19
Дорога была пустынной. Побаиваясь партизан, к вечеру немцы обычно старались убрать с дорог весь транспорт, а при въезде в каждое большое село выставляли у шлагбаумов усиленные посты.
От разведчиков Беркут уже знал, что один из таких постов стоит у Сауличей. И что около лагеря военнопленных очень часто появляются "бродячие" патрули, днем и ночью прочесывающие окрестности села, дабы еще на дальних подступах упредить внезапное нападение партизан. Поэтому на подъезде к посту он приказал остановить машину в низинке, но фары не выключать, наоборот, направить их на постовую будку, а сам, взяв с собой Корбача и Крамарчука, двинулся к шлагбауму.
Появление на дороге машины заинтересовало постовых, но еще больше удивило, что она почему-то остановилась.
Выйдя из будки, немцы оживленно переговаривались, решая: сообщать о появлении машины немедленно или сначала попытаться выяснить, что это за транспорт. Все равно ведь дежурный по штабу полка задаст этот вопрос. Причем им и в голову не приходило, что на этой машине могут прибыть партизаны: откуда у этих лесных бродяг машина?!
Увлекшись, они не заметили, как Беркут с двумя бойцами обошел пост по придорожной низине и, прячась, перебегая вдоль забора от дерева к дереву, приблизился к ним уже со стороны села.
– Что это значит? – резко спросил этот неизвестно откуда появившийся офицер, освещая солдат фонариком. – Почему на посту только двое? Где третий?
– Господин унтер-офицер отлучился, – оробело доложил один из них, ефрейтор, пытаясь сквозь луч фонарика рассмотреть лицо офицера и его звание. – Через несколько минут он появится здесь.
– С ним все ясно. А кто это освещает пост? Что за машина?!
– Пока неизвестно, господин обер-лейтенант, – наконец разобрался со званием ефрейтор, ступив чуть в сторону и пропуская луч мимо себя. – Ждем, когда приблизится. У них что-то с мотором.
– Так подойдите и выясните! Унтер-офицер, – обратился к Корбачу, – вместе с ефрейтором. Только будьте осторожны. Ты все понял, унтер-офицер? – многозначительно спросил он Корбача, чуть-чуть придержав за локоть.
– Так точно, господин обер-лейтенант.
– Так все же: где унтер-офицер? – резко спросил Беркут солдата, как только эти двое ушли. – Только правду, правду! В каком он из домов?
– Второй дом отсюда, господин обер-лейтенант. Но господин унтер-офицер не велел…
– Плевать. С кем он там? У женщины? Пьянствует с друзьями?
– Там ребята из патруля. Фельдфебель и двое рядовых. Он с ними.
– Это те, что должны нести службу в окрестностях села?
– Так точно.
– Божественно. Больше вы мне не нужны.
Это был условный сигнал. В следующее мгновение сильная рука Крамарчука обвилась вокруг горла солдата, и удары сразу двух ножей заставили его замолчать навсегда.
– В кювет, за кусты, – приказал Беркут, отнимая у убитого автомат, гранату и запасные магазины.
Они подождали, пока приблизится машина и, вскочив на подножки – Корбач уже сидел в кабине рядом с водителем, – подъехали к третьему дому.
Немец, выбежавший на шум мотора из дома, столкнулся лицом к лицу с офицером и отпрянул, поняв, что сейчас последует основательная взбучка. Но уж никак не мог предположить, что вместо разноса офицер коротко бросит шедшим за ним солдатам: "Арестовать его и к моей машине!" И, пока подскочившие "солдаты вермахта" усердно стаскивали с унтер-офицера автомат, вошел в дом.
– Что здесь происходит?! – отшвырнул он в сторону пытавшегося проскочить мимо него подвыпившего солдата. За столом, над которым горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, сидели еще двое основательно подвыпивших патрульных – фельдфебель и рядовой, а между ними громадиной восседала не в меру пышная, необъятная какая-то женщина, очевидно, хозяйка дома.
Солдата, которого он отшвырнул, подхватили под руки шедшие за Беркутом люди и вытолкали из дома. На приглушенный крик его, донесшийся уже со двора, в доме никто не обратил внимания.
– Виноват, господин офицер, – пытался подняться фельдфебель, налегая кулаками на стол. Но выскочивший откуда-то из-за спины обер-лейтенанта Отшельник – он один был в красноармейской форме – захватил его за волосы, ударил лицом об стол и, словно молот, опустил ему на голову свой кулачище.
Взвизгнув, женщина подхватилась и, пытаясь выйти из-за стола, всем телом навалилась на сидящего слева от нее немца. Только этим неожиданным падением она не дала ему возможности схватить стоящий под стеной автомат.
– Что за твоим огородом? – по-русски спросил обер-лейтенант пытавшуюся забиться в угол женщину, когда все было кончено.
– Овраг.
– Одним концом выводит за село, другим подступает к кладбищу?
– Ой, да, людоньки, да! – запричитала женщина неожиданно тонким, визгливым голоском. – Разве ж я виновата, что они пришли?!
– Виновата! – резко осадил ее Беркут. – Еще как виновата! – И, когда женщина затравленно притихла, объяснил: – А потому до рассвета всех четверых должна затащить в овраг и по нему – за село. Если не сделаешь этого, немцы тебя повесят.
– Одна?! – всплеснула руками женщина. – Не управлюсь я одна, подсобили бы!
– Каждый должен знать свою меру искупления. Тем более что нам такими пустяками заниматься некогда.
* * *
Подтверждение того, что оврагом можно добраться почти до самого лагеря военнопленных, сразу же внесло изменение в план рейда. Теперь Беркут решил, что к виселице у лагеря вместе с ним подъедут Мазовецкий, в форме лейтенанта вермахта, Корбач и Крамарчук. Остальные, под командой младшего лейтенанта Колодного, с двумя ручными пулеметами, пойдут оврагом и, приблизившись к лагерю, засядут между кладбищем и лагерем. Их задача: при первом же выстреле в районе действия группы капитана открыть огонь по лагерным вышкам и по тем немцам, которые попытаются атаковать ее. Отходить они тоже должны были оврагом, потому что подобрать их машина сможет только за селом.
Внутри ограды, охватывавшей небольшую площадь вокруг виселицы, часовой чувствовал себя как в крепости. Мимо ее ворот часто проходили машины, что-то привозившие и уво-зившие из лагеря. Ночами из него нередко вывозили очередную партию обреченных, которых расстреливали за селом, в карьерных выработках. Поэтому появление машины партизан его тоже не насторожило.
Когда она остановилась у самых ворот и послышался властный голос: "Часовой, открыть!", рядовой подбежал и, рассмотрев при свете луны фуражку офицера, поспешно оттащил большие, неуклюжие створки. Однако въезжать вовнутрь ночные "гости" не стали.
– Опять спишь? – недовольно произнес обер-лейтенант, проходя мимо часового и беглым взглядом осматривая эшафот. Сдерживая порывы ночного ветра, крестовина виселицы ревматически поскрипывала, и даже сейчас, при тусклом свете луны, видно было, как веще раскачиваются три отяжелевшие от дождя веревочные петли.
– Никак нет, господин обер-лейтенант! – охрипшим то ли от волнения, то ли от простуды голосом ответил часовой. – Несу службу.
– Когда должны вешать первых?
– В шесть утра.
– Ровно в шесть? – удивился обер-лейтенант. – О казни он спросил случайно, лишь бы как-нибудь заговорить часового, который осмотрительно держался в трех шагах от него, не снимая рук с автомата. Он действительно нес службу.
– Так точно, господин обер-лейтенант, – поднес тот к глазам наручные часы. – Меня предупредили, что сменят только после казни. Не хватает солдат охраны.
– Значит, мы еще успеем казнить своего. Нужно, чтобы утром народ увидел труп этого партизана. Ведите его сюда.
Мазовецкий и Корбач послушно втолкнули в ворота, с руками за спиной, Отшельника. При виде этой длинноволосой косматой громадины часовой замер, словно предстал перед лешим.
– А ты не бойся, – по-немецки произнес Отшельник, улыбчиво хихикая и идя прямо на часового. – Не бойся, люба моя, – добавил уже по-русски.
Часовой отшатнулся, натолкнулся плечом на Корбача, отступил поближе к офицеру и не заметил, как из рукава Мазовецкого высунулся кусок толстого металлического прута. Но упасть ему Отшельник не дал. Подхватил за ворот, за ногу, взвалил то ли потерявшего сознание, то ли уже убитого немца на спину и, к удивлению всех троих партизан, бегом поднялся по лесенке на эшафот, а еще через несколько минут тело гитлеровца повисло в одной из петель.
– Это еще зачем? – поморщился Беркут, никогда не допускавший, чтобы в партизанском отряде кого-нибудь, пусть даже самого лютого полицая или предателя, казнили через повешение.
– А пусть знают, что на тех виселицах, которые они здесь строят, сами же и будут болтаться, – прогремел своим архиерейским басом Отшельник, уже вооруженный автоматом часового.
– С какой стати ты так прозрел? – вдруг иск-ренне удивился Беркут.
– Дай гранату. Нет, две, – подошел Отшельник к Корбачу. – Тебе они ни к чему. Ты – шофер. – И, почти выхватив у Звездослава гранаты, отстегнул от пояса флягу с керосином, быстро полил им край эшафота и поджег. – А теперь – все к машине, и уезжайте. Я их немного повеселю.
– Вот тебе запасные магазины, – сразу же отреагировал на это решение Звездослав.
– Все к машине! Все! – приказал Беркут, выбегая за ворота вслед за Корбачем и Мазовецким. – Отшельник, тебя это тоже касается.
– А ты не приказывай, я тебе не присягал, – огрызнулся тот.
– Пристрелить я тебя могу и без присяги. Под честное слово. А потому выполняй приказ. Крамарчук, автоматы! Корбач, машину – за угол кладбищенской ограды. Жди за рулем.
Часового на ближайшей вышке уже насторожил шум возле виселицы, он развернул прожектор, повел лучом по машине, но Отшельник, пригнувшись, успел проскочить к забору и метнуть гранату прямо туда, на вершину вышки, откуда бил предательский луч. Бросок оказался на удивление удачным: площадку, на которой стоял часовой, разметало взрывом. Прожектор, естественно, погас, зато с других вышек сразу же ударили несколько пулеметов.
Часовые пока что стреляли наобум, еще не представляя себе, что, собственно, происходит. Но взрыва и пулеметных очередей было достаточно, чтобы поднять охранный батальон. Из пристроенных у лагерной ограды казарм тоже доносились выстрелы, шум, команды офицеров.
Беркут увидел, как сработала еще одна граната, брошенная Отшельником уже в гущу солдат, вырвавшихся из ворот воинского городка. Вместе с Мазовецким он открыл огонь, давая возможность Отшельнику отойти. Но тот затаился где-то между лагерным забором и все сильнее разгорающейся виселицей и, похоже, отходить не собирался.
– Что будем делать, Беркут?! – крикнул Мазовецкий, отстреливаясь из-за ствола дерева уже возле самой ограды кладбища. К счастью, немцы еще не поняли, сколько партизан, где они и вообще что происходит. – Отшельник перебежал к эшафоту. И дальше ни шагу.
– Уходим. Если он еще окончательно не потерял голову, тоже уйдет. Через кладбище.
– Тогда к машине, я прикрою.
Проезжая по улице, они увидели, как из дворов выскакивали немцы и полицаи, но на появление их машины никто не реагировал. Все спешили туда, откуда доносилась стрельба.
Стоя в кузове с пистолетом в руке, Мазовецкий еще и подгонял их, объясняя, что на казармы батальона напал отряд партизан. К тому времени, когда они подъезжали к окраине села, оба пулемета, стрелявшие из оврага, уже замолкли. Через пару минут один вдруг снова ожил, но уже не в долине, а где-то в районе кладбища.
– Это кто-то из наших стреляет? Кто там остался? – взволнованно спросил Беркут у вынырнувших из предрассветной дымки оврага людей. Он с радостью узнавал их, помогая взобраться на борт: вот рядовой Копань, этот, с пулеметом – старшина Кравцов, дальше – Арзамасцев, младший сержант Горелый, сжимавший рукой левое предплечье, наконец, младший лейтенант Колодный. Однако никто из них не знал, кто продолжает вести бой. – Так кто же все-таки за пулеметом? Младший лейтенант, я вас спрашиваю! Вы командовали группой.
– Гаёнка нет, – произнес кто-то из сидевших в кузове. – Он был с пулеметом.
– Да вот он, – возразил второй, показывая на фигуру, метнувшуюся метрах в двадцати, по склону оврага.
– Гаёнок, ты?! – бросился навстречу ему Беркут. – Кто ведет бой? Где твой пулемет?
– Да этот поп-нехристь вырвал его у меня, – проговорил Гаёнок, тяжело отдуваясь. – Только вставил второй диск – а тут он. Отступай, говорит, прикрою, и буквально отшвырнул меня. Я-то думал, что он будет отходить вслед за мной. Для него ведь дегтярь – что игрушка. Да вон он, короткими очередями шпарит. Жаль, пулемет немцам достанется. Мы его с Большой землицы десантировали.
– Уходим, капитан, на окраине соседней улицы – мотоциклисты! – крикнул Мазовецкий, стоя на лесенке, ведущей в крытый кузов машины. – Приготовиться к бою!
– Да, спасти Отшельника мы уже не сможем, – согласился Беркут, бросаясь к кабине. – Хороший был бы боец. Не могу понять, к чему эта истерика? Почему люди вдруг идут на гибель тогда, когда в этом нет никакой необходимости? Ведь мог бы еще повоевать, – нервно стучал он кулаками по коленям.
Но Корбач понимал, что это уже разговор с самим собой, и ни на один из вопросов капитана не отвечал. Он гнал машину к лесу, чувствуя, что на хвост ему садятся немецкие мотоциклисты.
Как только машина вошла в перелесок, капитан приказал всем занять оборону по его кромке, по обе стороны дороги, и сам тоже залег за пулемет, пристроив его на небольшом раздвоенном пеньке. Однако, не доезжая метров триста до леса, мотоциклисты остановились. Чтобы окончательно укрепить их в намерении повернуть назад, Андрей прошелся по ним несколькими очередями. Фары немедленно погасли, и мотоциклисты начали уходить.
Можно было не спешить с этими очередями, подпустить чуть поближе и ударить всем вместе, наверняка, но Беркут опасался, что подойдет подкрепление, бой затянется, и к утру им отрежут путь отступления к базе. А бойцы и так чертовски устали. В последние дни он буквально измотал их бесконечными операциями и длительными маршами.
Третью, самую длинную, очередь он послал, уже пробежав метров пятьдесят по опушке леса. Но не для того, чтобы завязать бой, а чтобы отсалютовать по Отшельнику, по погибшему бойцу его группы.
– А ведь если бы мы не поспешили с этой вылазкой, да постарались наладить связь с пленными, можно было бы организовать восстание. Вот в такую ночь, гранатно-пулеметным ударом по вышкам, разломав взрывами стену… – на ходу высказывал свой план Колодный, приближаясь вместе с Беркутом к машине.
– Считай, что это была репетиция, – прервал его капитан. – И можешь быть уверен: этим нападением мы подняли дух пленных настолько, что они и сами подумают, как бы попытаться перебить охрану и бежать. Ничего не поделаешь, в партизанской борьбе иногда нужны и такие экспромты, пусть уж там, в академиях и Генштабе, нас простят.
20
Огромное, густо засаженное деревьями кладбище находилось за селом, на возвышенности, и подойти к нему, даже сейчас, днем, было не так уж трудно.
По рассказам старика, у которого он прятался, Крамарчук знал, что расстрелянные, в одной могиле с которыми оказалась Мария Кристич, были похоронены как бы вне кладбища. Их могила оказалась за нешироким рвом, которым оно было очерчено, почти у самой опушки леса. Поэтому найти её не составило особого труда.
Выглядела могила неухоженной, холм на ней местами осел. Но всё же с краю, со стороны леса, уже стоял наспех сбитый из неотесанных веток, неуклюжий крест, на макушке которого кто-то пригвоздил пустую консервную банку, оставив в ней огарок свечи. Тут же, у холма, лежала колода, очевидно, заменявшая скамейку.
Погребенные здесь люди считались врагами рейха, и каждый, кто пытался ухаживать за их общей могилой, тоже рисковал. Вот почему и крест был несуразным, и колоду положили за кустами, чтобы те, кто мог оказаться на кладбище, не видели сидящего на ней.
– Здесь она и лежит, Мария наша… – тихо проговорил Крамарчук, первым подходя к могиле. – Здесь… Кто бы мог нагадать ей такое там, в замурованном доте?
Беркут, увидев на глазах его слезы, тоже почувствовал, что горло сдавило спазмом, и он еле-еле сдерживается. Чтобы хоть как-то пересилить себя, Андрей дотянулся до креста, глубже всадил его в землю, подравнял и, достав зажигалку, зажег огарок свечи.
– Мы здесь. Мы пришли к тебе… – почти шепотом проговорил Николай, присев у могилы и подравнивая руками холм. – Прости ты нас, ради Бога. Виноваты мы перед тобой. Не смогли, сестра, не сумели… Здесь мы, возле тебя…
– Помолчи, Николай, ради всех святых, помолчи… – почти простонал Андрей, опустившись на колоду.
Он снял шапку, закрыл лицо руками, и Крамарчук понял, что нужно было дать командиру подойти сюда одному. Однако уйти, вот так взять и вернуться в лес, он тоже не мог.
Стараясь не обращать внимания на капитана, Крамарчук принялся вскапывать немецким штыком землю рядом с могилой и подсыпать холм. Но и сам не заметил, как снова начал "беседовать" с Марией, только уже совсем тихо, что-то приговаривая, о чем-то каясь и жалея, обещая, проклиная и клянясь…
А Беркут все это время сидел, опустив голову, и ему вспоминались то первая встреча с Марией в соседнем доте (она попала туда вместе с подругой, и комендант 201‑го приехал, чтобы увезти ее к себе), то их поездка на мотоцикле после боя у моста. А еще Мария вдруг виделась ему лежащей на камне, такой, какой запомнил ее, когда выбрались из дота (он почему-то часто вспоминал ее такой, лежащей на камне, в изодранной юбке), или спящей на лесной лежанке, возле взорванного дота комбата.
Возродила память и ее нежный шепот в ту, первую ночь, когда он навестил ее в селе, в ночь их, как выразилась тогда Мария, "запретной партизанской любви"… Однако этого воспоминания Андрей как-то сразу застыдился: можно ли вспоминать такое, сидя у могилы? Наверное, это уже на грани святотатства.
Вспоминая все это, Беркут готов был казнить себя за то, что так редко виделся с Марией, так мало и скупо ласкал ее, так неумело оберегал, а главное – не сумел уберечь, спасти. А ведь мог бы что-нибудь придумать, мог! Ну, хотя бы переправить куда-нибудь подальше от этих мест, где ее никто не знал, никто не слышал о доте. Но что поделаешь? Из боя – в бой, из рейда – в рейд. Иногда совершенно забывая, что где-то совсем рядом ждет та, единственная женщина, которая любит его и которую страстно любит он сам, огрубевший, очерствевший на войне солдат!
Как же постыдно он боялся своих чувств, как неохотно раскрывал их, даже пытаясь ласкать Марию; как стеснялся их, считая, что чувства эти не достойны уживаться рядом с жестоким солдатским мужеством. Очерствевший от войны и крови мужик!..
Неподалеку, за кустами, кто-то натужно закашлял, но, погруженный в свои мысли, капитан не придал этому никакого значения. И лишь когда грудной, натужный кашель повторился, поднял голову и вопросительно посмотрел на Крамарчука. Тот неслышно, по-кошачьи метнулся к кустам, раздвинул ветки и беззвучно позвал Андрея, показывая пальцем куда-то в сторону кладбища. А когда Беркут, точно так же осторожно ступая, приблизился к нему, прошептал:
– Полицай. С повязкой на рукаве. Грехи отмаливает, дьяк некрещеный.
– Один?
– Кажется, один.