* * *
Когда Беркут прибыл в свою штабную комнатку, там его уже ждал рядовой Зотов. Это был приземистый крепыш, с головой, посаженной прямо на широкие, слегка обвисающие плечи, и со сломанным, слегка вздернутым носом.
– Я на заставе дежурил, товарищ капитан, как раз в том месте, где вы офицера германского отпустили, и вот, – высунул он из рукава шинели кулак, в котором была зажата бумажка, – подбросили. Окликнули и перебросили в консервной банке, через скальный гребень.
– Проверенный способ. Давно перебросили?
– Полчаса назад. Мальчевский предупредил меня, что германец может передать записку и чтобы я о ней никому…
– Не такая уж это тайна, – как можно безразличнее молвил капитан, вспомнив однако предостережение и Коруна, и майора Урченина, – хотя, как ты понимаешь, распространяться о записке не стоит.
– Мальчевский потому и назначил меня в заставу, как раз на том месте, что уверен был: за мной – могила.
"Увожу своих солдат утром, – прочел капитан. – Ваши силы командованию известны. Роту сменит свежее подразделение и взвод русской полиции. Таким образом, перемирие завершено. Я свое слово сдержал. До встречи в послевоенной Германии".
Беркута удивила пространность записки. Гауптман вполне мог ограничиться сообщением об уходе его роты. Но именно то, что германец не ограничился таким лаконичным уведомлением, свидетельствовало о его благородстве. За этой запиской стоял человек, которому не безразлично было, что о нем подумают, как оценят его умение держать слово, даже если оценивать это придется врагу.
Андрей представления не имел о том, кем был этот Вильгельм Ганке до войны, был ли он кадровым военным, или же вынужден надеть мундир, оставив то ли свое родовое имение, то ли университетскую кафедру. Как вообще произошло, что он оказался в окопах? Но что человек этот умеет ценить благородство, и даже посреди этой кровавой и неправедной бойни оставался аристократом духа, – в этом капитан уже убедился.
Беркуту и в самом деле захотелось еще когда-нибудь встретиться с этим офицером. Ведь случилось же так, что его линии судьбы не раз пересекались с линиями гауптштурмфюрера СС Штубера. Так почему бы не предположить, что точно так же они пересекутся с гауптманом Ганке?
– Оказывается, ты надежный парень, Зотов. – И красноармеец не догадывался, что в этой похвале есть часть похвалы, адресованной гауптману.
– Просто, я умею знать только то, что мне положено знать, – сурово произнес Зотов.
– Неоценимое качество. Если бы предложил пойти со мной за линию фронта, в составе диверсионной группы, пошел бы?
– Так вы диверсант?
– Можно сказать и так.
– С вами пошел бы. Судя по всему, вы человек храбрый, и будто специально для войны сотворенный.
– Значит, пошел бы?
– Если бы еще немного подготовиться…
– Буду иметь это в виду. А пока что отнеси эти записку гауптману. Доставишь немцам тем же способом.
"Умение держать слово офицера, – написал Беркут на клочке бумажки, – ценилось во все времена и во всех армиях. Вы его сдержали, гауптман".
– Если по каким-то причинам передать немцам не получиться, уничтожишь, – предупредил он Зотова.
– Это уж как водится, – многозначительно заверил тот коменданта.
25
Поужинав, Беркут захватил два котелка каши и понес их в дом. Об обитателях, старике и парнишке, ни старшина, ни повар даже не заикнулись. Двое местных, гражданских, на довольствии у них не стоят – это они усвоили четко. Значит, позаботиться о хозяевах должен он. Тем более что для Андрея это был хороший повод наконец-то поговорить со стариком по душам.
– А кашу, офицер-командир, зачем? – проворчал старик, когда, встретив на крыльце, Андрей подал ему два котелка. – Солдат-горемык объедать? Видано ли на Руси такое? – приподнял он котелки своими некогда могучими руками с потрескавшимися заскорузлыми пальцами. – Всегда наоборот было. Они наши дворы объедали.
– Не обращайте внимания, отец. Обычное угощение. Солдатское, правда. Зайдем в дом. Нужно поговорить.
– Ну, если поговорить – тогда можно. У котелка – оно сытнее.
Старик вошел в коридор, однако в комнату свою не пригласил. Сказал: "Зайди к себе, офицер-командир. Я сейчас". Оставил один котелок в комнате, и только тогда вошел в клетушку, отведенную капитану.
– Тимофеем Карповичем меня кличут, – сразу же напомнил он.
– Помню-помню.
– О подземелье расспрашивать будешь, о штольнях? Согласен, они вам как раз впору.
– Сначала о парнишке, который у тебя живет и которого ты слишком скупо пред очи людские выставляешь.
– Под ружье подставить хочешь? – устало усмехнулся старик, присаживаясь на лавку у окна. – Ненадежный штык у тебя появится.
– Просто ночью мне показалось, что я слышал женский голос. Так я действительно слышал его, или показалось?
Какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза. И старик понял, что дальше темнить нет смысла.
– Женский, в этом ошибиться трудно. Хотя девка моя и старалась всячески подделывать голос под мальчишеский.
– Вот теперь все становится на свои места, – вздохнул капитан, – а то мне уже начало казаться, что это у меня галлюцинации какие-то.
– Я ведь потому так охотно и пригласил тебя, офицер-командир, к себе, чтобы хоть какую-нибудь защиту иметь. А то ведь пока немцы тут хозяйничали, она большей частью в каменоломнях пряталась. Если на хуторе тихо, сидит в хате, прохаживается, даже рыбу удит, одевшись под хлопца. А как только немцы нагрянут, под камень уходит.
– Божественная тактика.
– Я там и пещерку для нее козьими шкурами вымостил, да шинелями-одеялами утеплил. Даже буржуйку поставил, но так, чтобы в штольню чадила. А что сделаешь? Не мы эту войну затевали-кровавили, поэтому нам ее без крови пережить надобно.
– Кто она тебе: дочь, внучка?
– Племянница. Калиной зовут. Из села она. Мать в сорок первом умерла, как раз за месяц до войны. Без отца росла. Лицо у нее не шибко бабье: что хлопец, что девка – не сразу раскумекаешь. Я это приметил, ну и…
– Божественно. Вопрос, однако. Ну, хорошо, от немцев прятал. Чего ж от своих прячешь?
– А что свои? Свои – они те же мужики-кобеля. И дело свое мужское ушло знают.
– Тоже трудно не согласиться.
– Хорошо хоть ты тут какой-никакой офицер, и даже капитан, появился. Думаешь, лейтенанта этого твоего послушались бы? А то еще старшина всеми командовать начал, потому как ротный их не шибко в дела солдатские вникал.
– Когда появляется хоть какой-нибудь капитан, – это всегда неплохо. Но ты все же покажи мне его… Не Калину, а подземелье "твоего парня". Оно нам может пригодиться.
– Под лазарет?
– Может, и под лазарет. Для начала перенесем туда майора. Не возражаешь?
– Только майор там и поместится, – пожал плечами Брыла. – Я и сам хотел сказать, чтобы его там отогревали, коль уж учительница побоялась оставаться с ним в доме. Вот только заносить туда трудновато будет. Разве что придется снова со штольни ход проламывать.
– Нужно будет – проломаем. Пошли, покажешь.
– Тяжело мне туда, с моими ногами. Калина, – позвал он, выйдя в коридор. – Слышь, девка? Проведи офицера в свою подкаменную келью.
Девушка не ответила, и старик заглянул в ее комнатку.
– Насыщается, – объяснил ее молчание. – Котелочной кашей. Сердится: выдал, что девка. А разве, – скабрезно рассмеялся Брыла, – такое добро долго упрячешь?
Он зажег фонарь, прошел в конец коридора, отодвинул полупустую кадку и потянул на себя заваленную всяким старьем полку. Она открылась, как обычная дверь. Войдя в проем, старик толкнул еще одну дверь, представлявшую собой, как понял Андрей, железный каркас с полочками, которые были заставлены старательно подогнанными друг к другу каменными плитами с ребристой, необработанной лицевой стороной. Она поддалась с легким ревматическим скрипом, открывая узкий мрачный ход, ступив в который, капитан оказался в небольшом каменном мешке.
– Где это мы? В этой стороне дома вроде бы должен находиться сарай.
– Сарай дальше. Стена, что слева – камнетесня моя, мастерская. Между ней и скалой – под краем ее, под карнизом, – проход образовался. Так мы с отцом, Царство ему, только слегка обтесали его. А вон там, справа, внизу, – вот-вот, нагнись, она у тебя под рукой будет, – еще одна плита, тоже на стальном вертеле. Отец мой и в кузнечном деле мастак был. Открой ее, и увидишь ступени.
– Открыл. Вижу. Спустимся?
– Э, нет, туды я уже не ходок. Тяжело мне с моими ногами туда-сюда шастать. Да и тесновато для телес моих. Калина! Калина, христова девка! – позвал он.
– Здесь я, – неприветливо отозвалась девушка, протискиваясь между стеной и стариком. Потом, точно так же, обдав Беркута немецким солдатским одеколоном (вот почему его подушка так пахла женскими волосами и этим одеколоном!), протиснулась мимо него и, бесцеремонно отобрав фонарь, уже через секунду оказалась на ступенях, с которых на капитана повеяло могильным холодом подземелья.
– И с каким же умыслом вы все это мудрили здесь? – успел он спросить старика, прежде чем ступить в каменную теснину вслед за девушкой. – Какие такие драгоценности прятали?
– Жизнь свою прятали – вот что я тебе скажу. И в империалистическую, и в революцию, и в Гражданскую. Да от банд, от грабителей – смертоубийц в страшные голода.
– Но если бы чекисты тайник ваш обнаружили…
– Если бы… Рисковал, понятное дело. Какая бы власть в этих краях ни была, она все равно где-то там, по селам да городкам. А здесь, на этом завалье, меж каменоломен, всегда своя власть, особая: власть силы и страха. Милиции сюда не докличешься. Соседи тоже не прибегут, побоятся. Одно спасение – в каменья. Тут, почитай, из каждого дома такие ходы, у каждой семьи такие тайники.
26
Старик вернулся в коридор, а капитан осторожно спустился, на ощупь дошел до открытой массивной дверцы, прошел, на свет, еще один маленький коридорчик и, отвернув завешанное одеяло, оказался в небольшой комнатушке, где, даже сидя, могло расположиться не более пяти-шести человек. Зато стены здесь были обшиты досками и завешаны шкурами. Пол тоже дощатый. А еще – стояли узкие двухъярусные нары и небольшой лежак, да в закутке, завешанном старым ковром, чернели бочка для воды и ящик для съестных припасов.
– И подолгу вы здесь просиживали?
Калина ничего не ответила, прошла в конец закутка, выводившего, как оказалось, в довольно широкую выработку, в которой, при необходимости, могло расположиться еще несколько человек, и, нагнувшись, молча отодвинула такую же замаскированную каменными плитами дверцу, наподобие той, какую Андрей уже видел в коридоре.
Протиснувшись в нее, капитан разглядел впереди себя что-то вроде тупикового завала. Но под "потолком" чернел пустотой лаз, по которому можно было попасть в штольню.
Какое-то время Беркут стоял у этого завала, внимательно оглядывая его. Он прикидывал, как бы получше использовать все то, что он здесь видел, в самые трудные минуты обороны, когда немцы окончательно загонят их в катакомбы.
Потом, чуть поднявшись по каменным выступам наверх, перегнулся через барьер и прислушался. Голоса бойцов звучали совсем рядом. Откуда-то слева, из-за простенка, доносился стон.
"Значит, там госпиталь, – понял капитан. – Однако перетаскивать раненых по этому перевалу будет очень трудно. Да и дышать им станет трудновато. Если же оставить дверцу открытой – выдадут себя стонами".
Мимо него по штольне проходил и Мальчевский – капитан узнал его по излюбленной припевочке: "Шепотульки, шепотульки, шепотуленьки мои…". И еще кто-то из бойцов. Беркуту хотелось окликнуть младшего сержанта, но он вовремя сдержался: пусть этот ход пока останется тайной для всех.
– Не страшно вам здесь? – спросил он Калину, закрыв дверцу и вернувшись в освещенную фонарем "келью".
– Теперь уже не страшно.
– И подолгу приходилось просиживать здесь?
– Иногда казалось, что меня заживо замуровали. Срывалась ночью, уползала в штольню и по ней выходила к реке. Тайком, чтобы дед не знал. У немцев пост какой-то над рекой был. Одно время у нас в доме даже квартировал их офицер. Тогда старик вообще запрещал мне подниматься наверх.
– О, да у вас здесь арсенал! – только теперь Андрей заметил, что на низенькой полке, между нарами и лежанкой, хранятся браунинг, две лимонки, немецкая граната с деревянной ручкой и шмайссер. Рядом, на полу, но зацепленная ремнем за гвоздь, стояла трехлинейка.
– Арсенал еще только нужно будет создать.
– Хотите сказать, что все это оружие когда-нибудь стреляло? Я имею в виду, из ваших рук?
– Это – нет. Стрелять пришлось из этого, – она расстегнула ватник и выдернула из-за мужского брючного ремня небольшой пистолетик.
А пока Андрей, взяв за ствол, осматривал его, Калина выдвинула из-под нар небольшой картонный ящик, в каких немцы обычно хранили консервы, и продемонстрировала еще один "шмайссер-18" и добрый десяток рожков с патронами.
– Бедный ребенок, столько всего насобирать! Зачем тебе столько огнеубийства? – проговорил капитан, переходя на "ты" и присаживаясь у ящика. – Кто заставил тебя стаскивать сюда все это, и как ты собиралась распоряжаться им?
– Не смейте разговаривать со мной таким ехидным тоном! – вдруг вскипела Калина. – И имейте в виду: двоих таких, как вы, я уже отправила на тот свет.
– Сразу двоих? Врешь ведь, – сказал он без каких-либо эмоций и поднялся.
– Двоих. Причем точно таких же!
– Как я?
– Не наших, конечно, – ожесточенно, сквозь зубы, уточнила Калина. – Один был немцем. Я его прямо здесь, у реки. Камнем по голове, и в реку. Автомат его – вот он. Правда, этот попался мне случайно. Унтер-офицер ихний. Понял, что я не парень, однако ничего своим не сказал, сам выследил вечером, возле плавней.
– И ты его… исключительно из чувства горячей любви…
– Именно из чувства…
– С этим разобрались, а кто другой несчастный?
– Другой нашим был, только служил не нашим. – Калина вздохнула, рванула из рук Беркута автомат, однако он сумел удержать его.
– Я так понимаю, что полицая своего ты действительно ухитрилась полюбить… – откровенно провоцировал ее капитан.
– Кто же мог предположить, что он не то что в полицаи, а в охранный батальон ихний подастся? Говорят, его даже хотели послать в офицерское училище. И, наверное, послали бы, потому что парень и в самом деле толковый был. Не пойму только, почему такой лютой ненавистью ненавидел коммунистов.
– Теперь он уже не сможет объяснить нам этого. Его… – тоже в плавнях?
– Нет, этого прямо здесь. Потом пришлось выволакивать. Ночью. Вот отсюда, – Беркуту показалось, что сейчас уже Калина вспоминает об этом без особого душевного содрогания. Хотя, возможно, и раскаивается.
С минуту они молча смотрели друг на друга. Единственное, что Андрей до сих пор сумел открыть для себя в этой женщине, – что в ней не осталось ни капельки женственности. Теперь же, подчиняясь какому-то трудно объяснимому влечению, он снял с головы Калины шапку и забросил на нары, потом, отложив автомат, расстегнул пуговицы ватника и старого, заеложенного пиджака… Под тонким свитерком четко обозначились острые бугорки груди.
Не удержавшись, Беркут медленно провел пальцами по ее щеке, по шее, как бы невзначай коснулся одного из этих бугорков и задержал руку уже где-то на скрытой под мешковатыми брюками и ремнем талии.
Похоже, что сначала Калина попросту не поняла, почему капитан вдруг так повел себя. Решила, что единственной целью его было действительно убедиться, что перед ним девушка, а не парень. Только поэтому так безропотно позволила расстегивать и осматривать себя. Но потом… потом у нее уже не хватило силы воли одернуть верзилу-офицера.
Так и стояла, запрокинув голову, словно карлик перед огромной статуей, и, завороженно всматриваясь в его лицо, безучастно ожидала, чем кончится этот его сугубо мужской порыв.
– …Неужели прямо здесь?.. – проговорил Беркут совершенно не то, что нужно было сказать сейчас. И нервно облизал губы, чувствуя, что во рту у него все покрылось соляной коркой жажды.
– А… где? – едва слышно проговорила она. – В доме? Там нельзя. Лучшего места нам не найти.
Андрей растерянно улыбнулся. Он имел в виду совершенно не это. Всего лишь пытался уточнить, действительно ли Калина убила того красавца из охранного батальона именно здесь; и еще его поразило, как спокойно, по-деловому она восприняла его "нечаянное предложение".
– Чего ухмыляешься? – вдруг резко спросила девушка. – Смеешься-то чего?!
– Извини. Это у меня от усталости.
– От усталости по бедрам не шарят.
– Ты права. Но я рад, что ты все-таки женщина.
– В чем бы еще надо было бы убедиться, – скабрезно хихикнула Калина.
– Вот, пытаюсь…
– И в этом вся твоя попытка? – вновь опасно иронизировала девушка.
– Даже странно как-то, когда притрагиваешься.
– Это – да. Без баб вы быстро дичаете.
– Старик не знал, что он, охранник твой, сюда приходил? – сняв руку с бедер, Андрей вновь коснулся груди девушки. – Ты его сама приводила? Тайно?
– С-са-ма, – закивала головой Калина. – Дважды. Старик даже не догадывался об этом. Но этот не любил меня, – она так ни разу и не назвала его по имени. – Он лишь… Да ты и сам такой, что тебе объяснять? Однако убила не поэтому, нет-нет, – вдруг всполошилась девушка. – Боже меня упаси. Уходя, он заметил автомат. И еще в ящике лежали документы того унтер-офицера. Я готовилась передать их партизанам, которые иногда наведывались к нам на хутор.
– Неужели выдал бы?
– Этот – да. Коммунистов он ненавидел страшнее, чем сами немцы. А коль я за них… Словом, мы бы так и попрощались с ним. Не любя, навсегда. Но он взял эту солдатскую книжку, полистал ее и говорит: "Так это что… твоя работа? Так ты, гадина, что, тоже на энкаведистов работаешь? Да тебя завтра же повесят! Одно слово скажу – и на первой же ветке".
– Не нужно, хватит об этом, – резко прервал ее капитан. – И не смотри на меня так. Я достаточно наслушался подобных исповедей. – Он прошелся по подземелью, опять взял автомат, проверил его. Быстро рассовал по карманам шинели лимонки, засунул за ремень ручку немецкой гранаты, порастыкивал по опустевшим подсумкам автоматные рожки.
– Вместо того чтобы раздеваться, ты вооружаешься? Такого в моей практике еще не случалось.
– Часть этого арсенала я конфисковываю. Хватит с тебя того, что осталось.
– Да не в железках этих дело, еще насобираю. К тому же у меня два таких тайника.
– Ого, старательно готовилась! Уж не партизанский ли отряд решила создавать?
– А я не уверена, что и при своих не придется по подземельям прятаться. Говорят, к тем, кто на оккупированной территории был, "верные сталинцы" относятся, как к врагам народа.
– Брось, не может такого быть. Впрочем…
– Зря я тебе об этом, да?.. – с грустью спросила Калина, пытаясь заглянуть ему в глаза. Пальцы ее застряли на пуговице пиджака, который она все еще не решалась застегнуть.
– О "врагах народа"?