную гранату. Бурое облачко вспыхнуло, пророкотал разрыв. Лука пригнул голову. Перфиловна схватилась за уши. Дымок поднялся выше колокольни, поредел.
- Давай! Свободен! - заорал на всю площадь человек, бросивший гранату.
Второй всадник встал на седле, снял бескозырку и по-морскому просигналил руками.
Послышался звонкий ход колес. Крики, музыка. На тачанках, запряженных полукровками, ехал отряд. Поверх сена - ковры, на них бутылки с водкой, окорока, кадушки с медом, накрашенные женщины. Лука перекрестился, а потом оплюнул: одну из девок, в ризе, сиявшей под солнцем, он принял за священника. Волосы у нее были распущены, в руках она держала большой крест и чашу. Чубастый молодец в алой рубахе, с балалайкой в руках, сидел у ее ног, изредка прикладываясь к чаше.
- Светопреставление, - шептал струхнувший Лука.
Девка в ризе проехала. На тачанках играли граммофоны. Бражничало какое-то страшное и непонятное Луке войско.
Позади, подвязанные к осям, шли бараны, окутанные пылью. Бараны упирались, блеяли, крутили головами с позолоченными рогами. К линейке цепыо привязали медвежонка, неуклюже переваливающегося на мягких лапах. Парень во всем желтом потрясал бубном, и ему бешено подыгрывали на гармошках трое, вооруженные до зубов. Они сидели на тачанке, опустив ноги в одинаковых лакированных сапогах. Бубенщик прыгал так, что крылья тачанки стучали о колеса, и выкрикивал:
- Ой цы, огурцы!
Вот человек в дамской шляпе с резинкой. Расстегнутая красная черкеска напялена на голое мускулистое тело. Генеральские парадные брюки навыпуск. На босых ногах шпоры.
- Мир хижинам, война дворцам! - басом ревел обладатель красной черкески и генеральских штанов.
- Жизнь миг, искусство вечно!
Пьяный парень, овитый пулеметными лентами по обнаженному бронзовому торсу, потрясал шароварами, очевидно специально для пего выкроенными из цветного шелка.
- Сами морские, брюки костромские! - горланил он, поворачиваясь и сверкая белозубым ртом.
Люди, усыпавшие тачанки, кричали, плясали, чокались чашами, наполненными вином, подкидывали вверх бутылки, шапки. Все они были обвешаны оружием.
- Чертова свадьба, - тихо сказал Лука, - чертова свадьба!
Старик не со страхом, а со злобой смотрел на последнюю тачанку, на которой раскачивался пулемет. Возле церкви над щитком пулемета забелела дамская шляпка и протарахтели выстрелы. "На память" - как называли анархисты этот прием - была выпущена очередь.
Лука приподнялся с посеревшим лицом.
- Что же это такое? - (всхлипнула Перфиловна.
Лука, долго стряхивая пыль, поднял глаза, налитые кровью.
- Ишь какому сатане наш Павлуша душу продал. Вот их программа!
Перфиловну испугали вид мужа и злоба, с которой он выложил свою мысль. Ей хотелось как-то смягчить происшествие, отвести гнев старика.
- Не наши это, Митрич, не наши. Наши товарищи не такие…
- Одна лавочка, - произнес Лука и, тяжело ступая, пошел к даму.
Войдя в дом, Лука долго молчал. Велигура, наблюдавший "чертову свадьбу" в слуховое окно, дал ему возможность подумать. Потом вкрадчиво спросил:
- Как же ответить Никите Севастьяновичу, Митрич?
- Чего это он, - неожиданно выкрикнул Лука, - опять обжулить хочет?
Велигура потерял прежнее спокойствие.
- Чего ты, Митрич? Чего ты? Бог с тобой.
Лука исчез и вернулся с тряпичным свертком. Принялся быстро руками и зубами развязывать его.