- Спасибо, отец, спасибо, тебе, родной старик, - взволнованный порывом хуторянина, обнял его Ильин. - Но все же поостерегись, под огонь не лезь, - повернулся к Горошкину: - Вася, начинай.
Потянулось томительное ожидание мгновения, когда потребуется бросить бойцов в атаку. Розовая полоска над горизонтом ширилась. В той стороне, где лежал город, в зыбком свете близкого утра угадывались дымные облака.
Неподалеку, за густой вязью вишенника, послышалась короткая возня, глухой удар. "Горошкин часовых снимает", - непроизвольно подумал Ильин.
Прошло еще несколько минут, и вдруг донеслось:
- Вер ист хиер?
Громкий гортанный возглас прервал протяжный стон, за ним плесканулась автоматная очередь.
- Вперед! - крикнул Ильин, в два прыжка вымахнул на узенькую хуторскую улочку.
За ним молча рванулись бойцы. Он заметил, что другая группа пограничников неясными тенями скользнула вправо, исчезла за плетнями огородов. В окнах крайней хаты посыпались стекла, внутри раз за разом рвануло. Вспыхнула приткнувшаяся к калитке легковая машина, над улицей заполоскались багровые отблески.
Гранаты рвались и за хатами, в глубине садов, то тут, то там метались вспышки. Немецкие выкрики, русские матюки, треск автоматов, тяжелое, гулкое татаканье пулеметов - все слилось в один гул, вырвалось за хуторок, в степь.
Густая стрельба разгорелась возле грузовых крытых автомашин. Две из них горели, в дымном пламени метались люди, гранатные взрывы расшвыривали их. Ильин увидел, что улица закончилась, потянулся сад. Слева за ним, заглушая беспорядочные крики, раздалась отрывистая, резкая немецкая команда. Взревели моторы, заговорил крупнокалиберный пулемет. Пока Ильин не видел, куда он бил. Трассы от его огня угасали за садом.
- Всем - за хутор! - сзывал Ильин бойцов, указывал вперед, где в зыбком рассвете можно было различить пограничников, которых вел Горошкин. - Оторваться от противника!
Группа старшины скрылась за двумя маленькими курганами метрах в трехстах впереди. Очевидно, там и пролегла балка, куда вел их разведчик. Оттуда сразу ударил пулемет. Ильин торопил бойцов за курганы, слабое, не очень надежное, но все же прикрытие, хотя от минометов не спасут ни курганы ни балка.
Оставалось пробежать сотни две шагов, как слева, словно из тумана выплыли три танка, пехота выстраивалась за ними, прикрываясь броней. Приземистые машины покачивались на неровностях, пушки вышаривали пока еще невидимую для них цель. Но скоро Ильин понял, что ошибся. Танки видели цель, они правили на курганы, куда и он спешил со своими бойцами. Над степью раскатились хлесткие выстрелы танковых пушек, возле курганов вспухли высокие снопы вздыбленной земли.
- К бою слева! - крикнул Ильин, повернул навстречу танкам, залег, дал очередь из автомата по подтягивавшейся немецкой пехоте.
Но немцы были еще далековато, вне зоны автоматного огня. Танки надвигались быстро, и ему становилось очевидным, что их не остановить без артиллерии, пограничникам не оторваться от них. Заставе оставалось одно - лечь на этой земле костьми.
Рядом упал Горошкин. Он был без фуражки, мокрые белесые волосы липли ко лбу, глаза напряженно сузились, взгляд беспокойно метался по степи.
- Не повезло нам, елки-моталки, - едва разлепил он сухие губы. - Не проскочили. Какую-никакую пушчонку бы… - старшина длинно выругался, чего никогда раньше не позволял себе при Ильине. - Напоследок ухлопаю одного-двух.
Он тщательно целился, стегал очередями, что-то приговаривал. Магазин скоро опустел, он сдернул из-за спины вещмешок, выхватил из него тяжелый диск, подсоединил к автомату.
- Последний… и шабаш.
Ильин ничего не сказал ему на это, только коротко глянул, как бы хотел запомнить облик парня в последние минуты жизни. Вася зря не скажет - положение аховое.
Рядом с Горошкиным увидел хуторского старика. Раскинув ноги, как на тренировке, дед стрелял, вглядывался, попал ли, потом уверенными движениями передергивал затвор и снова приникал к прицелу. Тянувший по степи ветер шевелил его седые космы.
Заря постепенно разливалась над равниной, Ильин видел почти все свое "войско", за исключением тех бойцов, которые залегли за курганами. Он хорошо осознавал, что солдаты были как на ладони перед противником, перед качающимися танковыми стволами, высветленными гусеницами, перемалывающими седой ковыль. Понимал свое бессилие, но ничего не мог сделать. Еще немного, и танки подомнут под себя ничем не защищенных бойцов.
С северной окраины хутора и от курганов слаженно били пулеметы по немецкой пехоте, старались отсечь ее от танков. "Прохоров, какой ты молодец. Спасибо, ты еще жив, воюешь, - с трогательностью, какая была возможна в эту минуту, подумал Ильин о своем заместителе. - Разведчики вовремя поддержали. Тоже славные бойцы". Накатывающаяся за танками цепь потеряла стройность. Но все равно было видно, что и пулеметы мало что изменили в создавшемся положении. Сейчас Ильин пропустит танки и поднимет пограничников в последнюю рукопашную.
"Наденька, родная моя, если жива ты, прости меня, я…" - шептали его губы, глаза уже выбирали того, с кем он должен был схватиться. Вот тот офицерик, азартно размахивающий пистолетом и что-то кричащий солдатам.
Танки были уже совсем близко, слышался скрежет лязгающих гусениц, как вдруг перед ними пролегла полоса взрывов. Будто кто подорвал минное заграждение. Они в одно мгновение смешали танковый строй. Передняя машина с разбитой гусеницей крутанулась на месте, вторая притормозила, попятилась, третья рванула вбок. Взрывы разлетелись веером, зачастили в гуще немецкой пехоты, переместились в глубину.
- Есть на свете Бог, товарищ капитан! - привскочил Горошкин, заблестел глазами. - Ещё поживем-повоюем.
"Похоже, Вася, и поживем, и повоюем", - мысленно отозвался Ильин, радуясь неожиданно подоспевшей помощи.
С северо-востока, со стороны чуть возвышающейся над степью холмистой гряды, нарастал мощный гул. Над оранжевым краешком проклюнувшегося солнца появились два звена штурмовиков. Земля вздрогнула от бомбовых ударов. Из-за гряды вынырнули танки.
Цепь немецких солдат окончательно сломалась, в ней образовались бреши. Слева, возле окраины хутора, автоматчики залегли, огрызались огнем. Там, показалось Ильину, теперь туго приходилось Прохорову. Справа автоматчики сначала попятились, лишившись броневой защиты, но потом стали перестраиваться для новой атаки, когда штурмовики удалились от хутора и пикировали где-то вдалеке, куда устремились и наши танки с десантом. Видимо, бой разворачивался на всей площади, где вклинились немцы, еще неизвестно было, на чьей стороне окажется перевес.
"Не дать им собраться в кулак, упредить атаку", - подумал Ильин, нахлобучил фуражку на лоб, поднялся во весь рост - пусть видят его все пограничники - и взмахнул автоматом.
- За Родину, вперед! - звонко крикнул он и ринулся туда, где густо скопились немцы.
- Ура! - подхватился Горошкин.
За ним поднялись все бойцы. Ряды их показались Ильину очень жиденькими, то тут, то там кто-нибудь из бойцов падал и не поднимался. Но никакая сила уже не могла остановить их контратаки.
* * *
- Дорогой ты мой! - начальник штаба обнял Ильина, ткнулся в щеку усами. - Признаюсь, не надеялся увидеть тебя живым.
- Я тоже не чаял свидеться, - Ильин ответил сдержанно и неприязненно, не разделив восторженности подполковника.
У него готов был сорваться с языка сердитый вопрос, где обещанные автомашины, но не стал говорить при бойцах. Подполковник, будто не замечая его натянутости, попросил:
- Построй заставу, скажу ребятам пару слов.
Проходя перед пограничниками, участливо заглядывал каждому в глаза. Видел утомленные, с грязными потеками, запыленные лица, порванные, пропотевшие гимнастерки. Перед ним стояли в строю смертельно уставшие люди.
От заставы и приданных ей отделений не осталось половины.
- Благодарю вас, друзья. От имени командования полка спасибо. Вы отлично выполнили поставленную перед вами боевую задачу, - негромко ронял начальник штаба.
Потом он велел Ильину отпустить бойцов приводить себя в порядок, обедать и отдыхать.
- Чую, клянешь меня. Ладно еще вслух не матюкнул, сдержался. Я бы на твоем месте порохом вспыхнул, - подполковник потрогал поникшие усы, нахмурился, сгорбился. - Не в оправдание поясню, а чтобы ты знал. Первый батальон наш вчера утром попал под удар немецкой колонны. Прорвалась механизированная часть, ну и… Короче говоря, противник атаковал одновременно в нескольких направлениях. Имел цель отбросить наши войска, расширить свои позиции на подступах к городу. Во многом это ему удалось. Штаб пограничного полка накрыло плотным артиллерийским огнем. Командир тяжело ранен, отправлен в госпиталь.
Ильин видел, подполковник был напряжен, озабочен, все невзгоды теперь свалились на него.
- Вот почему машины, посланные к тебе, не дошли, - начальник штаба передернул плечами, будто стряхивая с себя давивший его груз. - По радио не могли тебя отыскать, связных направляли. Сейчас ясно, что и они не добрались.
Появился ординарец, позвал обедать.
- Пойдем, подхарчимся, - пригласил подполковник.
- Разрешите мне со своим подразделением?
- Там Прохоров распорядится.
У палатки были подняты края, залетавший под парусину ветер освежал разгоряченные лица.
- Помянем тех, кто не вышел из боя… - подполковник налил из фляжки по полстакана.
Ильин выпил. Не чувствуя вкуса, выхлебал густой суп с консервами. Медленно, как бы нехотя отпускало напряжение, с трудом рассасывался ком в груди.
- Как ты решился на прорыв через такую силу? - по-доброму, с интересом и любопытством глядел на него начальник штаба, будто видел впервые.
- Иного выхода все равно не было, товарищ подполковник. Не сидеть же, как кролику, и ждать, когда начнут с тебя сдирать шкуру, - неохотно ответил Ильин, потому что надо было говорить о себе, своих сомнениях и надеждах. - Помирать, так с музыкой. Если бы наши неожиданно не ударили…
Подполковник уже весело глянул на него, широко улыбнулся.
- Неожиданно, говоришь? Во-первых, мы о тебе не забывали ни на минуту, хотя полк тоже помят основательно. Во-вторых, за этот немецкий клин командиру стрелковой дивизии нагорело, - рассказывал начальник штаба, закуривая, пуская дым сквозь усы. - Злой, как черт, всю ночь готовил удар. У командующего армией авиацию выпросил. На час раньше пришлось ему начать, потому что ты со своим прорывом подтолкнул. В общем, смяли немецкий клин.
Подполковник раскрыл полевую сумку, глянул на топографическую карту.
- Перекусили, потолковали. Неясностей нет? Хорошо, пора за дела браться, - сказал он. - Хотя ты и устал, надо бы тебе отдохнуть, да не придется. Комбат убит. Принимай первый батальон, капитан Ильин. Наш полк бросают на охрану переправы через Волгу. Немцу эта переправа - кость в глотке. Авиация гвоздит по ней. Разведка засылает десанты и диверсионные группы. К вечеру доложишь о том, что принял батальон.
11
Из Москвы Стогов уезжал со сложным чувством. На фронт он просился не раз. Вспомнилось, по первому рапорту с ним деликатно побеседовал начальник отдела. Дескать, здесь тоже не баклуши бьют. Воевать просятся многие, если всех отпустить, кто здесь станет править дела. Границы у нас большие, их повсюду надо охранять, причем, исходя из сложной обстановки военного времени, усиленно. Вся полнота ответственности за это, организация службы лежит на Главном управлении пограничных войск. Если большинство организаторов, специалистов высокой квалификации, к каким, безусловно, относится и полковник Стогов, уйдут из управления, охрана ослабнет. Не резонно ли? Да, резонно, соглашался Стогов. Но он по призванию и по опыту строевой командир, а не работник аппарата управления. Возможно, от него больше будет пользы на фронте.
Прошло время, он написал второй рапорт. На этот раз с ним беседовал заместитель начальника штаба, тоже довольно миролюбиво. Доводы, в общем-то были те же, что и по первому рапорту: теоретическая и практическая подготовленность полковника Стогова необходима Главному управлению пограничных войск. Руководство предлагало Тимофею Ивановичу пока обождать.
"Пока" - понятие растяжимое. Стогов вложил в него конкретный срок - два месяца. Минули и они, подал третий рапорт, надеялся, не откажут. Но ответ задерживался. Он уже подумывал о том, что его настойчивую просьбу командование сочло за упрямство, хуже того, за каприз. Предполагал он и другой вариант, рапорт затерялся где-то в канцелярии.
Однако ошибся. Его пригласили к одному из руководящих работников политического управления полковому комиссару Рябикову. Неприятное, тоскливое предчувствие тронуло душу Стогова. Комиссара он близко не знал, хотя по работе и соприкасался. Как-то выезжал в командировку в группе командиров и политработников на Дальний Восток. Возглавлял группу полковой комиссар. Невысокого роста, круглый, холеный, он со всеми держался свысока, соблюдал дистанцию. Был безукоризненно, даже подчеркнуто щеголевато одет. Свои выезды в пограничные отряды и на заставы обставлял с особой значительностью, будто направлялся туда совершить доселе неизвестное чудо в охране границы.
Но дело кончилось тем, что он потребовал от командования округа снять с должностей двух начальников застав и коменданта пограничного участка. Вина, какую вменял Рябиков командирам, по мнению Стогова, была не столь велика. Недостатки в работе, допущенные ими, всегда можно было обнаружить и у других. В подобных случаях Стогов дело решал просто: на месте требовал устранить недочеты, давал добрые и действенные советы, исходя из собственного опыта.
Когда он выразил свое несогласие с требованием об освобождении командиров от занимаемых должностей, Рябиков одернул его:
- По-моему, вы страдаете политической близорукостью.
Почему именно политической, это осталось не проясненным. Ведь командиры обвинялись в нарушениях служебного характера, "политикой" там не пахло.
Стогов знал, по главку ходил слух, что с Рябиковым связываться небезопасно. Якобы он пользовался чьим-то "высоким" покровительством, поэтому брал на себя не всегда свойственные его положению права. На совещаниях и собраниях нередко козырял, если ему кто-то указывал на это, что политорганы представляют партию в войсках. А он, один из руководителей этих органов, здесь, в главке, но этим не кичится, а только берет на себя ответственность, когда ее не хватает у других. "Мы, коммунисты, бойцы партии, значит, вместе с нею отвечаем за все", - нередко провозглашал он.
Стогов чувствовал зыбкость подобных утверждений. Что стоит за этими словами, понимал ли это сам Рябиков или его завораживала невозможность открыто возразить ему, высказать сомнения, доказать их нелепость. Сколько уж раз жизнь учила, что, когда за какое-то конкретное дело "в ответе все", за него практически не отвечает никто. И дело просто не сдвигается с места.
"Народ мудро подметил: у семи нянек дитя без глаза, - мысленно усмехался Стогов. - А когда "все" за этого дитятю отвечают, и вовсе бестолочь получается".
Вот почему ничего хорошего от встречи он не ждал.
Действительно, разговор получился нервным, неприязненным. Рябиков выглядел уязвленным, воспринял рапорт Стогова как упрек: почему и он не рвется на фронт, как многие другие. Конечно, он не высказал подобную мысль, но это явно выражено на его лице, во взгляде, холодном и отчужденном.
- Как командир, полковник по званию, я сознаю свою необходимость быть на фронте. Так и хочу распорядиться собой, - неуступчиво доказывал Стогов.
- Вы прежде всего коммунист, а потом полковник, - отрезал Рябиков и со значением заключил: - Ваши желания и необходимости определяет партия. Учтите, она и решает, как вам поступить в каждом конкретном случае.
У Стогова возникло такое ощущение, что Рябиков в эту минуту пытался олицетворить собою партию.
К этому разговору, оставившему неприятный осадок, Стогов мысленно возвращался не раз, размышлял над ним, как бы процеживал каждое слово. "Да, - думал он, - я коммунист, но прежде всего, товарищ полковой комиссар, - возражал он своему собеседнику, - я человек…" И вдруг он сделал для себя неожиданное открытие, ни разу раньше не приходившее ему в голову. Свое отношение к службе, к делу, за которое отвечал, командуя заставой, пограничным отрядом, работая в главке, никогда напрямую не связывал с тем, коммунист он или беспартийный. Прежде заботился о том, что вот он, Стогов, бывший золоискатель и охотник из-под Иркутска, должен везде поступать так, чтобы ничем не посрамить, не запятнать своей фамилии. А ее знали на его родине. По крайней мере, в пределах района был известен его отец, Иван Стогов. Родом-племенем своим гордился. В семье, в той среде, где рос Тимошка, никогда не жаловали лентяев, бездельников и шалопаев, уважали и почитали старательных рабочих, мастеров, честных и открытых людей. Он это крепко усвоил.