* * *
Выслушав рассказ Отшельника, Беркут так и не сумел понять главного: почему теперь, пережив все эти ужасы, "монах в гимнастерке" решил, что лучший способ отмщения войне (и судьбе) – отсидеться в пещере или еще в каком-либо укромном уголке, пользуясь оружием только для самозащиты и добычи у врага пропитания? Что заставило этого физически сильного, выносливого солдата, по существу, стать дезертиром? Откуда это его упорное нежелание по-настоящему сражаться с врагом?
То есть объяснение этому решению Отшельника он, конечно, мог бы найти. Но понять его, согласиться с ним отказывался. У самого Беркута каждая стычка с врагом, каждое пережитое им потрясение вызывали еще более страстное стремление сражаться, мстить. Его угнетала необходимость прибегать даже к таким небольшим передышкам между боями, как эти несколько часов, которые придется провести в ожидании утра.
– Ну что ж, Отшельник, теперь кое-что прояснилось. Больше мы не будем настаивать на твоем участии в боях. Будешь помогать только тогда, когда сочтешь нужным. Живи, отдыхай от пережитого.
– Никак осуждаешь?
– Теперь уже нет. Возможно, я не совсем точно высказался… Но теперь уже нет. Я понял тебя. Не знаю, поймут ли ребята из группы. Но приказ будет четким: "Отшельника не тревожить".
– Не могу я больше бегать по свету с окровавленным топором, как и с окровавленным автоматом. Видно, я свою сатанинскую долю крови людской уже испил. Да и моей тоже выпили предостаточно.
Беркут поднялся, еще раз осмотрел пещеру, словно примерялся: смог бы он сам жить здесь отшельником? Смог бы, конечно. Только не захотел бы он приговаривать себя к такой жизни. Не захотел бы…
– Один вопрос к тебе… Кстати, какое у тебя было звание?
– Рядовой, – неохотно ответил Отшельник. – Рядовой Гордаш, если уж тебе так не хочется забывать, что ты все еще офицер, а я уже давно не солдат.
– Согласен, буду называть Отшельником, чтобы не напоминать. Не в этом дело. При первом знакомстве мне показалось, что ты знал обо мне и моей группе слишком много. Здесь что, такая удивительная акустика? В пещере сейчас Горелюк, Мазовецкий и старшина, однако голосов не слышно. Действительно существует какой-то секрет?
– Я знал, что ты спросишь об этом. И сам захочешь проверить. Есть небольшой секрет, есть, которого самому тебе не раскрыть. Но условие: о нем будешь знать только ты. Рано или поздно кто-то из твоих попадется в руки гестапо, и я не хочу…
– Понял, рядовой, понял, – умышленно забыл о своем обещании Беркут. И, к своему изум-лению, увидел, как, вывалив у самого выхода из второй пещеры большой камень, Отшельник открыл перед ним ход, о существовании которого, он, конечно, не догадался бы. – Неужели еще одна келья?
– Только уже не природой, а самими людьми выдолбленная. От деда слышал, будто два провинившихся монаха три года здесь грехи свои искупали. В этих пещерах, где сейчас мы с тобой находимся, обычно бывали лишь настоятель монастыря и один древний монах. Остальным ступать на тропу было запрещено под страхом смерти. Однако эти двое, провинившихся, просто-напросто были заточены здесь. В одной пещере жили, другую выдалбливали. Еду им подавал через окошечко один из двух особо доверенных монахов-охранников. Гулять на тропу их выводили только ночью, да и то раз в неделю. В монастыре о них вскоре вообще забыли, считали, что они погибли, сорвавшись с тропы.
– И к концу третьего года они действительно сорвались с нее, чтобы унести вместе с собой тайну этой пещеры?
– Это уж как водится. Не для того ее вырубали здесь, чтобы всякий о ней ведал. Первым ты сюда, конечно, не ступишь. Побоишься…
– Не люблю этого слова: "побоишься". Но еще больше не люблю неожиданностей, – заметил Андрей, задерживаясь у входа и пропуская вперед Отшельника.
Пройдя невысокий узкий коридорчик, Гордаш отодвинул еще один хорошо подогнанный камень, и вслед за ним капитан оказался в пещере, напоминающей небольшой сооруженный в готическом стиле храм. С обеих сторон островерхого свода его было прорублено несколько расширяющихся вовнутрь отверстий-бойниц, сквозь которые проникал дневной свет.
Как объяснил этот новоявленный монах, в какой бы части неба ни находилось небесное светило, все равно часть отверстий захватывала его лучи, и храм оказывался более или менее освещенным и согретым. Присмотревшись к стоявшему в нише распятию, Беркут обнаружил, что оно удивительно похоже на то, которое он видел в Сауличах, возле виселицы.
– Тоже дедова работа?
– Нет, это еще прадед старался. Именно у него дед и учился. Вообще-то, прадед не был монахом, но, как ни странно, несколько лет прожил при монастыре. Строил деревянную церковь, а затем и часовню, сотворил это распятие, правда, потом так и не смог узнать, куда оно девалось. В общем, плотничал здесь. В монастыре его ценили за мастерство и неплохо платили. Еще и грехи отпускали. А был он человеком верующим.
– Что же потом произошло с монастырем? Какова судьба последних его страдальцев?
– В Первую мировую часть богомольцев разошлась по миру. Оставшиеся же были в одну ночь перебиты какой-то бандой, монастырь разграблен, а все деревянное сожжено. Остатки фундамента ты видел на месте кошары. Не знаю, правда ли, но ходят слухи, что организовал все это ограбление-сожжение сам настоятель, убежавший с огромным монастырским богатством. Или с частью его, остальное где-то припрятано. Но кто это подтвердит? Дед мой верил, что произошло именно так. Потому что тропа эта оказалась усеченной (она была шире) и заваленной камнями, чтобы никому и в голову не приходило пробираться по ней. Умирая, прадед сказал моему деду, что монастырь хранит какую-то тайну. И что путь к ней, видимо, пролегает по Монашьей тропе. Может быть, и богатство монастырское в тайной пещере скрыто. Еще какое-то время после сожжения и ограбления монастыря в ней, возможно, скрывался и сам настоятель. Отсиживался, выжидал, когда утихнут разговоры и о нем позабудут.
– Почему же сам прадед не попытался отыс-кать эти сокровища?
– Наверно, пытался. Но он тяжело болел. Несколько лет вообще лежал неподвижным. Да и дорога сюда долгое время была заказана. Говорили, что здесь орудует банда, что появляются привидения. По ночам восстают мертвые монахи, и каждого, кто ступит сюда, сбрасывают в ущелье. Или смешивают кровь смельчака с вином и выпивают ее.
– Обычные байки, – поморщился Беркут. – Их рассказывают о каждом замке, каждом подземелье.
– Но о том, что настоятель Феофаний пьет кровь людскую, смешивая ее с вином, знали давно, и никто в этом даже не сомневался, – резко ответил Отшельник. – Потому и был он страшной силы, и роста – за два метра, и жесток необычайно. Из-за этих слухов и не ходили сюда. Боялись. Только в тридцать пятом или шестом осмелели, построили кошару, две землянки, затем чабанский домик. Правда, чабаны поднимались сюда нечасто. Трава здесь убогая, ветры, даже в июле, холодные. Да и место мрачноватое. Но дед и отец всё же пробились к пещерам и обнаружили эту тайную келью. Правда, нашли здесь только пять серебряных подсвечников, которые тотчас же отвезли в местечко и пропили, не признаваясь, где они это добро раздобыли.
Осмотрев еще две вставленные в неглубокие ниши старинные иконы, Беркут уже хотел уходить из храма, но Отшельник тронул его за руку, подвел в угол и, попросив помолчать, вынул один из камней. Наклонившись к нише, он знаком предложил капитану сделать то же самое. Прошло несколько секунд, и оба отчетливо услышали сначала голос младшего лейтенанта Колодного, потом смех старшины Кравцова. Выждав еще немного, Отшельник поставил камень на место, и голоса исчезли.
– Вот таким макаром настоятель и узнавал все тайные помыслы монахов, живших в вашей "командирской" пещере, куда он селил по четыре человека, меняя их каждую неделю. И монахи так и не могли понять, что за блажь такая у их настоятеля.
– Божественно придумано.
– Кто знает, возможно, здесь существуют еще какие-то тайные пещеры или ходы, по которым можно добраться и до сокровищ. Вот только отец мой сделать этого не смог. Хотя два последних лета своей жизни, с весны до поздней осени, провел здесь. То ли в пещерах этих жил, то ли в чабанском домике, так толком и не знаю. Но нашли его мертвым в той пещере, где сейчас младший лейтенант. Так вот и умер, не разгадав тайны. А в селе говорили, что это он в монахи-отшельники подался из-за грехов великих. Из-за грехов и "распятие" поставил в Сауличах, возле кладбища, где дед его похоронен. Так что…
– А запасного выхода из этой пещеры нет? – неожиданно прервал его рассказ Беркут, услышав какой-то едва уловимый шорох.
– Можно снять одну из плит на крыше и оказаться на гребне. Но он очень узкий и страшно там до смерти. Если не сорвешься в ущелье, то сможешь переползти его и спуститься на равнину. Вот всё, что я знаю.
– Значит, спрятавшись в этой пещере, можно пересидеть даже в том случае, если сюда прорвутся немцы, так? Они подумают, что ты спустился вниз. Особенно если оставить на склоне две сплетенные веревки, которые лежат в нише у входа.
– Вряд ли они найдут этот вход. Только нужно втянуть за собой камень-дверь и взять ее на засов. Они действительно решат, что ты ушел по спуску.
– Спасибо, что открыл мне все это. Лучше стал понимать и смысл появления этих пещер, и смысл твоего отшельничества. Скажи честно: все еще продолжаешь искать монастырское богатство?
– Нет, монашьи богатства меня не интересуют. А вот познать тайны этого пещерного монастыря хочется. Монахи ведь обитали здесь более двухсот лет. А они никогда не обходились без тайных ходов, подземелий, погибельных ловушек. Для грешного христианства вся их жизнь – великая тайна.
– Не знаю, как там с кладами и тайнами, но старания их могут пригодиться. Нет-нет, это лишь в крайнем случае, – успокоил он Отшельника. – В самом крайнем. – А уже ступив на Монашью тропу, вдруг сказал с иронией: – Так, говоришь, немцы до сих пор используют твою виселицу для устрашения пленных и населения? Значит, действительно постарался, а, висельничных дел мастер?!
18
"Враг?! Часовой: Привидение? Какое, к чертям собачьим, может быть привидение?!" – лихорадило мозг Андрея. Дверь комнатушки чабанского домика, в которой он спал, распахнута, и в ней, освещенная лунным светом, косматая тень человека в островерхом балахоне, очень похожая на ночное отражение вершины Черного Монаха.
Тень была молчаливой и неподвижной, и Беркут, тоже стараясь не выдавать себя лишним движением, лежа на боку, осторожно нащупывал и никак не мог найти положенный под подушку пистолет. Так и не поняв, куда он запропастился, Андрей вдруг вспомнил о пистолете в кобуре, которую здесь, на пустоши, никогда ночью не отстегивал и, мгновенно выхватив из нее "вальтер", перекатился под противоположную, затененную стенку.
– Капитан, слышь, капитан? – ожила наконец тень.
– Отшельник? Ты?!
– Я.
– Черт бы тебя побрал! Еще секунда, и я бы изрешетил тебя. Сбрось с головы этот идиотский балахон!
– Да это я мешок на голову набросил, шел дождь…
– Какой дождь? Луна вон.
– Был небольшой дождик, был… – покаянно молвил Отшельник, заходя вглубь комнатки и присаживаясь у ног капитана. – Понимаешь, Беркут, виселица эта, сатанинская, о которой мы с тобой говорили…
– Помню, помню… Ну и что?.. – торопил его Беркут, чувствуя, что потерял всякий интерес к этому ночному визитеру и снова засыпает.
Вчера они совершили дальний рейд на железнодорожный разъезд. Основательно обстреляли проходивший воинский эшелон, потом выдержали стычку с подоспевшей охраной дороги, а в конце концов все же взорвали часть полотна и домик дежурного, сожгли шлагбаум, повалили два телеграфных столба и, снова сдерживая наседавших немцев и полицаев, отошли в лес. Этот двадцатикилометровый переход так измотал бойцов, что ни один, похоже, не слышал их разговора, хотя большинство из них спали за тоненькой дощатой перегородкой.
– Так ведь стоит она. Вчера подходил к Сауличам, с вершины горы видел.
– Стоит, конечно, раз ты, мастер на все руки, поставил ее. Куда ж ей деться?
– Так ведь каждую ночь или я кого-то вешаю на ней, или меня самого…
– Тебя – более справедливо, – грубо отшутился капитан, поддаваясь наплыву какого-то сонного легкомыслия. Обычно с Отшельником он говорил серьезно и уважительно. Даже в тех случаях, когда тот раздражал его своей религиозной смиренностью и нежеланием идти в бой вместе с отрядом.
– Так ведь каждую ночь… – прошептал Отшельник голосом измученного, отчаявшегося человека, и только сейчас Беркут понял, что он пришел сюда не ради душеспасительного ночного разговора. – Понимаешь, закрою глаза – и вижу прямо перед собой все три петли. Открою – тело болтается. Словно наяву.
– Будь моя воля, я бы тебя, Отшельник, откомандировал из войны куда-нибудь в глухой тыл или вообще комиссовал, как слишком впечатлительного, – покряхтел Беркут, поднимаясь со своей лежанки. – Но это невозможно. К тому же слишком много развелось вас на этой войне, впечатлительных. Только впечатлительность эта почему-то вызывает у вас не потребность сражаться, а желание тихо и непорочно отсидеться. Не знаешь, почему вас оказалось так много?
– Но ведь стоит она, виселица, – словно не слышал его Отшельник. – А покуда стоит виселица, будут и висельники. Как же так: стольких на ней перевешали на устрашение всего лагеря, всей округи, а она стоит себе?! Стоит и стоит…
– Вот пошел бы и повалил ее! – Какой уж тут сон? Беркут помассировал лицо, размял плечи и, набросив шинель, вышел за порог.
Да, действительно, минут тридцать назад шел дождь. Сыро и холодно. Влажная земля уже покрывается серебрящейся изморозью. Мимо сонного месяца, словно мимо задремавшего пастуха, медленно двигалась целая отара мелких черных тучек, сливаясь где-то на горизонте в большое крабообразное, с антрацитовым отливом, облако.
– Так что ж мне делать, Беркут?
– В смысле?
– Ну, с виселицей этой? – терпеливо, покорно напоминает Отшельник.
– Раз петля и во сне натирает тебе шею, пойди и сруби виселицу. Или сожги. А еще лучше – сначала повесь на ней барона фон Штубера, а затем уже сожги.
– Охрана там всенощная, не смогу я один.
– Да что ты говоришь?! – ехидно молвил Беркут. – Значит, опять-таки надо браться за оружие и сражаться?! Но тебе, богомольному, это не по нутру. Ты, конечно, решил, что она рухнет под тяжестью твоих молитв и проклятий? Но, как видишь, никакие громы-молнии Господь Бог посылать на нее не торопится почему-то…
– Свечой в рану тыкаешь, Беркут, – вышел вслед за ним из домика Отшельник. – Я же к тебе пришел, как на исповедь у виселицы. Там часовой. Всю ночь. Пойди, подступись.
– Что ты басишь, как протоиерей? Людей разбудишь. Кстати, где наш часовой?
– Здесь я, товарищ капитан, – отозвался кто-то из-за валуна. – Красноармеец Корбач. Этот человек попросил…
– Понятно. Он кого угодно упросит. Так вот, врешь ты, дезертир Гордаш, что пришел с исповедью. Не исповедаться ты будешь, а станешь просить, чтобы мы уничтожили виселицу. Чтобы мы, рискуя головой, уничтожили ее, а ты мог спокойно спать в своей пещере до тех пор, пока тебя снова не схватят и не "попросят" возвести еще одну. Специально для Беркута. Вот тогда ты, мастеровая душа твоя, действительно постараешься. Успеть бы налюбоваться твоей работой.
– Жестокий ты, капитан.
– Разный я, красноармеец Гордаш, разный. И сердобольный, и жестокий. В зависимости от обстоятельств. От обстоятельств, понимаешь? Корбач, поднимай людей. Здесь остаются Анна, радист и четверо новеньких. Все остальные – вниз, к машине. Быстро!
– Что за блажь?! – проворчал кто-то уже проснувшийся однако объяснять ему что-либо или оправдываться Беркут не собирался: приказ отдан, и его следует выполнять.
Капитан посмотрел на часы. Десять минут первого. Значит, в час они выедут. К двум подъедут к селу. К рассвету нужно вернуться. Времени в обрез.
– Корбач, передай всем: форма – вермахтовская, каски. Из оружия: два пулемета, гранаты и побольше патронов.
Он пошел к роднику и, пока бойцы готовились к операции, снял китель, обмылся по пояс, наслаждаясь ощущением пронизывающего, постепенно охватывающего все тело, холода. Это "омовение" уже воспринималось в отряде как ритуальный обряд командира перед сложной операцией, по поводу которого придумано добрый десяток шуток-подковырок и всевозможных предположений.
Но лишь Крамарчук знал, что в минуты "ритуального омовения", происходившего в любое время года, при любой погоде, Беркут очень сосредоточенно обдумывает план действий. Капитан как-то признался, что в эти минуты вся операция как бы является ему в образах и действиях. Иногда он даже предчувствовал, предугадывал: удастся она или нет.
Да, Крамарчук знал об этом, потому что ритуал появился еще в сорок первом, когда они закладывали свой первый лесной лагерь, только-только начиная создавать ту, первую, "группу Беркута".
– Куда в этот раз, комендант? – возник он возле капитана, как только тот начал растираться полотенцем.
Добровольно взяв на себя обязанности ординарца, сержант уже принес и положил на плоский валун автомат, подсумок с четырьмя рожками, нож и запасной пистолет командира. Когда Беркут выезжал на операцию в офицерской форме, автомат, запасные магазины и гранаты всегда находились теперь у Крамарчука.
– Помнишь, я рассказывал о виселице, сооруженной Отшельником?
– Так и знал, что Отшельник уговорит тебя. Потому что начал с меня. Только я тебя тоже кое о чем хотел попросить… – Беркут на минутку прервал растирание и удивленно посмотрел на Крамарчука. – Давай рванем наш дот.
– Что значит: "рванем"? – возразил капитан, одеваясь. Глядя на его подставленное холодному ветру оголенное тело, Крамарчук внутренне вздрагивал.
– Обыденно. Толовыми шашками, приложив к ним пару снарядов.
– Но зачем? Теперь это могила нашего гарнизона.
– Да не сам дот, конечно, – для него понадобятся, как минимум пять тонн динамита, – а все то, что намуровали фрицы. Назло им. А на стене – самыми большими буквами, самой яркой краской: "Гарнизон "Беркута" продолжает сражаться". Чтобы, узнав об этом, твой оберфюрер, или как его там, Штубер и в могиле завопил от ярости.
– Не станем мы взрывать, сержант. Это сделают без нас, уже после освобождения Украины. Пусть те, кто придет сюда вместе с фронтом и кто представления не имеет сейчас о том, как мы, оставленные войсками, сражались в этих дотах, увидят: вот так все это было на самом деле! Вот чем закончилась оборона "Беркута".
Сержант что-то проворчал про себя, потер пальцами заросший подбородок и вновь проворчал:
– Похоже, что и в этом ты прав, – с трудом согласился он, немного поколебавшись. – Они должны увидеть это своими глазами. Только за ребят обидно. Меня все время преследует такое ощущение, будто мы бросили их там на произвол судьбы. Бросили, а сами драпанули. Иногда мне даже не верится, что все они погибли тогда. Вдруг все еще…
– Брось! – резко оборвал его Беркут.
– Понимаю. И все же… Мы должны были остаться вместе с ними. Если уж по справедливости.
– Если по справедливости, – отрубил капитан уже на ходу, – то не мы с ними, а они с нами должны быть сейчас. Вот только не у кого потребовать этой самой справедливости.