* * *
Беркут передал записку младшему лейтенанту и ожидающе посмотрел на Корбача и Гаёнка. Оба они были с ног до головы в грязи и хвое, выглядели уставшими и вообще смахивали на людей, которым пришлось пробираться ползком через весь Черный лес.
– Так почему не явился Крамарчук? Он что, сам решил побывать у Леона-Смаржевского?
– Что-то ему не нравится в этой истории, – объяснил Гаёнок. – Мы с ним вместе ходили в соседнюю Христиновку. Корбач тем временем наблюдал за домом Смаржевского. Так вот, в Христиновке сержант расспрашивал кое-кого из знакомых ему людей. Они тоже слышали о летчике. Но бросилось в глаза, что слишком уж открыто и доверчиво он рассказывал о себе в некоторых домах. Без страха, без опасения. И все Беркута выспрашивал, именно Беркута. Будто не одинаково, в какой отряд попасть, тем более – в его положении.
– А еще странно, что он сумел выйти на Смаржевского, – задумчиво добавил Беркут. – Кто его мог навести на этот дом?
– На поляка? Когда мы были в Христиновке, туда нагрянули немцы. Вели себя корректно. Обошлось без облавы, без арестов и грабежа. Но заходили чуть ли не в каждый двор. Осмат-ривали, спрашивали, не слышал ли кто-нибудь о русском летчике, выбросившемся на парашюте с подбитого самолета. Не знаю, признался ли кто-нибудь, что слышал о нем, или нет, но вот то, что в последнее время никто слыхом не слыхивал ни о каком подбитом в этих краях самолете, – это точно. Крамарчук особо просил передать вам это.
– Его могли сбить намного западнее. Теперь летчик пробирается к линии фронта. О Беркуте от кого-то услышал. Всякое может быть. Горячиться не надо. Тут возникает другой вопрос: почему сержант пошел один? И почему отправил вас?
– Боялся, что если придет и сам доложит об этом, вы захотите наведаться к Леону, – ответил Корбач. – А это рискованно. Вот он и послал нас.
– Но ведь Смаржевский легко определит, что Крамарчук – это не я. И он знает, что жизнь сержанта ценится дешевле, чем моя. Если, конечно, предположить, что пан Смаржевский предал нас.
– Он наведается к нему вечером. В семь вечера. Крамарчука Смаржевский в лицо никогда не видел. О том, что вы похожи, не знает. Вас он тоже видел всего дважды. А прячет пилота наверняка в том же подземелье, о котором вы рассказывали Крамарчуку.
Услышав это, Беркут помрачнел. Говорить бойцам о подземелье Леона сержант не имел права. Так почему же сказал? Очевидно, чтобы убедить командира, что он будет осторожен и что в дом к Легионеру напрашиваться не станет. А в подземелье не очень-то и разберешь, кто в действительности явился: Беркут или некто, смахивающий на него?
"Напрасно он рискнул на такую авантюру, напрасно, – поиграл желваками Беркут. А еще подумал: – Летчику нужен именно Беркут. Действительно странно: почему именно я? Для сбитого пилота, оказавшегося на вражеской территории, должна быть важной любая связь с партизанами. Партизанский отряд – это его спасение, возможность сообщить о себе на Большую землю, переправиться через линию фронта. А этот упорно ищет Беркута. Допустим, он слышал обо мне. Но это еще не повод для открытых расспросов. Неужели приманка? Верят, что клюну? В крайнем случае выяснят, действительно ли я снова появился здесь, или же под моей кличкой действует кто-то другой, эксплуатируя славу Беркута, его легенду, популярность среди местных крестьян".
Капитан взглянул на часы. Через тридцать минут Крамарчук будет у Смаржевского. Если это действительно ловушка, то через полчаса она захлопнется. Что можно предпринять? Полчаса им понадобится только для того, чтобы добраться до замаскированного в лесу автомобиля. Но в баке почти нет горючего. Три литра – не больше.
Диверсанты молча смотрели на Беркута. Они ждали приказа. Хотя тоже понимали: даже если пойдут туда всей группой, это уже ничего не изменит. К усадьбе Смаржевского они прибудут не раньше, чем через три часа. Расстояние вроде бы небольшое, но спуск по горной тропинке, через заросли, остерегаясь засад… Да и потом, у дома Смаржевского, если это ловушка, их наверняка поджидают.
"Хотя бы они поняли, что перед ними не Беркут! – вернулся к своим размышлениям Анд-рей. – Если Смаржевский и тот, "летчик", убедятся, что перед ними не командир партизанской группы, они просто-напросто дадут ему уйти".
– Будем ждать, – сказал он бойцам, почувствовав, что молчание и так слишком затянулось. – Если им нужен Беркут, Крамарчук вернется. И потом, трудно поверить, чтобы Смаржевский переметнулся к немцам. Польский патриот… Офицер… Будем ждать. Пока что свободны. Отдыхайте.
– Олухи мы. Нужно было пойти вместе с ним, – виновато проговорил Корбач, внимательно посмотрев на командира. – Мы не имели права уходить.
– Вы получили приказ командира группы, и вы его выполнили. Сержант осознавал, на какой риск идет. Все, ждать!
"Неужели предчувствие? – подумал Беркут, глядя вслед удаляющимся бойцам. – А ведь есть оно, это чертово предчувствие! Сколько раз Крамарчуку приходилось идти на связь, в разведку, ночевать в селе, в лесу, на болоте… И всегда ты воспринимал его задержки спокойно. Спокойнее, чем кто бы то ни было в отряде. Потому что лучше других знал Крамарчука. "Этот пройдет. Этот разведает. Этот выкрутится…" – вот вся твоя командирская молитва".
22
Оставшись один, Беркут обошел гряду и оказался на каменистой тропинке, ведущей к пещере Отшельника. Деревья и кустарник уже давно остались без листвы, и теперь тропа просматривалась издали, за много километров от пустоши. Всё плато и скалистая долина под ним тоже сбросили покров таинственности и непроходимости и представали перед взором путника в своей золотисто-серой разоблачающей наготе.
Поэтому в рощицах на плато и в небольших окружающих его перелесках становилось неуютно и от пронизывающих ветров, и от все наглее подступающих к ним полицейских и немецко-румынских постов. Казалось, еще вчера солнце светило по-летнему, создавая иллюзию вечности своего праздника тепла, а сегодня, всего за один день, холодный осенний ветер сорвал с деревьев большую часть пожелтевшей листвы и занавесил поднебесье свинцовым занавесом глубокой осени, напоминая о необратимости природных циклов. Сегодня он поставил все сущее в этом уголке Подолии перед суровой сутью природы, не знающей ни жалости, ни отступления от сформировавших ее законов.
Сейчас, осматривая порыжевшие ковры перелесков, Беркут со всей отчетливостью понимал, как некстати пришелся его отлет на Большую землю. Самое время уводить бойцов в глухомань леса, срочно возводить зимний лагерь и, оседлав дороги, опустошать вражеские транспорты, запасаясь на зиму продовольствием. Оставаться на всю зиму на этом оголенном, продуваемом всеми ветрами и просматриваемом со всех сторон плато было бы самоубийством. Он и так слишком затянул с уходом отсюда. Давно нужно было вернуться на старую базу. Или основать новую, возле Змеиной гряды.
Можно было, конечно, попроситься в отряд к Дробарю, Иванюку или Роднину (два последних снова действовали раздельно, хотя и поддерживали постоянную связь и даже совместно проводили крупные операции). Но без особого приказа Украинского штаба партизанского движения он не пошел бы на это. Действуя отдельно, в непосредственной близости к Подольску, группа создавала куда больше "неудобств" для противника, чем если бы слилась с каким-либо отрядом, вынужденным держаться подальше от города. Во-первых, еще один очаг сопротивления, во-вторых, постоянная угроза городским предместьям и дорогам, а главное, она постоянно отвлекала на себя и сковывала действия группы "Рыцарей рейха", не позволяя ей полностью переключиться на операции против партизанских отрядов и местного подполья.
Отлет оказался некстати – чего уж тут! Однако "переиграть" это решение Беркут уже не мог. Отказываться не имел права, да и силы воли, наверное, не хватило бы; откладывать же на более позднее время – глупо, и вообще не по-армейски. Много раз он мысленно представлял себе, как, преодолев линию фронта, окажется на свободной земле, много раз отрабатывал варианты доказательств, которыми смог бы убедить, что он – свой, не предатель, не агент немецкой разведки, никем не завербован и не заслан.
Да, по-разному он представлял свое возвращение из-за линии фронта. Даже вынашивал план вооруженного прорыва немецкой передовой. Но о возвращении на самолете, самом комфортабельном возвращении, которое только мыслимо в условиях войны, об этом он даже не решался мечтать. Такое ему просто не приходило в голову.
– Вышел на связь командир соседнего отряда Дмитрий Дробар, – появился на тропинке Колодный. – Передал приказ Центра направить к нам связного, который затем поможет нашей группе найти его отряд, чтобы влиться в него. Таким образом, наша судьба решена.
– Наберись терпения.
– Новые места, новые люди, новый командир… Поди знай, как сложатся отношения! Когда слишком много всего нового, это уже перестает радовать.
– Связной появится утром?
– Обещают завтра под вечер. На рассвете выйдет. Просили встретить в долине, возле Татарской могилы.
– Кого пошлешь?
– Кого прикажете.
– Решай сам.
– Тогда Горелого. Он хорошо знает местность.
– И кого-нибудь из новичков. Лучше двоих. Некоторые уже третью неделю в группе, но еще не побывали ни в одной операции. Пошли их сейчас же, может, раздобудут в селе немного еды.
– Сейчас подниму. Отдыхают. Относительно Крамарчука я предупредил. Как только часовой заметит его, сразу…
– Если к трем ночи его не будет, пойдем к Смаржевскому. Нужно выяснить, что это за "летчик" такой объявился, а заодно прояснить всю эту историю с "приглашением Беркута". Не нравится она мне.
– Кто войдет в группу? Нужно предупредить людей.
– Ты, Мазовецкий, Копань, Гаёнок, Корбач и двое тех молодых ребят, что прибились к нам позавчера.
– Из подпольной молодежной группы села Горелого, – кивнул Колодный. – Садовчук и Воздвиженский… Неплохие парни. И важно то, что пришли со своим оружием. Кстати, как оказалось, Воздвиженский – сын местного попа. Я, когда услышал об этом от Петра Горелого, не поверил. Сам Воздвиженский ничего об этом не сказал. Побоялся, что ли… Кто бы мог подумать: поповский сын, и вдруг – подпольщик, сражается против фашистов?!
– Не вижу ничего странного.
– Потому что привыкли ко многому такому, чему там, по ту сторону фронта, вряд ли когда-нибудь поверят.
– Старшим в лагере остается старшина Кравцов, – завершил разговор Беркут. – Отправляйте группу Горелого.
– Вам нужно отдохнуть. Если что… в три вас разбудят.
– Это было бы неплохо – поспать.
"Но ведь для этого еще нужно уснуть. Это в доте ты мог засыпать даже тогда, когда ни один боец не в состоянии был сомкнуть глаз, – сказал себе Беркут. – И приводил их в изумление: "Братки, а ведь лейтенант наш спит, как у тещи под яблоней!" Кстати, кто это изрек? Крамарчук? Не похоже. Может, Кожухарь? Нет, Кожухаря мы тогда уже похоронили. Значит, старшина Дзюбач? Младший сержант Ивановский? Петрунь?.."
Дело не в том, понял капитан, чтобы вспомнить автора этих слов, а чтобы упомянуть как можно больше имен своих бойцов. "О, господи! Никогда не смогу забыть ни дот, ни этих людей!".
* * *
Как только Колодный ушел, Андрей плотнее стянул полы шинели, уселся прямо на тропинку, протиснувшись спиной в расщелину, в метре от обрыва, и закрыл глаза. Он уже понял, что так и не вспомнит, кто именно произнес эту фразу. Но все равно продолжал называть бойцов гарнизона, стараясь возродить в памяти их лица, вспомнить какие-то связанные с ними случаи, припомнить, как именно они погибли. Фраза о тещиной яблоне – всего лишь повод… В последнее время о доте и ребятах своего гарнизона он почему-то вспоминал все реже и реже. Наверное, потому, что слишком многое пришлось пережить уже после выхода из замурованного дота, и даже после побега из "эшелона позора", увозившего их, сотни пленных, в Германию.
Марию Кристич Андрей назвал последней. Словно она все еще стояла в строю на перекличке – а стояла она там всегда крайней справа. Мария!.. Вспомнив о ней несколько дней назад, Андрей вдруг почувствовал, что на смену тоске и нежности, с которой он до сих пор мысленно произносил ее имя, пришло обреченное смирение. Понял это и ужаснулся. А ведь он предчувствовал, что все кончится именно так. Им не суждено быть вместе, не суждено пройти через войну. Впрочем, Мария тоже предчувствовала это. Они оба с самого начала убедили себя, что "не суждено", и давно смирились с этим – вот что он неожиданно открыл для себя, почувствовав, вместо тоски и нежности, прилив удручающего многотерпения: "Значит, так и должно было случиться. Тебе тоже не суждено пройти через эту войну. Наберись мужества осознать это".
Зарево… Оно зарождалось где-то на изломе лесного горизонта, широкое, импульсивное, словно гряда огнедышащих вулканов. Беркут долго и жадно всматривался в его протуберанцы, пока ему не показалось, что это пылает весь окружающий плато лес, все опоясывающее его каменистое ущелье, и даже едва различимые на горизонте отроги далекой гряды.
Под эту чарующую пляску огня он и задремал. Чтобы почти сразу же оказаться перед освещенной огнем амбразурой дота. Того самого, 120‑го, "Беркута".
"К бою! Не подпускать к амбразурам! Пулеметчики, отсекать пехоту! Держать темп огня! Дер-жать темп огня!!"
…Проснулся он от ощущения холода и влажной, пронизывающей сырости. Открыв глаза, увидел, что лежит, прижавшись щекой к шершавому, поросшему мхом камню, и не сразу понял, где он. А поднимаясь, вдруг ощутил, что рука соскользнула, зависла над пустотой, и все тело его тоже подалось вниз по склону.
Зацепившись левой рукой за каменный выс-туп, Андрей уперся левым коленом в едва прощупываемый уступ и, глянув через левое плечо, с ужасом открыл для себя, что лежит на краю ущелья, дно которого скрывается в предрассветной серо-голубой дымке.
"Как я оказался здесь?! – не мог сообразить Беркут, стараясь до предела сковать свои движения, и в то же время медленно поворачивая голову вправо, пытаясь понять, где он. – Какого дьявола меня занесло сюда?! Еще одно движение во сне, одно неосторожное движение!.."
– Капитан, что с тобой, капитан?! – наконец услышал где-то позади себя спасительный голос Мазовецкого, который, после паузы, оценив ситуацию, крикнул: – Лежи, не двигайся!
Только сейчас, увидев чуть выше своего лица сапоги Владислава, он понял, что находится на склоне между Монашьей тропой и краем ущелья. И вдруг как-то сразу вспомнил, как он здесь оказался.
– Спусти конец шинели, – подсказал он растерявшемуся Владиславу, пытавшемуся сойти к нему по скользкому укосу. – Оставайся на месте. Брось шинель или ремень.
Увидев возле себя полу шинели, Андрей захватил ее правой рукой, намотал на кисть, осторожно подтягиваясь левой и подталкиваясь носками сапог, выбрался на тропу и виновато посмотрел на поляка.
– Не удивляйся, поручик, бывает, – почти прошептал он, медленно, все еще с опаской поднимаясь во весь рост. – Оказывается, на войне можно погибнуть и таким вот, совершенно дурацким способом. Я-то об этом не догадывался, иначе не укладывался бы спать на краю бездны.
– Где бы мы ни укладывались на этой земле, все равно просыпаемся над бездной. Если только просыпаемся.
– И все же в лагере об этом происшествии говорить не следует.
– Забыто, капитан. Пришел доложить… Сейчас уже половина пятого утра. Крамарчука все еще нет.
– Черт возьми, я же просил поднять меня в три. Если сержант не вернется, то в три.
– Пытались. Не могли разыскать. Дважды выходили на эту тропу, но не замечали тебя. А кричать не решались. Отсюда слышно за пять километров. Младший лейтенант решил, что ты ушел в село. Один, не предупредив. И все поверили. Кроме меня.
– Спасибо, друг. Собирай группу.
– Группа ушла.
– Как ушла? Кто?
– Кравцов, Копань, Гаёнок и двое новичков. Повел их младшой. Разведчики дорогу знают. Минут через двадцать будут у села.
– Тогда как ты оказался здесь?
– Не поверишь, предчувствие. Все время тянуло сюда. Хотя все видели, что ты уходил в сторону Черного Монаха.
– За предчувствие спасибо. Но все же, почему не пошел с ними?
– Если Смаржевский окажется предателем, я обязан был бы сам пустить ему пулю в лоб, – мрачно объяснил поручик. – А он – поляк, офицер. Давал мне приют.
– Да, ты прав. Тебе пришлось бы труднее всех. Я тебя понимаю. – Беркут оглянулся на пропасть, в которой несколько минут назад мог оказаться, и вновь виновато почесал затылок. – Несколько бойцов должны были уйти на встречу со связным.
– Они уже в пути.
– Ничего себе командир: всю обедню проспал.
– Износ, капитан. Стараешься принимать участие даже в тех операциях, в которых бойцы могут обойтись без тебя. А расстояния громадные. Рейды ночные. Не волнуйся, это всего лишь усталость, проклятая усталость…
– Не надо причитать, поручик. Поднимай Корбача и прихвати кого-нибудь из новичков.
– Медобора. Из бывших пленных. Неплохо стреляет.
Они уже уходили из лагеря, когда из землянки с автоматом через плечо выскочила Анна.
– А почему снова без меня? Разве я не могла бы, как эти ваши новички?
– Остаешься в охране лагеря. Вы – старший охраны, – бросил он выбежавшему вслед за ней из землянки-радиорубки Задунаеву. – В вашем распоряжении – медсестра и двое новичков. Постоянное наблюдение за местностью. В случае опасности оборону держите в пещерах. Главное – берегите рацию.
23
Описав по лесным тропам небольшую дугу, Беркут со своей группой начал приближаться к селу именно с той стороны, где находился "охотничий замок" пана Смаржевского. Они проделали этот марш-бросок в бешеном темпе, все буквально падали от усталости, и, понимая, что это может помешать операции, в километре от "замка" Беркут дал бойцам возможность отдохнуть, а сам пошел вперед, пытаясь разведать обстановку.
Однако не успел он пройти по каменистому склону возвышенности, на которой они оказались, и ста метров, как впереди вспыхнула перестрелка. Чтобы разобраться, что там происходит, Беркуту нужно было пробежать еще метров двадцать вправо и взобраться на невысокую, сереющую в утренней дымке скалу, но это значило потерять время. А если немцы оттеснят группу младшего лейтенанта из соснового перелеска, то и его группа тоже окажется на этом склоне, словно на большой полигонной мишени.
Громов рванулся вперед и, скользя по влажным камням, хватаясь за росные ветки деревьев, падая и поднимаясь, проскочил склон и вбежал в рощу. Сзади долетало шуршание мелкого камнепада и приглушенная ругань бойцов, спешивших за своим командиром. Даже щедро подаренные им пятнадцать минут отдыха оказались недопустимой роскошью.
Пули ударили в ствол дерева, за которым притаился Андрей, но легли очень высоко, а значит, "нашли" это дерево случайно.
– Колодный, ты?! – спросил он, заметив между деревьев чью-то фигуру.
– Я, капитан. Нарвались.
– Отвлекай немцев. Огонь на себя. Отходите вправо, в обход возвышенности. Иначе они вас еще на склоне… Мазовецкий!
– Здесь я!
– Зови Корбача, и – за мной!
– Где вас ждать?! – негромко спросил младший лейтенант.
– На базе. Береги людей.