- Общими усилиями, плечом к плечу… - и направляется к своей автомашине. Начальник работ подталкивает к нему пятилетнего бутуза. Вице-министр рассеянно гладит ребенка по голове. Кунстман, пригнувшись, нацеливается объективом, нажимает спуск, но, вспомнив, что пленка вся, сердито машет рукой и выпрямляется. Зато господа с "лейками", перескакивая с места на место, как кролики, приседают и щелкают затворами.
Шофер стоит уже возле машины.
- Что там еще, Хасько? - спрашивает вице-министр.
- Осталось только вручить пулемет, подаренный дамами из общества "Полицейская семья".
Вслед за вице-министром в машину вскакивает секретарь. Хлопают дверцы, приглушенно шумит мотор; машины быстро отъезжают.
Кунстман заговорил первым:
- Черт вас возьми, где же запасной диск? Я вас…
- Первый диск вы израсходовали на епископа. Я же предупреждал вас, что еще вице-министр…
- И вообще что это за балаган! Разве я не говорил, чтобы часть толпы поставили правее!
- Так точно, пан директор, - присоединился к спору сотрудник радио, - получилось не совсем… Людей маловато, а потом, когда вице-министр подъехал и вышел из машины… хотя бы один возглас, такая тишина…
- Вот и хорошо. Уважение… - заметил другой сотрудник радио.
- Но мой комментарий… словно не репортаж, а передача из студии…
- Глупости, дадите комментарий на пластинке "приветственный шум". Потом еще какую-нибудь песню, ну хотя бы "Бригаду" …
Но вот и они уезжают. Служащие копают усердно, зигзаг траншеи углубляется на полметра. Комиссар обращается к Кебысю:
- Газетчики вечно шум поднимают. Людей мало! А где я их возьму, да еще проверенных, да чтоб в картотеках не значились. Ведь сам вице-министр! Ответственность какая! Ну, привет, начальник, как бы там ни было, обошлось без инцидентов!
Подошел рассыльный из магистрата:
- Может быть, хватит?
- Как? Траншея-то еще не закончена!
- Да ведь люди, пан начальник, непривычные, того гляди лопаты поломают или растеряют, а потом у нас из зарплаты…
- Но траншея…
- А мы ее вдвоем закончим. Так будет надежнее.
- Ну ладно, как знаете. Эй, господа, кончайте!
Люди вылезли из траншеи, отряхиваясь, топали ногами по тротуару, высыпали из ботинок песок и наконец разошлись. Домохозяйки разбрелись еще раньше.
Осталось лишь двое рассыльных. Они пересчитали лопаты и закурили цигарки. Солнце жгло беспощадно. Дети принялись бросаться камешками, прыгать в траншею, которая теперь была им как раз по росту, и вырывать друг у друга таблички с надписью "Газоны не топтать!".
На скамейке пожилой, с обвислыми щеками, седой, лысый журналист, морщась, подыскивает не избитые еще эпитеты. Приветствие - торжественное или горячее? Речь - зажигательная или приподнятая? Народ проявлял готовность или энтузиазм? Какая чепуха, пойти лучше выпить пива.
2
- Весьма, весьма неважно… - Бурда кивнул вертевшемуся около шофера секретарю. - Людей мало, да и те как сонные мухи. Вообще, все было как напоказ и к тому же довольно убого. Проверьте, пожалуйста, что это за учреждение…
- Слушаю, пан министр. Однако осмелюсь заметить, пан министр, совсем не напоказ… Как ваши ладони?
Бурда взглянул на руки. Правая ладонь немножко покраснела. Он кивнул и принялся разглядывать улицу.
Хороша все же была в этот августовский понедельник запыленная Варшава. Облепленная магазинами улица Згоды… Аллеи, забитые автомашинами так, что пришлось остановиться… Улица Кручая… На каждом углу вопли газетчиков, кафе переполнены. По Новгородской, стуча подковами сапог, проходит взвод саперов.
"А все-таки неважно…" Это впечатление не покидало Бурду, хотя с "Полицейской семьей" получилось неплохо. Народу было вполне достаточно, а площадь, правда очень маленькая, вполне соответствовала возможностям "Семьи". Ксендз в белом облачении, дети, выстроенные по росту, букет цветов. На маленьком, не больше подноса, столике, прикрытом полосатой скатертью, деликатно возвышался ручной пулеметик. Солдат, правда, было маловато - не больше взвода, и офицерик неказистый, маленький, с большим красным носом.
- Докладывает подпоручик Маркевич! - обалдело вытаращив глаза, гаркнул он, да так оглушительно, будто кричал "пожар!".
"Дорогой Тримерек, наверное, мне назло прислал этого болвана", - подумал Бурда. Нелепо было, конечно, предполагать, что Тример сам будет заниматься такими пустяками. Но все же неприятное впечатление, оставшееся после рытья траншеи, укрепилось.
Две дамы одна за другой пропищали свои речи. Бурда уже давно владел важным для государственного деятеля искусством: он отлично умел во время торжественных заседаний выключать внимание и заставлять себя думать о разного рода приятных мелочах. Но на сей раз этот метод не дал желанного эффекта: нелепая бабская болтовня все время действовала на нервы.
"Народ дураков!" - как припев, звенит в ушах любимая поговорка Коменданта . Он смотрит на раскрытый рот дамы в черном, на неподвижные ряды коренастых солдат, на офицерика в сползающей на глаза каске. О чем думают эти тупицы, что поняли они из всех этих визгливых речей?
- Все как один! До последней капли крови! Честь нам дороже, чем мир! - прокричала дама.
Слова, брошенные Беком в толпу несколько месяцев тому назад, лишь бы отделаться. Подхваченные тысячами уст, они стали такими избитыми и потрепанными: "Народ дураков!" Что они понимают в той великой комбинации, для которой все эти фразы - лишь удобное прикрытие?
Государственный деятель обречен на одиночество. Как хорошо понимает теперь Бурда настроение Бека после той майской речи. Восторги, аплодисменты, поздравления, приветственные телеграммы, чуть ли не лавровые венки - и холодное бешенство Бека. "Народ дураков!" Надо покрепче держать его в узде. На пышные фразы не скупиться, особенно на такие, что имеют глубокий смысл, недоступный для дураков, подобных собравшимся здесь.
Вторая дама провозглашает здравицу. Солдаты и кучка членов "Семьи" хором вопят: "Да здравствует!" У подпоручика мясистые губы; когда он кричит, они как бы образуют рупор, а голос у него такой зычный, что уши режет.
Сзади раздается шепот Хасько: "Пора!" Бурда берет пулемет. Пулемет тяжелый, его неудобно держать. В глазах подпоручика вспыхивает беспокойство, он сразу теряет свою вымученную неподвижность, подбегает к Бурде и неловко хватает пулемет за приклад. Бурда невольно вытирает пальцы платочком: согласно уставу оружие густо смазано. Из строя выбегают двое солдат и берут пулемет - подпоручик снова вытягивается в струнку. Ах, как нужна сейчас подходящая фраза, хоть кусочек фразы, чтобы спровадить этого болвана. Что-нибудь такое, что было бы понятно всем этим башкам под касками. Доступное и краткое - что-нибудь в легионерском духе…
- Получили игрушку? - говорит Бурда. - Ступайте играйте с ней.
- Так точно, пан министр! - неожиданно рявкает подпоручик. - Слушаюсь, пан министр! До последней капли крови! Польша может спать спокойно!
Бурда поворачивается и, не дожидаясь конца церемонии, направляется к машине. Солдаты берут винтовки "на караул", и десятки глаз устремляются на него по команде "равнение направо". Что в этом возгласе офицерика его окончательно доконало? То, что подпоручик еще раз повторил брошенные в толпу фразы? "Ох уж этот Бек! - подумал Бурда. - Как я одинок, как я ужасно одинок. Ничего они не понимают. Нелегко, нет, нелегко пройдет эта комбинация. Народ дураков!"
В министерство он ехал в угнетенном состоянии духа и, чтобы как-то рассеяться, старался думать о приятных вещах. Может, устроить Тримеру через его красотку какую-нибудь пакость? Не пора ли вытащить Янека из Бохни? Станет таким же остолопом, как тот подпоручик, которого он только что видел. Вытащить, во что бы то ни стало вытащить. И как можно быстрее. "Народ дураков". Да, государственный деятель всегда одинок.
К счастью, в министерстве на раздумья времени не было. Так уж сложилось, что сфера деятельности Бурды, особенно в последнее время, все чаще переплеталась со сферой деятельности его шефа. А шеф не только ведал внутренними делами, но и был премьером. Так что в последнее время Бурда, помимо своих обязанностей вице-министра, исполнял также и функции вице-премьера. Он не протестовал и не уклонялся от новых обязанностей. Горечь ответственности не в силах была отравить то чувство опьянения, которое давала власть.
Упоенный нашептываниями о "наследнике трона" и "дофине санации", Бурда горячо принимался за улаживание дел, пока премьер развлекался где-то в провинции.
Список ожидающих приема, как всегда, был огромен, Хасько настаивал на том, чтобы в первую очередь были приняты две делегации - политических партий и варшавских купцов. Но Бурда ему назло выпроводил делегацию купцов, делегации политических партий велел обождать и пригласил делегацию женщин. Хасько, иронически прищурившись, молча поклонился. Через минуту Бурда понял, в чем дело: первой вошла Томира Гейсс-Тарнобжесская.
Поэтесса и журналистка санации Томира Гейсс-Тарнобжесская среди своих коллег по профессии была самой крупной фигурой. Старея, она приобретала поистине апокалиптические размеры: этот бюст, выпирающий из корсетов, блузок и платьев; эта черная буйная поросль колючих усов а lа Франц-Иосиф; эти некогда бездонные, а теперь выпученные глаза и отечные мешки под ними. Неизменным остался только голос - глубокий, вибрирующий и, как прежде, по-младопольски очаровательный. Это свое единственное не изъеденное ржавчиной оружие она по любому поводу пускала в ход.
- Поручик Казик, - загудела она, раскрывая двухметровый обруч объятия, - то есть полковник, то есть-то есть… министр, ваше превосходительство, ах, не сердитесь, что для меня вы все еще поручик Казик… О, я вижу, вы сердитесь, ваше превосходительство, ваше превосходительство, - певуче тянула она, наступая на Бурду. В этой даме все колыхалось: и голос, и бюст, и бедра, огромные, как бюст, и щеки.
Ловким движением выскользнув из ловушки ее объятий, Бурда коснулся губами пальцев ее руки, впихнул обезоруженную этим маневром тушу в ближайшее кресло и только тогда заметил остальных членов делегации.
С Томирой пришли еще две дамы, но Бурда смотрел только на одну. В первый раз - о чудо! - он видел ее вблизи, наяву. От волнения кровь буквально застыла в его жилах - таким прекрасным показалось ему это хорошо знакомое по сцене, по иллюстрациям и фотоснимкам лицо. Лицо, которое он столько раз, закрыв глаза, вызывал в своей памяти во время мстительных размышлений над очередным свинством Тримера. Даже сегодня, всего пятнадцать минут назад, он пытался мысленно выискать в этом лице нечто такое, что дало бы ему возможность отомстить за Пекары. Но сейчас, увидев эту женщину так близко, понял, что он бессилен. Смотрел и не мог оторвать глаз. Нет, человек, который сумел завладеть таким существом, действительно непобедим.
Между тем Гейсс говорила не переставая, но из ее бесконечной трескотни до вице-министра долетали лишь отдельные слова. Но вот, все еще любуясь Нелли Фирст, Бурда наконец уловил какой-то обрывок фразы и сразу пришел в себя.
- …я - большая дипломатка… о, польская Женевьева Табуи знает, с кем и к кому идти. К твоему шефу, Казик, я бы пробивалась с пожарниками, а к тебе лучший пропуск - красивая женщина.
Бурда стиснул зубы - и потому, как Гейсс перешла на ты, нескромно напоминая ему мальчишеские годы, и потому, что не только поймала его долгий и внимательный взгляд, но и тут же раструбила об этом. Не успел он пресечь ее болтовню, как она выпалила нечто совершенно недопустимое:
- Не удивительно, что ты любуешься Нелли. Ее глаза, губы обожает вся Польша. Но ты взгляни на другую - разве она не чудо? Это пани Залесская из польского Красного Креста.
Вторая спутница Гейсс вспыхнула, нервно смяв в руке платочек. Бурда невольно перевел на нее взгляд. Худенькая, с мягким овалом лица, большими, не то серыми, не то голубыми глазами, спрятанными за темно-золотистыми ресницами, с прямым, красивой формы носиком, Залесская показалась ему совсем заурядной. Бурда решил наконец прекратить это несносное сводничество.
- Прошу извинения за неловкие шутки. Пани Тарнобжесская слишком чистокровная польская журналистка, чтобы обойтись без них.
- О, прошу вас! Разве я не говорила, дорогие мои! Не только красота, но и юмор.
Бурда бесцеремонно кашлянул. Гейсс поняла намек и перешла к делу, то есть закатила десятиминутную речь на тему о международном положении и об обязанностях польских женщин. Бурда слушал ее, невежливо постукивая карандашом по стеклу на письменном столе. Раза два он мельком взглянул на Нелли. Что его так поразило в этом лице? Губы и глаза, о которых распространялась Гейсс? Мясистые, непристойно красные губы, широкий, как говорится, от уха до уха рот. А глаза? Они только на первый взгляд кажутся черными и неотразимыми. А на самом деле карие, бессмысленно уставившиеся в одну точку глаза. Нос - вздернутый, толстый, обсыпанный пудрой, наверно, для того, чтобы не видно было угрей. Ну, ясно, кожа так и лоснится от жира. И еще эта ямочка на подбородке. Самое обыкновенное лицо. Вызывающее? Возможно. Почему же оно показалось ему таким прекрасным?
Гейсс все бубнила. Почти не слушая ее, Бурда думал: "Чего бы эта Гейсс не коснулась, все становится каким-то слащавым, нудным, тошнотворным. Воистину живое воплощение нашей прессы". Он поторопил ее.
Речь шла об организации культурно-развлекательных мероприятий для…
- …наших любимых солдатиков. Наши парни должны иметь все, все сокровища культуры… Из актрис необходимо организовать несколько трупп певичек, пусть подрыгают ножками; хор Дана, другие хоры…
- Пани Томира, разумеется, преувеличивает, - неожиданно сказала каким-то удивительно вибрирующим голосом Нелли Фирст. - Певички… Солдатам надо дать настоящее искусство. Например, Жироду…
- Ну конечно, конечно, - замахала руками Гейсс, - дорогая Нелли права… Она сама готова выступить…
- Что ж. Не вижу препятствий, - сухо сказал Бурда. - Желаю успеха. Меня радует, что польские женщины хорошо понимают…
- Правда? Правда, хорошо? Пусть это будет нашим вкладом в Фонд национальной обороны…
- Мне остается только пожелать вам успеха. - Бурда уже совсем невежливо поднялся. Залесская снова покраснела и тоже встала.
- Подожди, золотко! А кто будет платить? - Гейсс и не думала уходить. - Как бы то ни было, девочкам надо платить. А автомашины? Должны же актрисы как-то передвигаться…
Бурда нашел наконец выход своей злости. Он даже позволил себе улыбнуться:
- Ах, так? Вы, кажется, что-то говорили о Фонде национальной обороны? Ну что же, собирайте пожертвования…
- Нет-нет, ты от нас так легко не отделаешься! Ты должен хоть что-нибудь дать. Такое важное дело! Оборона страны! Пропаганда!
Внимание Бурды приковали глаза Нелли. Искра насмешки или сочувствия была в этих глазах - снова глубоких и снова умных? Бурда забеспокоился: может, он сказал какую-нибудь глупость? Или прозевал что-то важное?
Не чувствуя его беспокойства, Гейсс продолжала болтать. У Бурды было время, чтобы спросить эти глаза: обещают ли они ему хоть что-нибудь?
Нет, не было в них той многообещающей искорки, которая оправдала бы его тайные надежды отомстить Тримеру. Нелли Фирст, очевидно, видела в нем не мужчину, а игрока, и к тому же плохого игрока. Ему хотелось стукнуть себя по лбу, чтобы ускорить бег ленивой мысли. Он привык терпеливо выслушивать объяснения просителей и быстро расшифровывать истинную цель их прихода. Посетители обычно начинали с того, что могло заинтересовать его лично, и лишь потом излагали свои просьбы. Те, кому нечего было предложить, толковали о патриотизме, всячески подчеркивая выгодность своих предложений для государства. Вот уже полчаса то же самое делает и Гейсс. А глаза Нелли говорят: ты слепой, не видишь…
Он и в самом деле не видел, из чего тут можно было бы извлечь пользу. Тратить государственные деньги на певичек?
- Мне очень жаль, но время… - прервал он наконец болтовню Гейсс и проводил всех троих до двери. Целуя руку Нелли, он еще чего-то ждал, но ее большая рука с плоскими некрасивыми ногтями не дрогнула. Залесская вблизи явно выигрывала - она злилась, а злость ее красила. Гейсс вышла последней, ничуть не обидевшись. Остановившись в дверях, она послала ему воздушный поцелуй.
В задумчивости вернулся Бурда к письменному столу, но не успел сесть, как в кабинет снова ворвалась Гейсс: забыла сумочку. Бурда быстро ее подал. От одной мысли, что Гейсс снова заговорит, его бросило в жар.
Словно видя его насквозь, она шепнула:
- Успокойся, вся эта история с певичками - одна глупость. Нет так нет. Это идея Нелли… А я… я ее использовала как предлог, чтобы прорваться к тебе…
- Но, дорогая, у меня действительно нет времени…
- Знаю, знаю. Я ведь тоже на службе… Делаю для вас такое дело…
- Да, я читаю твои статьи. Но…
- Статьи - тоже глупость. Ничего умного там не напишешь. А вот мои речи…
- Я уже имел удовольствие… - вздохнул Бурда.
- Будет тебе! Все вы стали такими важными… Серая масса теперь для вас ничего не значит. А между тем ей ведь тоже необходимо утешение. Я выступаю…
- Ну и как?
- Вот ты мне и скажи, что я должна говорить?
- Но, дорогая… Что я могу тебе сказать? Будет ли война? Ну, предположим, что нет. Хватит с тебя этого?
- Ерунда. О большой политике мне не надо рассказывать. Тут я сама как-нибудь разберусь. Мясо всегда мясо, но от соуса, приправы и способа приготовления зависит, будет ли это бифштекс по-польски или по-берлински. Мне нужны подробности, нужны сплетни…
- Ты, видно, ошиблась адресом. Это не ко мне…
- Ну, что-нибудь… Ну, скажи хоть, как на вчерашнем обеде был одет Квятковский или где проводит свой отпуск Свентославский? Понимаешь?
- А зачем тебе это?
- Чудак! Если я им скажу: "У нас такая армия! Мы не боимся!" - мне ответят: "Старая песня! Это мы уже знаем!" - даже до конца не дослушают. Но стоит сказать: "Знаете, вчера я была на ужине у Квятковского, у него такой красивый серебристый галстук", - а потом все то же об армии, но только будто с его слов, все сразу развесят уши и раскроют рты. Ясно?
Бурда покачал головой и с притворной нежностью взял упирающуюся Гейсс под руку и повел к выходу. В двух шагах от двери Гейсс вдруг отчаянно заверещала:
- Знаю, знаю, у тебя ничего не добьешься даром. Ну так вот, могу тебя утешить: твой друг Ромбич поссорился с Нелли.
Бурда невольно остановился.
- Нет-нет, они не разошлись. - Гейсс бросила на него мстительный взгляд. - Ведь Нелли сначала побежала со своей идеей к Тримереку, а тот ее так обругал…
- За что?
- Не знаю. Наверно, из ревности. Будет, мол, С офицерами таскаться, а наша кавалерия, как известно, и святой Терезы не пощадит… Она пришла ко мне жаловаться, стала говорить, что все мужчины - грубияны. Ну, я недолго думая схватила ее в охапку, для приличия позвала еще Залесскую - правда, красивая? - и к тебе, а ты жадничаешь, даже дурацких сплетен не хочешь рассказать…
Чтобы отделаться, Бурда на ходу рассказал с полдюжины пустяковых историй. Гейсс горячо поблагодарила его. Особенно привела ее в восторг новая выходка премьерши, которая, подвыпив, разбила окно в кафе.