Беркут сделал несколько шагов в сторону, туда, где кусты расступались, образуя просвет. Но под ногами треснула ветка, и когда он выглянул, то увидел прямо перед собой человека в зеленовато-серой немецкой шинели с поднятым воротником и заброшенной за спину винтовкой.
Заметив перед собой вооруженного немецким автоматом человека в гражданском ватнике, полицай попробовал сорвать через голову ремень винтовки, но Беркут успел переметнуться через ров и оказался буквально в двух шагах от полицая.
– Стоять! Руки!
Полицай прекратил дергать застрявший где-то за воротом шинели ремень винтовки и, жалостливо глядя то на Беркута, то на подошедшего с другой стороны кустарника Крамарчука, поднял вверх дрожащие руки.
– Вы?.. Вы партизаны?
– Нет, ангелы небесные. Беркут перед тобой. Слышал о таком? – грубо просветил его Крамарчук.
– Господи, прости и помилуй, – пролепетал полицай, глядя на могилу с еще не почерневшим крестом, проведать которую он пришел. Ему еще не было и тридцати, но голова совершенно седая. А через весь лоб, почти от виска до виска, – багровый шрам. – Я тут вот… пришел. Мне бы хоть попрощаться…
– А с теми, что в братской могиле, вон там, за кладбищем, ты попрощаться не желаешь? – поднял автомат Крамарчук. Краем глаза Беркут проследил, как метрах в двадцати к одной из могилок перебежал Корбач, которого они оставили в роще на тот случай, если понадобится прикрыть свой отход. – Пшел туда, сволочь. Возле той могилы и ляжешь. Никто и хоронить не посмеет. Сам прослежу.
Подняв руки еще выше, полицай, еле переставляя одеревеневшие вдруг ноги, медленно прошел между Крамарчуком и Беркутом, но при этом все время не отрываясь смотрел на могилу. Даже когда Крамарчук срывал с него винтовку, полицай старался не спускать глаз с могилки.
– А теперь снимай брючный ремень. Стрелять я тебя не намерен, повешу как собаку, – командовал Николай. – И дружки твои, полицаи, со временем окажутся там же. Об этом тоже позабочусь.
– Стой, – вмешался Беркут, как только полицай дрожащими руками начал расстегивать шинель, чтобы добраться до ремня. – Ты тоже расстреливал этих людей? – обратился он к полицаю.
– Я – нет. Не выпало мне. Но и моя вина, моя тоже… – пробормотал полицай.
– Слава Богу, что хоть это ты осознаешь. Скажи: Мария Кристич, медсестра… Слышал о такой?
– Которую за селом убили, – добавил Крамарчук.
Ухватившись руками за ремень, полицай замер, словно бы понимая, что это последний его солдатский атрибут, лишившись которого, он сразу же переходил в совершенно иное качество – в качество приговоренного.
– А, ту, что за селом. Да-да… Это ее немецкий офицер… с пьяных глаз. А до этого она, говорят, чуть не убила начальника полиции. Видно, полез к ней, на любовь потянуло.
– Какого начальника? Уж не Рашковского ли? – уточнил Беркут.
– Его, – кивнул полицай. – Майора Рашковского.
– Во, червь христосова, неужели действительно успел "омайориться"? – удивленно взглянул на Беркута Крамарчук. – Я тогда не поверил. Видать, хорошо служил.
– Успел, гад, успел. Мне это известно. Да перестань ты дергаться! – рванул Андрей полицая за рукав шинели. – Оставь ремень. Отвечай: она что, стреляла в Рашковского?
– Нет. Вроде бы поленом. По голове. Говорят, неделю в госпитале провалялся. Но тогда он еще успел отдать приказ, чтобы все, кто есть в списке старосты как подозрительные, были расстреляны. Он хоть и полицай, но все же – немецкий майор. Немцы ему подчиняются.
– Это уже подробности. Эту, убитую, ты видел? Сам, лично, видел?
– Чего ж не видеть? Видел. Красивая баба. Даже мертвая – красивая, прости меня, Господи. В одной сорочке на снегу лежала.
Услышав это, Крамарчук мельком взглянул на буквально почерневшее лицо Беркута: ему хотелось пощадить командира.
– Это почему ж в рубахе? Мертвую раздели, что ли?
– Мертвую? Мертвую – нет, вроде бы не раздевали.
– Тогда, что ж она… так в рубашке и шла? По снегу… в лес?
– Получается, что так и шла.
– Значит, Рашковский ее еще в доме?..
– Прекрати! – буквально взорвался рыком Беркут. – Теперь это уже не имеет никакого значения.
– Он прав, – по-житейски спокойно подтвердил полицай. – Мертвые пусть остаются святыми. Так лучше и для мертвых, и для живых.
– И что там было дальше… – спросил уже сам Беркут. – Уже после того, как?..
– Немцы ее почему-то долго не трогали. Очевидно, ждали, когда подойдет сам начальник полиции. А его еще перевязывали. Волосы у нее черные, а спереди – прядка, совсем седая. Прямо как у старухи, седая. А лет двадцать пять – не больше. Такой вот и запомнилась. Даже снилась потом, прости, Господи, меня грешного.
– И Рашковский подтвердил, что это Кристич? Медсестра Мария Кристич?
– Да о ней уже во всей округе знали. Как и о тебе, Беркут. Вас обоих ловили. Мы ее тут ночь стерегли, все село окружено было. Ждали, когда ты подойдешь.
– Ага, значит, оцепили село? Ждали, что вслед за Марией появится Беркут? – Крамарчук ткнул дулом винтовки в подбородок полицая, приподнял его и с ненавистью посмотрел в глаза. – Хорошо задумано. Можешь считать своего Рашковского Ганнибалом. Так вот: ты ждал Беркута? Он пришел. Может, что сказать хочешь? Нет? Тогда пошел к дереву! Ветка, вон… специально для такого урода природой сотворенная.
– Подожди, – вновь остановил Николая Беркут. – Кто там у тебя лежит? – кивнул в сторону могилы.
– Мать. Сорок дней, как умерла, ровно сорок.
– А чего сам пришел? Родня где?
– Какая ж родня? Один у нее был. Один и остался. Своей семьи нет. Не до семьи, как видишь.
"Вот тебе еще одна судьба, – с горечью, безо всякой обиды-злости по отношению к этому человеку, подумалось Андрею. – Истолковывай ее, как хочешь".
– На фронте побывал?
– Четыре дня.
– Всего четыре дня?!
– Как оказалось, целых четыре дня.
– Ну ты и вояка… хренов! – презрительно сплюнул Крамарчук.
– Тут уж кому как выпало, как линии судьбы легли. На пятый день меня чем-то так шандарахнуло, что когда опомнился, гляжу: два немца из похоронной команды в яму тащат. За ноги. Ну, закричал: "Куда ж вы?! Добейте сначала!" До сих пор не пойму, почему не добили.
– Лучше бы добили, – молвил Крамарчук. – Семья знала бы, что пал смертью героя, а не смертью предателя.
– Теперь я тоже считаю, что лучше бы тогда, сразу, от рук фашистов. Но ведь не добили же, бросили на холмике. Мол, черт с тобой: не подохнешь, так выживешь. То ли грех на душу брать не захотели, то ли специально, чтоб еще помучился. А старушка-благодетельница выходила. Откуда взялась и почему рискнула, хотя за это её запросто могли повесить. Потом был лагерь военнопленных. Ну а дальше… Дальше сам знаешь.
На сей раз Беркут промолчал. И полицай тоже умолк, понимая, что уже в который раз решается его судьба.
– Ну что, кажется, всё, исповедался? – нарушил это панихидное молчание сержант Крамарчук и вопросительно взглянул на Беркута. – Пора и свечи зажигать.
– Позволь все-таки помолиться над могилкой, – попросил полицай, вновь обращаясь к Беркуту. Чувствовал, что просить о снисхождении Крамарчука бессмысленно. – Хоть недолго, пять минут. Месяц не проведывал, все некогда было.
Беркут и Крамарчук переглянулись.
– Хватит жалостить меня, – зло ухмыльнулся Крамарчук. – На том свете свидитесь и все отмолите, что еще способны отмолить.
– Может, все-таки позволим? – не очень охотно предложил Беркут. Однако Крамарчук решительно покачал головой.
– Ты, командир, ступай. Ступай-ступай, я тут сам с ним. Я "жалостливый".
– Отставить! – вдруг обрел твердость голос капитана. – Уговорил, страдалец могильный, иди, молись, – разрешил он полицаю. А немного поколебавшись, вдруг спросил: – Неужели по-настоящему молиться умеешь?
– Умею. Верующие мы были, весь род наш. Считай, все молитвы знаю.
– Счастливый человек. А я вот – ни одной. Иногда стоило бы, так ведь? Ну, иди-иди… Не могу я тебя… у могилы матери. Даже тебя, продажного полицая… – Повернулся и пошел к могиле Марии.
Глядя ему вслед, Крамарчук недоуменно пожал плечами, разочарованно сплюнул и еще раз ткнул стволом в подбородок перепуганного полицая.
– Хрен с тобой, живи, коль уж сам Беркут тебя помиловал. Но о моей душе тоже замолви, понял? Только не забудь, – разрядил винтовку, патроны положил в карман, а оружие забросил на опушку леса. – И еще за тех, кто в братской могиле, помолись.
– Помолюсь, обязательно помолюсь.
– Однако ветка, вон та, видишь – все еще твоя. Запомни ее, потому что она тебя все равно не минует.
– Спасибо вам, служивые. Тоже кому-нибудь жизнь спасу, если случай представится.
– Не представится. Такому, как ты, полицаюге, не до жалости людской.
– Теперь все будет по-иному, – словно заклинание проговорил полицай.
– Только не для тебя. Пшел вон, чесотка геббельсовская! Прости, Мария, – уже совершенно иным, покаянным, голосом молвил Николай, остановившись рядом с Беркутом у могилы медсестры. – Даже проведать тебя по-человечески и то не дадут, христопродавцы. Да и командир одурел под старость: убийцу твоего помиловал.
– Помолчи, – поморщился Андрей.
Еще несколько минут они простояли молча, поклонились и пошли к лесу.
Уже на опушке, с возвышенности, Крамарчук оглянулся и увидел полицая. Он всё ещё стоял на коленях, припав головой к кресту на могиле матери.
"Ты смотри! – подумал он. – А ведь не успел бы и поклониться… Хотя… можно подумать, что он заслуживает того, чтобы кланяться ей!"
– Не пойму я тебя, командир. Ну, пусть бы помолился пять минут, как просил. Черт с ним. Но за муки тех, что лежат вместе с Марией… За их муки! Нет, ты все-таки иди, командир, а мы с Корбачем еще потолкуем с ним.
– Следовать за мной, – сдержанно приказал Беркут. – Я всегда гордился, что мы с тобой… остались солдатами. Не растерялись, не попрятались, не перепугались вусмерть, не предали… Но точно так же всегда боялся, чтобы не ожесточились до того крайнего предела, за которым все содеянное нами уже будет называться зверством. Считай, что говорю тебе это не как командир… К тому же стоя там, у могилы Марии.
21
К отказу польского поручика Мазовецкого пересекать линию фронта, чтобы стать офицером Армии Людовой, и просьбам, высказанным Колодным и Беркутом, в Центре отнеслись спокойно. Попросили выйти на связь через шесть часов, и когда в положенное время радист снова настроился на волну, сообщили, что предложение принимается. Разрешается прилет Беркута, Корбача, Арзамасцева и польской гражданки Ягодзинской. При этом указывались район, в котором они должны войти в контакт с партизанским отрядом "Отважный", дата их прибытия и пароль. Дальнейшие указания они должны были получить в отряде, в зоне которого, как понял Беркут, находится партизанский аэродром.
– Принимают сразу четверых? Щедро, – удивился младший лейтенант Колодный, расшифровав поданную ему радистом радиограмму, и многозначительно посмотрел на Беркута. – Все-таки им небезынтересно поговорить с людьми, с которыми вы все это время сражались, убегали из плена, организовывали новую группу…
– Думаю, мы понадобимся Центру для небольшой подготовки и заброски в тыл. Четверо проверенных, сработавшихся людей – это уже костяк диверсионной группы. Или даже отряда, – ответил Беркут.
Ему была неприятна сама мысль о том, что его могут подозревать, а значит, проверять. Он был счастлив, что дано "добро" и что не только он сам побывает на свободной земле, но и может подарить несколько мирных дней своим товарищам. Единственное, что омрачало его радость, – что в эту группу не включили Крамарчука, последнего из бойцов его гарнизона, последнего из "группы Беркута". Той, первой группы, которая геройски погибла, спасая от гибели партизанское соединение. Не включили, хотя он просил об этом.
Он, конечно же, будет хлопотать о награждении сержанта, уже за действия на оккупированной врагом территории, и повышении его в звании. Но этого мало. Куда большей наградой Крамарчуку была бы эта почти невероятная в их условиях "экскурсия" в мирную тыловую жизнь.
– Да-да, вы, конечно, правы, – поспешно согласился Колодный. Но при этом как-то странно посмотрел на Беркута. – Все, что я только что сказал, всего лишь предположение. Можете даже считать это шуткой.
– Что с тобой, младший лейтенант? – положил ему руку на плечо Беркут, первым выходя из штабной землянки. – Что ты занервничал? Ты извини, очевидно, я действительно многого не знаю и не понимаю. И даже не хочу понять. Если бы ты два года провоевал во вражеском тылу, ты бы тоже не желал понимать любого, кто решился бы говорить тебе о каких-то там страшных вещах, происходящих на Большой земле.
– Согласен, полностью согласен, – снова занервничал младший лейтенант. – Не будем возвращаться к этому разговору. Лучше прикинем маршрут и будем готовить людей в дорогу. Судя по карте, пройти нужно будет километров семьдесят.
– Это если идти не по занятой врагом территории, а по карте, – уточнил Беркут. – Но ничего, к походам по тылам врага нам не привыкать. Сейчас я думаю о группе, с которой тебе придется оставаться здесь. Продержитесь ли?
– Наверняка уже завтра получу приказ соединиться с отрядом Дробаря или Роднина. А не хотелось бы.
– Понимаю. Под твоим началом останутся двенадцать человек. Группа хорошая. Людьми пополнитесь – это неизбежно. Только здесь советую не задерживаться. Нет возможности для маневра. Перейдите в лес, на базу моей первой группы. Ты знаешь, где это. А весной подумаем.
– Вы говорите так, словно собираетесь вернуться сюда.
– Собираюсь, – решительно подтвердил Беркут. – Даже уверен, что вернусь. В любом случае, буду просить, чтобы группу оставили самостоятельной боевой единицей. В отрядах Дробаря и Роднина партизан хватает. Зона действия у них тоже большая. А наша диверсионная группа нужна здесь, под Подольском. И нужна именно такой, небольшой, человек на тридцать, мобильной, подвижной, диверсионной. Об этом я и буду говорить в Украинском штабе партизанского движения.
– Думаешь, прислушаются?
– Зачем-то же они меня вызывают, – улыбнулся Беркут. – А раз вызвали, вынуждены будут выслушать. Крамарчук не вернулся?
– Пока нет. Хорошо, что он не улетает. После того, как мы подучили Корбача и Гаёнка, получилась неплохая группа разведки. Со временем возглавит наш разведвзвод. Удивительный человек.
– В лагере ему не сидится, это заметно, – взглянул на часы Беркут. Семнадцать тридцать. Крамарчук со своими разведчиками обещал вернуться к восемнадцати. Причин для волнения пока не было.
Почти полчаса они колдовали над картой, стараясь определить оптимальный маршрут к месту встречи с отрядом. На ближайшем отрезке от базы это помог сделать Петр Горелый, который неплохо знал все дороги километров за сто от своего родного села. Дальше немного подсказал Копань, чье детство проходило в соседней области, недалеко от тех мест, где их должен ждать самолет.
Правда, оба они старались прокладывать такой маршрут, на котором встреча с немцами была бы наименее вероятной, – лесными дорогами, долинами, дальними полями. Поэтому почти на каждом участке Беркут вносил коррективы, пытаясь "глухие" переходы с ночевками в небольших хуторах и селах сочетать с выходами на железнодорожные полустанки и к шоссейным дорогам, на которых группа могла бы нанести хоть какой-то урон врагу. Он твердо решил пройти этот "путь к свободе" точно так же, как уже прошел его по территории Польши, возвращаясь из плена.
– Чтобы немцы не терялись в догадках, куда девался Беркут, исчезнув под Подольском, – объяснил капитан Колодному, намечая карандашом последний полустанок, на котором ему хотелось появиться с "визитом вежливости".
– По-моему, они еще не поняли, откуда вы снова взялись на их голову, – ответил вместо младшего лейтенанта Копань, выходя вслед за офицерами из землянки, чтобы покурить и подышать свежим воздухом. – Так старались, распускали слух о казни Беркута, – и вдруг на тебе!..
– Придется слать им приветственные телеграммы из-за линии фронта. Чтобы чего доброго не подумали, что я обиделся и бросил их на произвол судьбы.
Он хотел добавить еще что-то, но запнулся на полуслове. Оглянувшись, он увидел на тропинке Корбача и Гаёнка. Крамарчука с ним и не было.
– Что случилось, Корбач?! – подхватился он. – Где сержант?!
– Жив, жив! – еще издали успокоил его разведчик. – Остался в деревне. Решил понаблюдать. Нам приказал возвращаться. Есть разговор, товарищ капитан, – покосился на тоже подхватившихся Горелого и Копаня.
– Свободны, – тотчас же отпустил обоих Беркут. И жестом пригласил разведчиков зайти в землянку, где на небольшом треугольном столике еще лежала карта, над которой они мудрили.
– Когда мы пришли на явочную квартиру, там нас ждала записка Смаржевского, переданная Яном, мальчишкой-связным Томаша Смаржевского, – доложил Корбач. – Вот она.
"У меня находится русский летчик. Из сбитого бомбардировщика. Просит встречи с Беркутом, – вслух прочел капитан. – Говорит, что это очень важно. Долго оставаться у меня летчику опасно. Жду ответа. Леон".