– За которые гестапо – если только там узнают о его пленении и переговорах, – с удовольствием спровадят его в концлагерь. Или просто пристрелят перед строем, для острастки. Как думаете, капитан, немцы перед строем офицеров своих расстреливают?
– Видеть подобного не приходилось, – проворчал капитан, отлично понимая, что то же самое Кобзач мог бы предположить и по поводу его, Беркута, отношений с НКВД. – В данном случае до этого, очевидно, тоже дело не дойдет. – Кстати…
Беркут хотел молвить еще что-то, но в это время Кобзач резко оттолкнул его за каменистый уступ и сам рванулся вслед за ним, прижавшись между капитаном и каменисто-глинистым наростом.
– Что случилось? – спросил капитан после нескольких секунд настороженного ожидания.
– Что-то блеснуло. То ли бинокль, то ли прицел снайпера.
– Будем надеяться, что бинокль. Иначе вслед за блеском прицела последовала бы вспышка выстрела.
– Да оно как когда…
– Но это могла быть и уцелевшая, спасенная тобой, старшина, линза очков гауптмана.
Выждав еще несколько секунд, они, пригнувшись, прошли десяток метров под прикрытием каменного вала и осторожно выглянули.
Сомнений не было: там, в створе между двумя глыбами, стоял, осматривая в бинокль их позиции, какой-то офицер.
Наведя на него свой бинокль, Андрей без особого труда рассмотрел вермахтовца, похожего, как ему показалось, на того гауптмана, которого они с миром отпустили. Немец тоже заметил его и с минуту оба пристально присматривались друг к другу.
– По-моему, он желает поговорить с вами, – объявил Кобзач. – Вот только не знает, как подступиться.
– Мне и самому хотелось бы задать ему несколько несложных вопросов.
– Но он захочет, чтобы это было в обмен на документы.
– А что, оказывается, нам есть чем поторговаться.
– Так, может, свистнуть?
– Пусть свистит он, ему это нужнее.
Кобзач довольно хмыкнул и покачал головой:
– Странная все же это штука – война.
– Дело даже не в войне, а в человеческих отношениях, которые можно налаживать даже в таких вот, смертоубийственных условиях вражды.
– Вот это и странно, что люди способны договариваться обо всем, даже о том, как именно убивать друг друга.
– Эй, на посту! – обратился капитан к двум солдатам, сидевшим в засаде шагах в трех впереди и справа от них. – Видите, вон там стоит офицер?
– Видим, – ответил один из постовых, – но из автомата по нему не дотянуться.
– И не надо дотягиваться. По этому офицеру вообще не стрелять. Ни в коем случае. И внимательно наблюдайте: не исключено, что он попытается передать записку.
– С завернутым в нее снарядом, – предположил один из бойцов, решив, что комендант гарнизона шутит.
– Отставить болтовню. Выполнять приказ! Внимательно следите за действиями этого офицера, от него сейчас зависит наше с вами существование.
Беркут не ошибся. Через полчаса один из бойцов, тот самый шутник, доставил ему на КП записку, заброшенную Ганке на ничейную землю в пустой консервной банке. Первые четыре слова были написаны в ней по-русски: "Господину капитану. Передать срочно". И видно было, что писал их кто-то из оказавшихся у гауптмана под рукой русских, скорее всего, полицай. Остальной же текст – на немецком, поскольку доверяться со своей тайной полицаю Ганке не решился.
"Господин капитан. Ваши условия выполнены. Я передал командованию, что понадобится еще два дня, чтобы окончательно выбить ваших солдат из подземелий. Возражений не последовало, но и подкрепления у командования нет. Собственно, я на нем и не настаивал.
Таким образом, я подарил вам не два часа, а двое суток. Срок заканчивается завтра ночью. Послезавтра утром уходим. Просьба вернуть документы тем же способом, каким получили записку. Сделайте это сегодня же. Прочесывание осуществим завтра, в 17.00. К этому времени ваши передовые посты должны быть сняты.
Операция будет проходить так: дойдем до вторых завалов и, никого не обнаружив, в связи с наступающей темнотой, повернем назад. Но учтите, что справа и слева от меня подразделения, за действия которых не отвечаю. Правда, пока что они не вмешиваются. Записку уничтожить".
Подписи не последовало, но особой необходимости в ней и не было.
– Как считаешь, старшина, стоят твои бумаженции того, чтобы дать бойцам еще почти двое суток передышки?
Кобзач мрачно скручивал самокрутку, и поначалу Беркуту казалось, что он вообще не расслышал вопроса. Лишь когда прикурил от трофейной зажигалки, так же мрачно произнес:
– За фронтом вам с немцами было привычнее, оно чувствуется. Но у нас здесь, по эту сторону окопов, всякие разговоры-переговоры с фашистом расстрельно запрещены, – нажал он на слове "расстрельно". – Так что будьте поосторожнее с этим, товарищ капитан.
– Прямо-таки "расстрельно"? – неуверенно ухмыльнулся Беркут.
– Не сомневайтесь, капитан, – украдкой оглянулся Кобзач, нет ли поблизости лишних ушей. – У нас тут и по генералам постреливают. Видели бы вы, что в сорок первом по ближним тылам творилось.
– Зря опасаетесь, старшина: никто никогда не узнает, что вы хранили у себя офицерскую книжку этого гауптмана.
– Для того и хранил, чтобы передать в особый отдел или в разведку. Как полагается, – невозмутимо парировал Кобзач, давая понять, что объяснение этим своим действиям он давно продумал. – Но это я так, на всякий случай, никому ничего докладывать не стану.
Однако страхи старшины Беркута не смутили. Передав документы дозорному-гонцу, он приказал переправить их своему германскому коллеге тем же способом, каким тот переправил записку. В свою очередь, на каком-то клочке газеты Беркут написал ему: "Условия приняты. Рассчитываем на ваше слово чести, гауптман, на слово офицера".
– Вот уж гауптман обрадуется, что документы уже в кармане. Так обрадуется, что через час попрет на нас всей своей ротой, – сопроводил старшина сие "пожертвование трофеями" собственным мрачным предсказанием.
– Обрадуется, ясное дело, но не попрет.
– Но это же фашист! Плевать он хотел на какое-то слово, данное русскому офицеру. Пока офицерская книжка была у нас, он еще кое-как сдерживался. Но теперь-то ему один хрен. Ему теперь грехи замаливать надо, на тот случай, когда вся эта история в штабе или в гестапо всплывет.
– Уверен, что он точно выполнит все оговоренные условия.
– Странный вы человек, капитан, – сокрушенно как-то покачал головой старшина. – И отношение к немецким офицерам тоже странноватое, – добавил он, выходя вслед за капитаном из подземного КП и глядя вслед удаляющемуся гонцу.
– К противнику я привык относиться, как подобает офицеру: с должным уважением. Особенно, если передо мной достойный противник – не потерявший мужества, знающий цену не только жизни и смерти, но и солдатского мастерства.
Прошло несколько минут, гауптман все не появлялся и не появлялся, но Беркут терпеливо ждал. Наконец немец появился, и в бинокль Беркут видел, как тот размахивает, чем-то, что находится у него в руке. Скорее всего, это была банка, в которой он передал гауптману документы.
– Вот теперь увидим, чего ты стоишь, как офицер, – вслух проговорил Беркут демонстративно отворачиваясь и уходя в сторону своих позиций.
20
– Глодов, что за стрельбы?! – выскочил Андрей из полуразрушенного крайнего дома. Бойцы спешно превращали его в опорный пункт, заваливая подоконники массивными камнями и выстраивая напротив двери и фасада небольшие баррикады. Благо, камня здесь хватало.
– Понятия не имею. Кто-то ведет бой. Сначала оттуда, от дороги, доносилась трескотня мотоциклов, а теперь вот… Очевидно, немецкая моторазведка напоролась на кого-то из наших.
– На дозор, что ли?
– Да нет, дозор вон, в ста метрах, – за последней котловиной. А там, где идет бой, никого из наших быть вроде бы не должно.
– Что-то я не понимаю тебя, лейтенант. Кто-то же там сражается. Не с привидениями же немцы воюют.
– Значит, нарвались на кого-то из отступающих. Видно, прорываются к нам. Час назад, когда еще светло было, там тоже стреляли. Я послал двух бойцов. Немцев они видели, даже вступили с ними в перестрелку. А наших, вроде, никого.
– Если кто-то прорывается к нам, то что ему мешает? Между ними и нами немцев нет. Похоже, наоборот, они сдерживают немецкий патруль. Мальчевский! Младший сержант Мальчевский!
– Младсерж Мальчевский перед вами, отцы-настоятели! – появился тот из-за возвышающейся между двумя домами скалы. За ней бойцы развели небольшой костер, который Мальчевский теперь охотно поддерживал, всячески увиливая при этом от прочей трудовой повинности.
– Разведайте, кто палит из всех стволов. Только побыстрее. В случае необходимости, поддержите огнем и приведите отступающих сюда.
– Это я мигом. Зотов, – позвал он своего напарника по костру, – за младсержем Мальчевским, рысью!
Волны сумрачного тумана зарождались где-то по ту сторону реки, надвигались, охватывая вершины утесов, на плато, и медленно опускались по их ребристым склонам все ниже и ниже, чтобы в конце концов слиться с заиндевевшей поверхностью возвышенности.
Река уже покрылась свинцовым покрывалом, но оно было не настолько плотным и толстым, чтобы заглушить исходящую из ее течения ревматическую влажность, немилосердно пропитывающую шинели, сапоги, да и сами, без того увлажненные потом, солдатские тела.
Поеживаясь, Беркут проследил, как в одной из гонимых низовыми ветрами волн тумана скрылись двое его бойцов, и вновь прислушался к тому, что происходило на дальней заставе, у ворот Каменоречья. Тишина, которая на несколько минут воцарилась там, неожиданно снова взорвалась пулеметной россыпью, переплавилась на приглушенную, едва уловимую здесь, шмайссеровскую трель и, наконец, заключительным аккордом этой фронтовой симфонии прогрохотал взрыв гранаты.
– За работу, окопники, за работу! – вывел он из оцепенения десяток бойцов, тоже прислушивающихся к отзвукам боя. Одни из них основательно заваливали ближний проход и громоздили каменные гнезда по его сторонам, другие хлопотали возле развалин дома, словно напористая семья, решившая укорениться на чужом пепелище.
– Может, нам всем пойти туда и подсобить? – спросил Глодов, хотя особого рвения заниматься фортификацией плацдарма до сих пор не проявлял.
– Не будем тратить время, а главное, не будем привлекать к себе внимание германского командования. По всей видимости, в нашу сторону отходит какая-то запоздалая группа. Ну, так Мальчевский сейчас все выяснит. Вы же помните, что основной наш рубеж будет пролегать здесь. И поскольку окопы здесь рыть невозможно, отгораживайтесь от противника камнями.
– Но, может, все-таки рванем, поможем? – несмело предложил теперь уже кто-то из бойцов. – Пропадут ведь.
– Не должны. И потом, не исключено, что немцы просто-напросто провоцируют нас, выманивая на равнину.
– Не очень-то немцы и мастаки на такие хитрости, – заметил лейтенант. – У них все по тактике ведения боя: танки, пехота, смешанными силами…
– На передовой – да, – согласился Беркут, они с лейтенантом переговаривались вполголоса. – Но по тылам, в спецслужбах, у них достаточно опытные инструктора. В этом мне не раз приходилось убеждаться.
Разведчики вернулись почти через час, когда на первой заставе все давно затихло и капитан уже начал волноваться за их судьбу – как бы не достались немцам в качестве языков. Он и Глодов сидели у догорающего костра. Остальные бойцы второй заставы расположились в большой комнате с неплохо сохранившимся потолком. Они наносили туда из полуподвального сарайчика позапрошлогоднего сена, затащили пару изорванных матрацев, набросали шинелей и, устроив себе фронтовой курорт, громко и бесшабашно живописали собственные любовные похождения.
– Мальчевский, ты, что ли? – с трудом распознавал в темноте его фигуру капитан.
– Кто же еще?! Младсерж Мальчевский после приема парад конницы маршала Нея.
– Почему в одиночестве?
– Все в порядке, отцы-настоятели! – Мальчевский решительно не признавал никакой субординации и, похоже, приучить к ней младшего сержанта в условиях этого гарнизона было бы пустой тратой времени. Да Беркут не очень-то и стремился к этому. – Зотов уже в хате, трофейные раскуривает.
Мальчевский присел к костру, подгоревшей веткой расшевелил угольки, и, демонстративно добыв из кармана портсигар, тоже трофейный, протянул его капитану.
– Младший сержант Мальчевский, встать! – остановил его Беркут. – Я приказываю: встать! – А когда тот нехотя поднялся и даже изобразил нечто похожее на стойку "смирно", продолжил: – Доложить о результатах разведки.
– Так ведь я уже, как Суворов – императору, почти стихами…
– Как полагается, доложить. По всей форме.
– До предела разболтались, – одобрительно проворчал Глодов, тоже потянувшийся было к портсигару.
– Если по всей форме, товарищ капитан, – басисто отчеканил младший сержант, – то никакого хр… извиняюсь, мы там не обнаружили. Кроме немчуры. Немцев – человек двадцать. На мотоциклах. Какой-то мотоциклетный взвод сбился с дороги и сдуру попер сюда, решив, что где-то здесь переправа. Тут их кто-то из наших окруженцев и остановил. Может, на каких-нибудь пятнадцать – двадцать минут, но остановил. А сам погиб. У немцев, видать, тоже потери… Сам слышал, как кто-то из них кричал: "Господин фельдфебель, здесь еще один убитый. Это рядовой Крюнге".
– Вы что, владеете немецким? – строго, недоверчиво уточнил капитан.
– Два десятка слов. Из фронтового, так сказать, словаря, – объяснил вместо него Глодов.
– Значит, так и не ясно, с кем они там воевали?
– Да хрен их, отцы-настоятели, пардон… Словом, поползали мы, камни понюхали. Вроде нашими портянками не пахнет. Сплошной вермахтовский эрзац-одеколон. И чтобы говорили о русских – тоже не слышно. Словно их там и не было.
– Это все?
– Почему все? Мы, от расстройства желудков, тоже пальнули по ним несколько раз. Одного точно свалили, другого вроде ранили. Они по нас – из мотоциклетных пулеметов. И "шмайссерами". Мы, конечно, извинились за шутку – и назад. Они тоже на мотоциклы…
– И что, там уже вообще не осталось больше немцев? – спросил Беркут.
– Да нет, те, что стерегут нас, ну, те бродяги из команды гауптмана, вроде еще отлеживаются. Мотоциклистов они, видно, сначала проморгали. Потом бросились на помощь. А когда те драпанули, тоже не спеша отошли подальше, в долину, к кострам.
– В общем, ни черта вы не разведали, младший сержант, вот что я вам скажу, – грубовато подытожил Глодов. – Только зря время убили.
– Ну, почему же, – не согласился капитан, подбрасывая в костер последние ветки. – Кое-что прояснилось. Очевидно, мотоциклисты наткнулись на каких-то окруженцев, которые просочились через немецкий заслон вдоль шоссе, но не знали, что рядом целый гарнизон своих. Решили где-то там, между камнями, дождаться рассвета, чтобы потом определиться, куда они попали.
Объясняя все это, Беркут не верил сам себе. Что-то у него не сходилось, каких-то сведений не хватало. И все же продолжал развивать свою версию. Должно же существовать хоть какое-то объяснение этой стычке.
– Если надо, могу еще раз пройтись, – обиженно заметил тем временем Мальчевский. – Хоть вместе с вами, лейтенант.
– "Товарищ лейтенант", – резко поправил его Глодов. – Армия есть армия.
– Так мне уже можно идти к хлопцам, или еще стоять навытяжку, товарищ капитан? – пропустил все это мимо ушей Мальчевский.
– Вольно. Свободны.
– Хотел угостить вас обоих трофейными папиросками. Так ведь не дали. Теперь пойду хлопцев обдымливать. Безо всякого доклада и не навытяжку, – язвительно объяснил младший сержант и, сверкнув серебристым портсигаром, важно прошествовал мимо офицеров к хате.
Глядя ему вслед, Беркут рассмеялся. Он, конечно, был противником подобного солдатского разгильдяйства и старался пресекать его. Но сейчас этот парень очень напоминал ему сержанта Крамарчука, бойца из его 120‑го дота. Да, чем-то он все же напоминал Крамарчука. И это совершенно меняло отношение к нему.
– Что скажешь, лейтенант? Я имею в виду эту мотоциклетную баталию.
– Думаю, она вылезет нам боком. Утром немцы подбросят сюда еще полбатальона и загонят нас в реку.
– Или закупорят в подземелье, – согласился Беркут. – Такое тоже не исключено.
– Странно, что немецкое командование вообще до сих пор терпит нас, ограничиваясь всего лишь блокадной ротой.
– Это они в спешке. Последние их резервы брошены за реку. Второй эшелон не подошел. Подкреплений нет. Предполагаю, они и сами не ожидали, что русских удастся отбросить так далеко. Рассчитывали потеснить за водную преграду, поделить берега. Потом уже, развивая временный успех…
Поднявшись, Беркут увидел, что по ту сторону реки разгорается рассвет, но, взглянув на часы, с удивлением открыл для себя, что никакого рассвета быть не должно: одиннадцатый час вечера. Где-то там, на юге, зарождалось и постепенно расползалось по небосклону зарево огромного пожара.
Зато еще недавно грохотавшая в той стороне артиллерийская дуэль теперь окончательно утихла, и над рекой, над прибрежными холмами, над каменистым степным плато воцарилось хрупкое ночное перемирие, при котором война давала передышку смерти, а смерть – войне, как бы отступая при этом на несколько часов от передовой, от промерзших окопов, от обескровленных батальонов.
Приказав группе заграждения усилить бдительность, капитан направился к дому Брылы, но, уже подходя к нему, вдруг услышал, что у ворот Каменоречья снова завязался бой.
– Это черт знает что! – крикнул он лейтенанту, который облюбовал себе крайний от реки, уже плохо сохранившийся, видно, давно покинутый жильцами дом. – Я, конечно, не верю в привидения. Но кто-то же там воюет!
– Это его дело!
– Нет, теперь это и наше дело, лейтенант.
– Ну, чего суетиться, туда-сюда бегать? Утром выясним, – попытался успокоить коменданта Глодов, ускоряя шаг.
Он и в самом деле побаивался, как бы капитан не приказал ему лично заняться разгадкой этого воинственного "привидения".
21
Старика и парнишку Беркут тревожить не стал. Пытаясь не шуметь, осторожно открыл незапертую дверь, вошел в коридор и на ощупь нашел ручку двери одной из трех комнаток, в которой заквартировал. При первой же встрече он предложил Брыле уйти вместе с парнишкой в плавни, а оттуда – к какому-нибудь селу, где сейчас было бы значительно безопаснее, но тот отказался.
– На этих камнях я вырос, всю жизнь отдал камням. Здесь, на этих камнях, и останусь, – кивнул старик в сторону окна, за которым высились валуны, – одной из таких вот "брыл", как у нас говорят.
В комнате было довольно тепло, очевидно, потому, что стенка ее обогревалась печкой, находящейся в комнате, которую занимали старик и молчаливый замкнутый парнишка, с которым Беркут едва сумел перекинуться несколькими словами. Да и видел-то его всего дважды.
"А ведь ему уже под семнадцать, – подумал капитан, вспомнив о нем. – В таких условиях, в каких оказался гарнизон каменоломни, ему тоже не мешало бы взяться за оружие. Все-таки еще один ствол".